Дневник доктора Сьюворда
Дневник доктора Сьюворда
1 октября, 4 часа утра. Только мы собрались выйти из дома, как принесли срочное послание от Ренфилда, спрашивавшего, не могу ли я немедленно повидать его — ему нужно сообщить мне нечто чрезвычайно важное. Я велел санитару передать ему, что зайду утром, а сейчас занят. Однако санитар пояснил:
— Он очень настаивает, сэр. Никогда не видел его в таком нетерпении. Конечно, наверняка я не знаю, но думаю, если вы с ним не повидаетесь, у него может случиться ужасный припадок.
Я знал, этот человек не будет говорить зря, поэтому ответил:
— Хорошо, сейчас приду, — и попросил остальных подождать, поскольку мне надо срочно навестить пациента.
— Возьми меня с собой, друг Джон, — сказал профессор. — Его случай, описанный в твоем дневнике, меня очень заинтересовал, и, кроме того, болезнь этого человека имеет отношение к нашему делу. Мне необходимо повидать его, особенно теперь, когда он в возбужденном состоянии.
— А можно и мне пойти? — спросил лорд Годалминг.
— А нам? — присоединились Квинси Моррис и Гаркер.
Я кивнул, и мы все вместе пошли по коридору.
Ренфилд действительно был сильно возбужден, но говорил и держался гораздо лучше, чем прежде. Ему свойственно вполне объективное понимание собственного положения — никогда раньше я не наблюдал подобного у сумасшедших; к тому же он абсолютно уверен, что его аргументы гораздо убедительнее всех прочих.
Когда мы вошли к нему в палату, Ренфилд потребовал, чтобы я немедленно отпустил его домой, так как он выздоровел и своими разговорами, манерой держаться стал показывать мне, насколько хорошо себя чувствует.
— Я взываю к вашим друзьям, возможно, они не откажутся высказаться по моему делу. Кстати, вы забыли нас познакомить.
Я был настолько поражен его поведением, что в тот момент меня не удивила необычность претензии сумасшедшего, находящегося в психиатрической лечебнице и требующего представить его посетителям. К тому же больной держался с достоинством истинного джентльмена, привыкшего к обращению с равными себе, поэтому я тотчас исправил свою ошибку:
— Лорд Годалминг, профессор Ван Хелсинг, мистер Квинси Моррис из Техаса — мистер Ренфилд.
Безумец по очереди пожал всем руки, даже нашелся что сказать каждому из присутствующих:
— Лорд Годалминг, я имел честь быть одно время помощником вашего отца в Уиндеме;[110] очень огорчен тем, что, судя по вашему титулу, его уже нет в живых. Этого в высшей степени достойного человека любили и уважали все, кому довелось знать его; мне рассказывали, что в молодости он придумал жженый ромовый пунш, нынче популярный на празднике в Дерби…[111]
Мистер Моррис, вы должны гордиться своим великим штатом. Его принятие в состав Соединенных Штатов{40} — прецедент, который будет иметь далеко идущие последствия, настанет день, когда и полюс, и тропики присягнут на верность звездно-полосатому флагу… Мощь американского государства может возрасти настолько, что доктрина Монро отойдет в область политических преданий.{41}
О, как мне выразить удовольствие от встречи с Ван Хелсингом? Сэр, я не прошу прощения за то, что не предваряю ваше имя обычными титулами. Ковда человек совершил революцию в терапии своим открытием бесконечной эволюции субстанции мозга, обычные ученые степени становятся неуместны, так как низводят великое имя до обыкновенного. Вас, джентльмены, самой своей принадлежностью к славным фамилиям, роду, природными дарованиями призванных занимать почетное место в этом непрестанно меняющемся мире, приглашаю в свидетели: я столь же нормален, как и большинство людей, пользующихся полной свободой. Уверен, что вы, доктор Сьюворд, гуманист и юридически образованный врач, сочтете своим моральным долгом отнестись ко мне как к человеку, попавшему в экстремальную ситуацию и заслуживающему самого серьезного отношения к его просьбе.
Все буквально опешили. На миг даже мне, знакомому с характером и историей его болезни, показалось, что рассудок вернулся к нему, и у меня возникло сильное желание сказать ему, что я удовлетворен его состоянием и позабочусь о формальностях, необходимых для его выписки утром. Но потом все же решил подождать, прежде чем делать такое серьезное заявление, зная по опыту, что больной подвержен внезапным рецидивам. Поэтому я ограничился общим замечанием о значительном улучшении его состояния, обещая утром подробнее поговорить с ним и подумать, что можно сделать для удовлетворения его просьбы.
Это совершенно не устраивало Ренфилда.
— Боюсь, доктор Сьюворд, что вы не совсем поняли меня. Я хочу уехать немедленно, сейчас, сию минуту. Время не ждет — суть моего — да и всех нас! — негласного соглашения с костлявой. Уверен, что такому великолепному практику, как доктор Сьюворд, достаточно услышать столь простое, но не терпящее отлагательства желание, чтобы его исполнение было гарантировано.
Он внимательно посмотрел на меня и, угадав отказ на моем лице, повернулся к остальным, испытующе вглядываясь в каждого из них. Однако, не найдя отклика и здесь, заметил:
— Неужели я ошибся в своем предположении?
— Да, ошиблись, — сказал я откровенно, но прозвучало это, как сразу сам и почувствовал, грубо.
Наступило молчание, потом Ренфилд медленно произнес:
— Тогда позвольте несколько по-иному выразить мою просьбу. Прошу вас об уступке, милости, привилегии, как угодно. Готов умолять — не ради себя, а ради других. Я не вправе сообщить вам все свои мотивы, но, поверьте, это добрые, серьезные, бескорыстные мотивы, основанные на высоком чувстве долга. Если бы вы могли, сэр, заглянуть в мое сердце, то непременно разделили бы мои чувства. Более того, причислили бы меня к своим лучшим и самым верным друзьям.
Вновь он обвел нас испытующим взглядом. У меня же крепло убеждение в том, что внезапная перемена в его манере выражаться, в его логике — лишь новая форма или фаза сумасшествия, и я решил дать ему возможность продолжать, ибо знал по опыту, что, как все сумасшедшие, он в конце концов себя выдаст.
Ван Хелсинг разглядывал Ренфилда так внимательно, что его густые брови почти сошлись от напряженной сосредоточенности взгляда. Он обратился к моему больному тоном, который поразил меня, но не тогда (сразу я не обратил на это внимания), а потом, когда вспомнил, — это был тон обращения к равному:
— Не могли бы вы откровенно изложить подлинную причину вашего желания выйти на свободу именно этой ночью? Ручаюсь, если вы убедите меня — постороннего, лишенного предрассудков, обладающего открытым умом, — то доктор Сьюворд на свой страх и риск, под свою ответственность предоставит вам эту привилегию.
Ренфилд грустно покачал головой с выражением горького сожаления на лице. Тогда профессор продолжал:
— Послушайте, сэр, образумьтесь! Вы требуете, чтобы к вам отнеслись как к совершенно здоровому человеку, стараетесь произвести на нас впечатление своей разумностью, здравым смыслом, а у нас есть основания сомневаться в вашем выздоровлении — вы же еще не прошли весь курс лечения. Если вы не поможете нам в нашей попытке выбрать самый правильный образ действий, то как же мы сможем оказать вам помощь, которой вы ждете от нас? Будьте благоразумны, помогите нам, а мы, если это в наших силах, пойдем вам навстречу.
Ренфилд, вновь покачав головой, ответил:
— Мне нечего сказать, профессор Ван Хелсинг. Ваши аргументы убедительны, и, будь я вправе говорить, у меня бы не было ни малейших колебаний, но в моем случае не я хозяин положения. Могу лить просить вас поверить мне. В случае отказа я снимаю с себя всякую ответственность.
Я решил, что пора прекратить эту сцену, приобретающую уже какую-то комическую серьезность, и направился к двери, сказав:
— Идемте, друзья мои. У нас еще есть дело. Спокойной ночи, Ренфилд.
Однако, когда я был уже у самой двери, с больным произошла разительная перемена. Он бросился ко мне так стремительно, что у меня мелькнула мысль о новом покушении. Но мои подозрения были напрасными: он умоляюще простер ко мне руки — безмолвно повторяя свою просьбу об освобождении. Мгновенно сообразив, что такой переизбыток эмоций работает против него, он тем не менее сделался еще экспансивнее.
Я взглянул на Ван Хелсинга и, увидев в его глазах подтверждение своего мнения, стал еще строже и жестом показал Ренфилду, что все его усилия напрасны. Мне уже и раньше приходилось наблюдать, как в нем нарастало возбуждение, когда он требовал чего-то важного для себя, например кошку. Я ожидал обычной угрюмой покорности после категорического отказа, но мои ожидания не оправдались: убедившись, что ему отказано, он впал в настоящее неистовство — бросился на колени, протягивая ко мне руки, ломая их в жалобной мольбе, слезы ручьем катились по его щекам, лицо и фигура выражали глубочайшее волнение.
— Взываю к вам, доктор Сьюворд, о, просто умоляю — сейчас же выпустите меня из этого дома. Вышлите меня как и куда угодно, в цепях, с кнутами, в сопровождении санитаров, в смирительной рубашке, скованного по рукам и ногам, хоть в тюрьму, только дайте уйти отсюда. Вы не понимаете, что творите, оставляя меня здесь. Говорю вам от чистого сердца, от всей души. О, если бы вы знали, кому вредите и как! О, если бы я мог вам сказать! Горе мне, ибо я не могу! Во имя всего, что для вас свято и дорого, в память о вашей погибшей любви, ради еще живущей в вас надежды, ради всемогущего Господа, увезите меня отсюда и спасите мою душу от гибели! Неужели вы не слышите меня, люди? Не понимаете! И ничто вас не учит! Неужели вы не видите, что я в здравом уме и не шучу, что я не сумасшедший в припадке безумия, а нормальный, разумный человек, защищающий свою душу?! О, услышьте меня! Услышьте! Отпустите! Отпустите! Отпустите!
Понимая, что, если это еще продлится, он совсем разойдется и кончится все припадком, я, взяв его за руку, поднял с колен.
— Довольно, довольно, более чем достаточно. Ложитесь в постель и успокойтесь, возьмите себя в руки.
Ренфилд неожиданно затих и внимательно посмотрел на меня. Потом, не говоря ни слова, сел на край постели. Силы покинули его, как я и ожидал.
Когда я последним выходил из палаты, он сказал мне каким-то неестественно спокойным голосом:
— Думаю, со временем вы оцените по заслугам мою сегодняшнюю попытку, доктор Сьюворд, — я сделал все, что мог, пытаясь убедить вас.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.