«Это было и со мной…»
«Это было и со мной…»
После опубликования очерка о Наталье Николаевне я получал письма, посланные лишь для того, чтобы засвидетельствовать восхищение ее благородством. Порой это восхищение выражается в словосочетаниях несколько архаических, почти забытых сегодняшним обыденным сознанием: «Поклонитесь земным поклоном», «преклоните колено», «поклонитесь в пояс», «склоните голову». Это перед ней, перед старой женщиной, героиней пашей «сентиментальной» истории. Я долго собирался рассказать об этих письмах и не решался долго. Почему?
По совету одного читателя.
«Было бы пошлостью, — написал он мне, — если бы тотчас же после опубликования этой истории вы начали печатать отклики читателей, которых, безусловно, будет немало. Поймите: есть вещи, услышав которые, хочешь потом молчания, тишины, чтобы самому во всем разобраться, подумать. Если захотите рассказать о реакции читателей, то не торопитесь и будьте осторожны и критичны при отборе точек зрений и мнений».
Я последовал совету этого читателя: не спешил, обдумывал, ждал. Я понял, что совет этот был мудрым: во-первых, потому что письма самые интересные я получил лишь спустя несколько месяцев, во-вторых, потому что чисто эмоциональная реакция при всей ее возвышенности и пленительной архаичности все же явно недостаточна, когда речь идет о живой, исполненной боли и муки человеческой драме. (Некоторые читатели называли ее трагедией, а иные, ироничные — трагикомедией.)
Потом я начал сортировать почту по темам. В первую пачку вошли письма, авторы которых утверждают, что все написанное мной выдумано, абсолютно неправдоподобно, в жизни этого не было и не может быть никогда. Во вторую пачку вошли письма, авторы которых рассказывают о том, что в их жизни нечто подобное было, они наблюдали что-то похожее рядом с собой, а два письма составлены почти наполовину из абзацев, вырезанных из очерка, настолько характеры и положения этой истории совпадают с тем, что пережили читатели.
Но перед тем, как рассказать и о первой, и о второй пачке, — несколько строк из письма одной из героинь очерка — Ольги.
«Я ревела от того, что вдруг ясно и четко осознала, сколько же горя я внесла в жизнь мамы, и теперь после опубликования вашей статьи очень боюсь ее суда. Очень. Я опять и опять задавала себе вопрос: а может быть, поступила я неправильно, нескромно, написав вам то письмо, может быть, то, что было со мной, настолько исключительно, что многие читатели в это даже не поверят. И отвечала самой себе: нет, невозможно вообразить, чтобы я была единственной избранницей, чью жизнь осветило человеческое благородство, великодушие. И если все мы будем молчать об этом, то можно и утратить веру в добро…»
Как я уже выше написал, одни читатели решили, что все выдумано (Ольга в этом оказалась совершенно права), но были и письма, содержавшие подобные истории (и в этом она не ошиблась).
Были тут в чистом, «лабораторном», виде и понимание и непонимание!
Я послал телеграммы авторам писем, которые пережили нечто подобное: тяжкую драму, разрешенную на высоком уровне человечности, великодушия. Пять авторов не ответили на мой вопрос, можно ли их письма опубликовать, видимо, думают, взвешивают, советуются с собой, с родными; одиннадцать попросили дать им время подумать и не торопить их, двое разрешили с теми или иными купюрами их письма напечатать.
Одно из этих двух писем — Лидии Николаевны Литвиновой из города Тореза я публикую ниже, почти без изменений, опустив лишь по требованию автора имя ее мужа.
«…Прежде всего прошу простить, что я порезала на кусочки статью „Семейная реликвия“. И вклеила эти кусочки в мое письмо. Дело в том, что многие моменты моей жизни настолько буквально совпадают с историей, рассказанной в очерке, что я сочла возможным заимствовать цитаты из вашей статьи, относя их полностью к себе самой.
Цитата первая. „Я хочу рассказать о моей матери, вернее, о матери моего мужа, точнее матери моего бывшего мужа… Но сначала напишу немного о себе, иначе вы ничего не поймете…“
И вот: рассказываю о себе: родилась в Донбассе в 1941 году. В семь лет осталась без мамы, в девять — без отца… О дальнейшей моей судьбе лучше рассказать посредством цитаты второй.
„…Кочевала из города в город по дальним родственникам, оставаясь повсюду менее желанной, чем ей бы хотелось. Ее передавали из рук в руки, как передают вещь, не лишенную некоей абстрактной ценности, но, увы, не нужную никому“. Это — о героине вашего очерка. И это — обо мне.
В школе я училась хорошо. После семилетки пошла в горнопромышленное училище, потому что там кормили и одевали. В пятнадцать с половиной лет, еще не имея паспорта, стала штукатуром-маляром. Когда подошло к восемнадцати годам, я перевелась ученицей электросварщика.
Электросварщики казались мне элитой строителей. А девушки-сварщицы — чуть ли не богинями. И вот я в Минводах, в бригаде электросварщиков нас было 22: 20 мужчин и одна пожилая, как мне тогда казалось, женщина. Тут я и познакомилась с моим будущим мужем. На свадьбе, вручая мне стиральную машину, ребята сказали моей свекрови: „Не обижайте Лиду. Она у нас сирота“. И моя Галина Петровна ответила при всех: „Обещаю быть ей не свекровью, а матерью“.
В Минводах чаще всего живут двором, вся родня вместе. Меня уважали в этом доме, наверное, любили. И свекровь, и ее мать, баба Шура.
Цитата третья. „У меня родилась уверенность, что у меня есть дом, дом навсегда, мой дом“. (Это опять из вашего очерка, но до чего же совпадает!)
Родилась дочь. Когда ей исполнился год, я поступила на подготовительные курсы Пятигорского института иностранных языков.
Цитата четвертая. „Она решила получить высшее образование. Она понимала это иначе, чем обычные дети из обычных (пусть даже неблагополучных) семей. Для нее высшее образование было действительно высшим и действительно образованием: образованием высшего в себе, образованием, созиданием себя. Больше, чем институт, больше, чем диплом“. И это обо мне!
Ох, и досталось же всем нам! Муж приносил мне дочь на работу покормить, и я, не заходя домой, ехала в Пятигорск. Возвращалась около полуночи. Позже, когда поступила на 1-й курс, маме стало еще труднее. Она была учительницей начальных классов. Моя Иринка, наверное, и ходить научилась между партами.
Здесь начинается та часть, которую вы назвали сентиментальной. В институте на занятиях по устной речи я по-испански рассказывала, как наша семья отметила Первое мая: „Когда мы проснулись, лучи солнца уже заливали комнату. На столе, покрытом белой скатертью, в прозрачной вазочке стояли свежие ландыши…“ (Как бы я ни старалась, мама все равно успевала встать раньше меня и сходить на рынок: в доме был культ свежих продуктов.) Слушая мой рассказ, мои незамужние сокурсницы вздыхали и ахали.
„Подруги подшучивали над молодой женой: ты за кого вышла замуж — за сына или за его мать?“ И это обо мне!
И сантименты мои тоже имели горечь.
И не одну каплю. Оказалось, что у нашей девочки врожденный вывих тазобедренного сустава. Муж обвинял меня, что во время беременности я не отказалась от соревнований по стрельбе. Но мои товарищи по команде так просили, так уговаривали его отпустить меня… Да и врачи потом сказали, что это не могло быть причиной несчастья. Короче, пришлось взять академический отпуск и уехать в Донбасс к дальним родственникам с тем, чтобы муж, работая в шахте, мог содержать нас и мы имели возможность часто ездить в соседний город к врачам — хорошим, умеющим это лечить — на перегипсовку в больницу.
Так мы задумали. Но, увы. Во время медосмотра на годность к подземной работе у мужа обнаружили очаги на легких. Это у молодого мужчины, который каждое лето бывал в альплагере, дома делал зарядку не с гантелями, а кидая в воздух ось с колесами от вагонетки!
Он вынужден был пойти на завод, меня взяли литсотрудником в редакцию. Дочку целый год передавали по эстафете Торез — Ростов (больница) — Минводы (мама). Без подробностей ясно, что это было. Когда пришло время возвращения в Минводы — продолжать учебу в институте иностранных языков, муж решил остаться в Торезе: по состоянию его здоровья нам обещали вскоре квартиру, ему нужно было ложиться в стационар и т. д. Уговорить его ехать домой мне не удалось.
Дальше мы жили втроем: мама, дочка и я. Были приезды, встречи с Мужем, но стало ясно, что кто-то уже основательно пожалел брошенного больного мужчину.
Когда мама узнала о разводе (заочно его нам оформили), она упала на диван и долго по-бабьи голосила. Ее жизнь тоже не удалась. Она надеялась, что хоть у сына все будет хорошо. Особенно поверила она в это после одного случая.
…Приехал к нам как-то отец моего мужа. „Вот узнал, что внучка у меня родилась, решил посмотреть“. Муж отрезал: „Если бы у меня был отец, у тебя была бы внучка“. Мы, женщины, смягчили ситуацию, накрыли на стол…
И вот теперь мы одни. Честно признаюсь, рассталась я с мужем почти безболезненно. У нас и раньше с ним было, знаете: он с одной стороны стекла, я — с другой. Бились, бились…
Разошлись безболезненно. А вот представить, что у меня не будет моей минводской родни, не могла. А пока мы жили с матерью бывшего мужа как мать и дочь. Тем более, мы очень похожи, как бывают похожи люди одного типа. Когда мы однажды еще с мужем поехали к его деду по отцовской линии, он в первую же секунду воскликнул, взглянув на меня: „Молодая Галя!“
В Минводах хоть знали, кто мы, потом по распределению я поехала работать в Новомосковск Тульской области преподавателем испанского и английского языков, и когда мама ко мне с моей дочкой приехала, никто не поверил, что это свекровь. А мы и не очень настаивали… Пять лет мы жили в Новомосковске. Галина Петровна, мама, жила с нами. Я работала в две смены (часов было мало, но они были жутко растянуты), а она растила свою обожаемую внучку.
Приезжает мама к нам и сейчас, когда мы, поменяв квартиру, приехали в тот же Торез. Правда, здесь бывают моменты не совсем радужные, так как муж мой со своей новой семьей живет недалеко и очень ревнует нас. Чуть задержится мама у нас, прибегает: „Пойдемте домой!“ А ей, по-моему, трудно сказать, где у нее в Торезе больше дом…
В Минводы мы ездим в гости по очереди, чтобы не было совпадений.
В этом году Иринка закончила среднюю школу. Узнав, что хочет она поступать в „мой“ институт, бабушка очень обрадовалась. „…Неужели вернется то трудное, то прекрасное время, когда училась твоя мама, и я снова буду жить студенческой жизнью, твоими, внучка, интересами. Да и о болячках своих буду забывать“. Но планы наши пока переменились. Дочь работает сейчас в типографии переплетчицей. Будет поступать в следующем году. Не знаю, вырисовывается ли из всей моей писанины образ матери и видна ли та роль, которую сыграла Галина Петровна в моей жизни. Кроме всего прочего, она дала мне возможность получить высшее образование, профессию, которую сама очень любила. Правда, здесь я ей несколько изменила. Вот уже третий год, как я оставила учительскую работу и перешла в редакцию городской газеты „Горняк“.
И вот перед вами — мое письмо…»
Л. Литвинова
Этот документ являет собой наиболее убедительный комментарий к многочисленным посланиям скептиков, абсолютно исключающих возможность подобных человеческих историй и человеческих решений в действительности.
Не могу удержаться от того, чтобы не дать в сокращении наиболее темпераментное и резкое письмо воинствующего маловера:
«До каких пор вы, писатели, будете морочить нам голову сентиментальной чепухой, рожденной вашей разбушевавшейся фантазией. Можно было бы отнестись ко всему этому равнодушно, как к безобидным небылицам, если бы не одна особенность подобных душеспасительных сочинений: в оболочке душещипательных сюжетов вы пытаетесь воскресить религиозную мораль, оживить заповеди Христа и тем самым нанести урон нашей великой победе над богом, религией и церковью».
Я весьма сожалею, что этому читателю показалось, будто я нанес урон великой победе над «богом, религией и церковью», но вынужден повторить то, о чем писал уже не однажды: отдавая религии возвышенное и доброе (по терминологии нашего читателя — душещипательное), мы не ослабляем ее, а лишь усиливаем.
Возвышенное в человеке и в жизни существовало, существует и, будем надеяться, не исчезнет никогда. Общество наше находится в той стадии социального и нравственного развития, когда может рассматривать и осмысливать это возвышенное (я даже не побоюсь назвать его идеальным) вне религии и независимо от нее. И это наиболее плодотворный путь к созиданию высокой безрелигиозной морали, вобравшей в себя все лучшее, что создано нравственным опытом веков и поколений.
Я повторил, видимо, общеизвестное и банальное, но поскольку каждый раз после опубликования чего-либо «душещипательного» раздаются сердитые голоса «поборников атеизма», а по существу, унылых догматиков, то, может быть, не лишнее — напоминать им о том, что именно мы должны быть наследниками всех гуманистических традиций, независимо от того, были они или не были на вооружении у церкви, — напоминать, пока сердитые голоса не умолкнут.
Мне хочется более подробно остановиться на двух письмах, внешне посвященных историческим корням поступков героини очерка Натальи Николаевны и при этом имеющих некоторое отношение к сегодняшним нравственным явлениям.
Письмо первое от Р. М. Елисеевой из Ленинграда.
«…Статья поднимает на щит несправедливо забытое понятие: благородство души. Слово благородство мы и сегодня употребляем нечасто, возможно потому, что за этим словом нам „мерещится“ дворянство.
Да, действительно, до революции только в дворянской среде были доступны условия воспитания, образования, наслаждения высшими культурными ценностями, потому что более или менее стабильная материальная база этого класса возвышала его над борьбой за существование и давала возможность лучшей его части морально возвыситься. Всем нам достаточно хорошо известно, что положение дворянства основывалось на социальной несправедливости. Но положение обязывало, формировало комплекс устоев и правил, которые можно именовать дворянской честью.
Разумеется, дворяне не могли быть никогда благородными и честными до конца, так как вокруг них было море бедности и невежества, они его видели и „не замечали“, а те, которые замечали, становились врагами собственного класса. Благородство дворянства нередко было фальшью насыщено. И все-таки часть его была носительницей высшей культуры и благородства души. Не случайно из этого класса вышли первые русские революционеры. И как нельзя никаким иным словом выразить понятие святость, так и нельзя никаким иным словом метко выразить понятие благородство. Оно как-то объединяет и чувство собственного достоинства и образованность, и не просто внешнюю, но и глубоко внутреннюю культуру общения с другими людьми. Я, видимо, сейчас излагаю хрестоматийно общеизвестные вещи. Но не могу удержаться от соблазна изложить их еще раз, потому что, по-моему, самое существенное качество, которого не хватает многим нашим современникам, — это именно благородство.
Да — благородство. Хочется вернуть высокий престиж этому слову, не боясь того, что оно по ассоциации вызовет мысли о „дворянской чести“. Кстати, подлинным благородством всегда обладали у нас лучшие люди из народа.
Думаю, что именно при социализме, тем более при социализме развитом, может и должно торжествовать настоящее благородство: нет борьбы за существование, образование в массе высоко, как никогда: немало людей владеют многими языками, имеют библиотеки, читают и так далее.
Да и материальный базис располагает к благородству, люди не обременены передачей крупных наследств и поэтому охотно берут на воспитание чужих детей и вообще в крупномасштабном плане материальные интересы не формируют поведение личности в такой высокой степени, как на Западе…»
Интереснейшее письмо написал читатель М. И. Федоров из города Туапсе.
«Как никогда долго размышлял над вашей статьей.
Кто же она — героиня ее Наталья Николаевна, почему, несмотря на уникальность ее образа и судьбы, она берет за душу и не отпускает. И где истоки ее поведения, в традициях ли русского дворянства, демократов-шестидесятников, революционеров-большевиков? Думал, раскладывал по полочкам, анализировал, совершал исторические экскурсы, и вот, непонятно откуда, в воображении моем выплыл образ, в реальности которого я не сомневаюсь.
Я часто бывал в селах, деревнях и станицах, да и в тех небольших городах, где городской уклад жизни не особенно отличается от сельского. В разных ситуациях встречались различные пожилые и старые женщины особого выразительного склада и поведения, отличного от всего окружающего, — этакая соль народа. И вот я увидел мысленно где-то в глубинном русском селе такую сельскую Наталью Николаевну.
Внешне она очень, может быть, отличается от виденной вами, хотя моя Наталья Николаевна тоже стройная, тоже очень аккуратная, неспешная в движениях и спокойная лицом женщина, в простом деревенском, но очень опрятном одеянии. Вообразил дальше, что в ее жизни разыгралась история, подобная той, что вы описали. Только вместо французского языка и особой утонченности в отношениях вообразилась мне ее ясная и чистая душевная культура и человеческая сущность, идущие из народных глубин и передаваемые из поколения в поколение, из века в век; изумительной белизны платочек (у вашей героини) преобразился в белую до голубизны косынку и чистую льняную скатерть, вместо золотой цепи не менее драгоценные, передаваемые из рода в род деревянные или стеклянные бусы.
Остальное в воображении осталось таким, как описали вы. Были только другие обстоятельства, другие разговоры и переживания, но сущность от этого не менялась. И я глубоко убежден, что есть еще такие женщины и сейчас, были они и раньше. И именно от них пошли сегодняшние Натальи Николаевны, независимо от того, учились ли они до революции в институте благородных девиц или в церковно-приходских училищах…
И никаких сантиментов.
Велики такие люди. Они велики человечностью, уходящей в самые сокровенные недра народной жизни, в те старинно-патриархальные традиции и обычаи, лучшие из которых забывать непростительно…»
Внешне может показаться, что оба этих письма ведут между собой скрытую полемику. Первое письмо ориентирует на «элиту», второе — на «народ». Но лично мне кажется, что оба автора пишут по существу об одном. Об особой бережности к духовному и нравственному наследию, формирующему сущность человеческих отношений. Это наследие, творчески развиваемое нами, — источник благородства, возвышенного понимания человека и мира!
Они пишут о почве и подпочве благородства, которую надо уберечь от эрозии и забвения. Различие у них чисто терминологическое. М. И. Федоров говорит: «соль народа», Р. М. Елисеева: «духовно-нравственная аристократия». Суть — одна.
О важности и актуальности этой сути говорит письмо шестнадцатилетней Люды Долич из города Фрязино Московской области.
«…Может быть, я и не родилась доброй, но я искренне хочу быть доброй, хочу научиться доброте, той самой, как ее понимают и осуществляют герои вашего очерка. У меня будет семья, дети. Как я буду счастлива, если они вырастут хорошими, добрыми людьми, если я сумею научить их доброте — доброте, сопряженной с трудом и не только моральными, но и физическими усилиями. Потому что путь доброты — путь наибольшего сопротивления. Я мало живу на земле, но меня нередко посещают и пессимистические настроения. Это потому, что я, несмотря на шестнадцать лет, успела столкнуться С безысходными положениями, в которые может попасть человек из-за того, что окружающие его люди черствы, бездушны, жестоки. Дорогие товарищи! Таких людей, как Наталья Николаевна, надо боготворить. Именно — боготворить».