Дневник доктора Сьюворда
Дневник доктора Сьюворда
26 сентября. Поистине конца не существует. Не прошло и недели, как я сказал себе: «Finis», и вот вновь начинаю или, точнее, продолжаю свои записи. До сегодняшнего дня у меня не было необходимости возвращаться к ним. Ренфилд стал вполне вменяемым. Покончил с мухами, занялся пауками и не доставлял мне никаких хлопот. Я получил письмо от Артура, написанное в воскресенье; судя по всему, он держится молодцом. Его очень поддерживает Квинси Моррис, вот уж у кого энергия бьет ключом. Квинси тоже сделал краткую приписку: «Артур приходит в себя». За них я спокоен. Сам я с прежним энтузиазмом вернулся к работе, так что, пожалуй, рана, нанесенная мне бедной Люси, начала затягиваться. Но только что она вновь открылась. И лишь Господь знает, чем все это кончится. Мне кажется, знает и Ван Хелсинг, но приоткрывает он завесу лишь время от времени.
Вчера профессор ездил в Эксетер и ночевал там, а сегодня в половине шестого ворвался ко мне и сунул в руки вчерашнюю «Вестминстерскую газету».
— Что скажешь об этом? — спросил он, скрестив руки на груди.
Я просмотрел газету, но не понял, что он имеет в виду. Тогда Ван Хелсинг указал мне на статью о детях, которых заманивали в лес. Это ни о чем мне не говорило, пока я не дошел до того места, где описывались крохотные ранки у них на шее. Вот оно в чем дело! Я взглянул на профессора.
— Ну что? — спросил он.
— Ранки, как у бедной Люси.
— И что ты об этом скажешь?
— Видимо, причина одна. Что повредило ей, то и им.
— В общем это так, но не в данном случае.
— Что это значит, профессор? — Его серьезность меня забавляла — четыре дня отдыха от острой, мучительной тревоги вернули мне бодрость духа и настроили на иной лад, но, взглянув на него, я поразился: никогда еще не видел его таким суровым, даже когда мы были в отчаянии из-за Люси. — Объясните мне! — попросил я. — Не понимаю. Не знаю, что и думать, мне даже не на чем строить догадки.
— Хочешь ли ты сказать, друг Джон, что до сих пор не догадываешься, отчего умерла Люси, даже после того, что увидел своими глазами, не говоря уж о моих намеках?
— Нервное истощение, сопровождавшееся большой потерей крови?
— А отчего произошла потеря крови?
Я покачал головой. Ван Хелсинг подошел ко мне и сел рядом:
— Ты умный человек, друг Джон, и здраво рассуждаешь, но ты в плену предрассудков. Ничего не хочешь ни видеть, ни слышать, и все, что за пределами обыденной жизни, для тебя не существует. Ведь ты не признаешь явлений, которые тебе непонятны, но тем не менее они есть, или людей, способных видеть то, что другим не видно? А такие явления, недоступные глазу человека, существуют. Наша наука страдает одним недостатком — стремлением все объяснить, а если что-то не поддается объяснению, тут же объявляют: объяснять здесь нечего. Мы ежедневно наблюдаем, как возникают новые представления, то есть их считают новыми, но на самом деле они стары как мир. Думаю, ты не веришь ни в перемещение тел усилием воли, ни в привидения? Ни в астральные тела? Ни в чтение мыслей? Ни в гипноз?
— В гипноз верю. Шарко{34} убедительно доказывал его реальность.
Профессор улыбнулся и продолжал:
— А, значит, в гипноз веришь? И разумеется, ты постиг природу его воздействия и можешь проследить за мыслью великого Шарко, проникающей в самую душу пациента. Нет? Тогда, друг Джон, следует ли из этого, что ты просто довольствуешься фактами и не ищешь их объяснения? Тоже нет? Тогда скажи — мне это даже любопытно как исследователю мозга, — как же ты, признавая гипноз, отрицаешь чтение мыслей? Позволь, мой друг, обратить твое внимание: ныне сделаны такие открытия в области электричества, что их сочли бы проделками дьявола даже первооткрыватели электричества, хотя их самих в не столь отдаленном прошлом тоже сожгли бы как колдунов. Жизнь всегда полна тайн. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, старый Парр — сто шестьдесят девять{35}, а бедной Люси, в венах которой струилась кровь четырех человек, не хватило одного дня? Ведь проживи она еще один день, мы бы спасли ее. Знаешь ли ты тайну жизни и смерти? Можешь ли с позиций сравнительной анатомии объяснить, отчего в некоторых людях так много от животных, а в других — нет? Можешь ли сказать мне, почему маленькие пауки, как правило, умирают рано, но вот нашелся один большой паук, который несколько веков прожил под куполом старой испанской церкви и рос до тех пор, пока не спустился вниз и не выпил все масло из церковных лампад? Известно ли тебе, что в пампасах, а может быть, и еще где-нибудь, живут летучие мыши, которые прилетают ночью и прокусывают вены у скота, лошадей и высасывают из них кровь? Или что на некоторых островах западных морей обитают такие летучие мыши, которые целыми днями висят на деревьях, как огромные орехи или стручки, а ночью набрасываются на матросов, из-за духоты спящих на палубе, и утром этих несчастных находят мертвыми и бледными, как мисс Люси?
— Боже милостивый, профессор! — Я так и подскочил. — Вы хотите сказать, что Люси была укушена такой летучей мышью и это возможно здесь, в Лондоне, в XIX веке?
Он прервал меня движением руки и продолжал:
— А можешь ли ты объяснить мне, почему черепаха живет дольше, чем несколько поколений людей, слон переживает целые династии, а для попугая смертельны лишь укусы кошки или собаки, а не какой-нибудь недуг? Скажи мне, почему во все века верили, что некоторые люди при благоприятных обстоятельствах могли бы жить вечно? Известно — и наука подтверждает этот факт, — что в скалах в течение нескольких тысячелетий были замурованы жабы. Можешь ли ты объяснить мне, как это индийский факир по своей воле умирает, его хоронят, на его могиле сеют пшеницу, она прорастает, созревает, собирают урожай, потом снова сеют, снова она созревает и ее жнут — и лишь тогда раскапывают могилу, и факир встает живой, как ни в чем не бывало?
Тут я перебил его, совершенно ошеломленный перечислением необычных явлений природы и невероятных возможностей человека — для моего воображения это было слишком. Мне показалось, Ван Хелсинг подводит меня к выводу, как когда-то в дни моей учебы в Амстердаме, но тогда он говорил яснее, конкретней, теперь же я не улавливал его мысль и поэтому попросил:
— Профессор, позвольте мне снова стать вашим послушным учеником. Скажите мне ваш основной тезис, и тогда я смогу проследить ход ваших рассуждений. Пока же мысль моя, как у безумца, скачет с одного на другое, и я, подобно заблудившемуся путнику, бреду в тумане по болоту, перескакивая с кочки на кочку в надежде выбраться, но куда бреду, сам не знаю.
— Хороший образ, — заметил он. — Ну что ж, мой основной тезис — хочу, чтобы ты верил.
— Во что?
— В то, во что не веришь. Приведу пример. Мне довелось от одного американца слышать такое определение веры{36}: «Это способность, позволяющая нам верить в то, что нашему разуму представляется невероятным». В одном я с ним согласен: нужно широко смотреть на жизнь, не допускать, чтобы крупица истины препятствовала движению истины в целом, как маленькая скала — движению поезда. Сначала мы получаем крупицу истины. Прекрасно! Мы лелеем и ценим ее, но нельзя принимать ее за истину в последней инстанции.
— Значит, вы опасаетесь, что мой предшествующий опыт и убеждения мешают мне понять некоторые необычные явления?
— Да, не зря все-таки ты — мой любимый ученик. Тебя стоит учить. Пожелав понять, ты уже сделал первый шаг к пониманию. Значит, думаешь, ранки на шее у детей того же происхождения, что и у мисс Люси?
— Мне так кажется.
— Но ты ошибаешься. — Он даже встал, говоря это. — О, если бы это было так! Но увы! Все хуже, гораздо, гораздо хуже.
— Ради бога, профессор, что вы хотите сказать?! — воскликнул я.
С выражением отчаяния Ван Хелсинг опустился в кресло, закрыл лицо руками и произнес:
— Эти ранки нанесла им мисс Люси!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.