Опять о чудаках
Опять о чудаках
Недавно я узнал, что стал дедом.
Всю жизнь боялся, понимал: дед — это старость, старости не хотелось. И вот странно: узнал — обрадовался.
Сейчас познакомлю читателей с одним письмом. Что-то, видимо, покажется в нем непонятным; потом постараюсь объяснить.
«…Давно собираюсь написать, и лишь сегодня решился. Публикация моего письма в Вашей книге „Ничто человеческое…“ внесла большие перемены в мою жизнь. Хотя О. и не ответила на мое письмо, но я получил сотни писем из разных уголков СССР. Многие из авторов этих писем уже стали моими верными товарищами. А некоторые даже были у меня в гостях. Это — Виктор Табаков, Виктор Кальманов, Татьяна Ляхова, Татьяна Сивак. Были у меня и работники украинского радио.
Вам уже известно, наверное, из письма Т. Ляховой, что у меня появилась семья. Тоже благодаря Вам. Валя, так зовут мою жену, написала мне после книги „Ничто человеческое…“, побывала у меня, и мы решили стать Патрушевыми. Сейчас у нас подрастает сын. На днях ему исполнится шесть месяцев. Так что Вы, образно говоря, духовный дедушка нашего сына Володи.
Хотелось бы еще многое Вам написать, но как говорил один селькор: „весь сыр в один вареник не положишь“. В. Патрушев, с. Ходорков Житомирской области».
Это — второе письмо В. Патрушева ко мне.
Первое, как и явствует из текста второго, опубликовано было в книге «Ничто человеческое…», куда вошло немало читательских писем. Отбирая их, я испытывал муку, ставшую уже постоянной и неизбывной: что опубликовать можно и даже нужно (потому что будет лучше в первую очередь их авторам), а что — нельзя, даже невозможно, потому что касается тайны личности, ее сокровенного бытия. Читая это тайное, чувствуешь себя как охотник, оказавшийся случайно в заповеднике, куда не то что с ружьем, с мыслью о ружье пойти кощунственно.
Над письмом В. Патрушева я мучился долго. Оно но существу и послано было не мне, то есть формально мне, в мои руки, которым он доверял, но посредством их — героине одного из моих очерков, девушке интересного, даже оригинального мышления, духовно одаренной. Я был как бы передаточной инстанцией. Владимир Патрушев, ровесник моей героини, чувствуя себя одиноким (он болен тяжко с детства), забытым и оторванным от людей, мечтал о том, чтобы переписываться с ней «на высоком духовном уровне».
Но героиня очерка почему-то не захотела ему ответить, она получила немало писем и была вольна выбирать: кому отвечать, кому нет, это дело ее души. Несмотря на то, что письмо В. Патрушева было не то что заповедным — чересчур явственно в нем выступало общечеловеческое зерно: это человечнейшее из желаний — разомкнуть одиночество во что бы то ни стало — но было оно весьма личным, я все же наконец решил его напечатать, кинуть в читательское море, как кидали в моря с парусных кораблей письма в засмоленных бутылках…
И вот — стал дедом…
Первая сообщила мне об этом Татьяна Ляхова, инженер из г. Калинина, «Ничто человеческое…» попало к ней лишь года через два после издания книги, и, поехав в село Ходорков, чтобы познакомиться с интересным человеком, тоскующим по живой радости общения, она уже застала там и Валю — жену — и новорожденного. И тут же кинулась в Москву, в медицинские учреждения, чтобы успокоить себя, выяснить: не передается ли по наследству тот недуг, которым В. Патрушев страдает с детства, а если есть малейшая опасность, что делать, как уберечь. Она казалась людям, к которым обращалась, наивной и странной: разве можно, не обследовав, даже не посмотрев на тех, за кого она беспокоилась, вынести серьезное суждение. И вообще: кто вы им и почему вас это страшно волнует? А она — никто.
«Никто!»
Разве объяснить, что тут не понятные всем во все века страх и трепет родства, а как бы заноза в душе от неожиданного соприкосновения с чьей-то внешне посторонней судьбой. И хочешь вынуть занозу, а не можешь, будто отвечаешь теперь за этих людей, о которых вчера не было ровно ничего известно. Т. Ляховой вынуть не удалось. Вот и написала она мне — не о наследственности — в этом ее успокоили сами Патрушевы, которые консультировались, конечно, с медиками, — о жилье написала, ведь теперь их трое, тесновато… А потом я уже и от Патрушева получил то самое письмо.
Мы часто говорим о суете и ритме сегодняшней жизни, при которых и в гости к людям желанным Некогда пойти, хотя и живешь в одном с ними городе. Но удивительно! — суета суетой — а едут, едут за тридевять земель в житомирское село, чтобы познакомиться с человеком, который чувствует себя одиноким, мечтает об общении «на высоком духовном уровне». В третьем письме Патрушев сообщил, что желающих побывать у него и теперь немало, он даже вынужден был установить «очередность». Едут, едут.
И даже узнав, что он сейчас не один, — с женой, с сыном, все равно собираются в дорогу. А почему едут? Село Ходорков не Гагры, не Олимпийская деревня с горнолыжной базой и само по себе, зимой тем более и поздней осенью, соблазнить не может. Тут иной, высший соблазн — человек.
Человек: его духовная нерастраченность, его борьба за лучшее в себе, в общении с людьми, в которой он долго терпел поражение, а после одержал победу. Едут и для того, чтобы разрушить собственное одиночество (меньшинство), и чтобы помочь, чем можно, и чтобы поговорить о важных вещах с понимающим, — потому что перестрадал немало, — собеседником. Едут по мотивам самым человечным и гуманным, бескорыстным.
Оно ведь, бескорыстие, не в том лишь, чтобы деньги отдать, может быть, последние, кому они сегодня позарез нужны, или безвозмездно поработать не для себя, или выбрать то, что делает весомей душу, а не кошелек, — оно, самая, может быть, дорогая его суть, в сопереживании чужой радости (или горя) как собственной. Из этой сути и все остальное вырастает.
Она — эта суть, в Которой сосредоточены лучшие социальные и этические традиции нашего народа и общества, — источник надежд и нравственных сил.
Расскажу опять об одном из чудаков, не боясь иронии маловеров.
Александру Ивановичу Авдеенко семьдесят девять. Он перенес два инфаркта, почти не выходит из дому. Жена его — Людмила Степановна — на одиннадцать лет моложе, но и ей уже шестьдесят восемь.
Не выходя из дому, Александр Иванович совершает романтические путешествия. Он уплывает на кораблях в неизвестность, испытывая чувства, которые моряки-первооткрыватели переживали во все века: ожидания новизны, любопытства к миру.
На кораблях, которые строит сам…
Он делает маленькие корабли, но пока он работает над их постройкой, они как бы в его восприятии вырастают до натуральных размеров, когда можно подняться на палубу, увидеть даль.
Он строит модели кораблей.
Родился Александр Иванович у Черного моря, в Севастополе, и хотя всю жизнь на суше оставался, но в мыслях уплывал далеко, и вот на старости лет эта детски-юношеская игра воображения разрешилась неожиданной реальностью.
После выхода на пенсию (несколько десятилетий он работал на заводах и в научно-исследовательских институтах лаборантом и научным сотрудником, монтируя мощные радиолампы) Александр Иванович — видно, судьба! — увидел в одном доме альбом «Юный моделист-кораблестроитель». Полистав его, всмотревшись в чертежи, он подумал, что ему, человеку далеко-далеко-далеко не юному, дело это не по силам. Но потом появилось желание — испытать себя. Видимо, детство ожило в нем, Севастополь, Черное море.
Поначалу он выбрал то, что попроще — обыкновенную лодку. Потом отважился: начал строить модель парусного корабля петровских времен. И пошло, пошло.
Может показаться, что дело это, особенно для человека в технике искушенного, несложное: ведь строится модель по чертежам, в которых все тщательно расписано.
Но от чертежа, идеального даже, до тщательного воплощения в натуре — путь долгий, кропотливый, порой и тяжкий, ведь число деталей в модели корабля достигает трех-четырех сотен, и надо создать их собственными руками.
И что это за детали! Величина шлюпок на модели крейсера «Аврора» — от двенадцати до двадцати семи миллиметров; ширина трапов — три миллиметра; ширина ступенек — один миллиметр; шаг между ступенями — 0,8 миллиметра.
Мастерская Александра Ивановича Авдеенко помещается в маленькой кухне: шкаф с инструментами и различными устройствами, маленький стол.
Но я пишу не для того, чтобы рассказать о его терпении, мастерстве или технологических находках (а их немало). Пишу я, чтобы раскрыть смысл жизни этого человека.
До выхода на пенсию, занимая в жизни внешне скромные места: лаборанта, техника, младшего научного сотрудника, он помогал видным советским ученым, в том числе и одному из пионеров отечественной радиотехники М. А. Бонч-Бруевичу, совершать открытия, которые сыграли решающую роль в становлении новых важнейших отраслей народного хозяйства. Он был одним из тех «незаметных мастеров», которым отечественная радиотехника обязана сегодняшней мощью.
Он работал в мастерских и лабораториях с утра до позднего вечера, несколько раз поступал на вечерние отделения машиностроительных институтов и уходил со второго или третьего курса — не потому, что учиться не хотел, а потому, что интересы дела не отпускали его на лекции и семинары.
Ученые, которым он помогал, становились докторами наук, членами-корреспондентами Академии и даже академиками. Он не испытывал ни ревности, ни зависти, он радовался за них, он гордился, что работал с ними, он воспринимал их успехи как личные, собственные.
И никогда не был он безропотным исполнителем. Даже сейчас, строя модели кораблей, как бы воскрешая в себе детство, он бывает нередко не согласен с чертежами, находит его автора и согласовывает с ним изменения.
Но — повторяю — я пишу не для того, чтобы рассказать о его мастерстве и технологических находках, я хочу раскрыть суть бескорыстия. Человек с «золотыми» руками может немало заработать и в старости. Да и на материалы, нужные при постройке моделей, необходимы порой немалые расходы.
Соседи по дому идут к нему постоянно, когда надо что-нибудь починить, начиная от телевизора и кончая… искусственной челюстью. Его маленькое жилище совмещает в себе «кораблестроительную верфь» и «службу быта». Александр Иванович не допускает и мысли, что можно за подобные услуги получить вознаграждение деньгами или в какой-нибудь другой форме. Все попытки подобного рода он отвергает решительно, как отвергал некогда заманчивые возможности высокооплачиваемой, но менее интересной для него работы. Чувствовать себя незаменимым помощником ученых было для него важнее, чем быть высокооплачиваемым мастером. И сейчас — чувствовать себя незаменимым помощником соседей для него важнее, чем быть высокооплачиваемой частной службой быта.
Неприятности, неустроенность, неудобства людей, живущих рядом, он воспринимает как личные, собственные.
Но вернемся к моделированию.
Все чаще работы Александра Ивановича экспонируются на выставках, которые устраивает московский городской комитет ДОСААФ. Дело в том, что новое увлечение повлекло за собой творческие контакты с моделистами и независимо от воли Александра Ивановича появилась у него известность.
Один из организаторов выставок, узнав о моделях Авдеенко, нагрянул к нему домой и забрал несколько кораблей, не оставив ни расписки, ни даже адреса, по которому хозяин может их когда-нибудь отыскать. «Было это, — рассказывает Людмила Степановна, — в мое отсутствие, когда я вернулась домой и узнала, что самые ценные модели унес какой-то неизвестный человек, то набросилась на Сашу: откуда у тебя эта доверчивость? Потом мне самой этот вопрос показался смешным. Эта доверчивость от всей его жизни…»
Но посетитель, унесший модели, был действительно одним из устроителей выставки, через некоторое время он заехал за Александром Ивановичем и Людмилой Ивановной, и вернулись домой супруги Авдеенко с дипломом, из которого явствовало, что его модель на первом московском конкурсе стендовых моделей кораблей и судов заняла второе место.
Сегодня Александр Иванович Авдеенко — обладатель нескольких дипломов, удостоверяющих его успехи на ряде конкурсов.
Узнали о нем и в московском Дворце пионеров, попросили показать работы детям.
— Круг как бы замкнулся, — рассказывает об этом, смеясь, Авдеенко, — ведь началось все с альбома «Юный моделист-кораблестроитель», а кончилось тем, что я начал обмениваться опытом с мальчиками, которым гожусь даже не в деды, а в прадеды. И я их учу, и они меня учат.
Ну а сердце, не стал ли он чувствовать себя хуже после всех этих трудов и встреч? Нет, лучше, лучше он начал себя чувствовать.
— Конечно, — говорит он, — нелегко переживать романтику мореплавания, почти не выходя из дому. Но когда это удается, ко мне возвращается молодость.
Разумеется, при недобром желании можно все это объяснить эгоистическим стремлением заполнить «вакуум», появившийся после выхода на пенсию, делом увлекательным, и к тому же тешащим самолюбие. Но то ли уникальность самого этого дела, то ли искреннее безразличие старого мастера к известности и деньгам делают нашу историю почти недосягаемой для ироний маловеров.
Тут: бескорыстие в лабораторно-чистом виде.
В письмах читателей, особенно старшего поколения, все чаще повторяется мысль: раньше мы жили беднее, но были честней, доверчивей и великодушней.
Мысль сама по себе безусловно наивная, потому что нелепо романтизировать бедность, а доверчивость или великодушие в романтизации не нуждаются. Но при всей наивности — на уровне обыденного сознания — она, видимо, выражает что-то существенное, если пишут об этом все чаще люди, незнакомые между собой.
…А может быть, не печалиться надо, а радоваться тому, что читатели пишут об этом все чаще. Ведь пишут именно те, для кого нравственные и духовные ценности были и остались высшими в жизни. Пишут хорошие люди, бескорыстные, добрые, тоскующие по общению и пониманию.