Дневник доктора Сьюворда

Дневник доктора Сьюворда

1 октября. Ренфилд снова беспокоит меня. Его настроения меняются так быстро, что я не всегда успеваю понять их, а поскольку за всем этим кроется нечто большее, чем его личное душевное состояние, наблюдение за ним представляет несомненный интерес. Сегодня утром я зашел к нему после того, как он отбрил Ван Хелсинга, — у него был такой вид, будто он вершит судьбами. Бедняга действительно вершит ими, но в своем сознании. Земные суетные дела его не трогают, он парит в облаках и взирает свысока на нас, несчастных смертных, и на наши слабости. Чтобы выяснить ситуацию, я спросил его:

— Ну, как теперь насчет мух?

Ренфилд свысока улыбнулся мне — так, наверное, улыбался Мальволио^{42} — и ответил:

— У мухи, уважаемый сэр, есть одна поразительная особенность — она, как и душа, обладает крыльями. Древние греки были совершенно правы, назвав душу и бабочку одним словом.[114]

Я решил довести его аналогию до логического завершения и быстро спросил:

— Значит, теперь ваша цель — души?

Его разум, конечно, затуманен безумием, на лице появилось озадаченное выражение, и с необычной для себя решительностью он покачал головой:

— О нет, нет, нет! Души мне не нужны. Жизнь — вот все, что мне надо. — Тут у него в мозгу что-то прояснилось. — Хотя теперь меня это не трогает. С жизнью все в порядке; у меня есть все необходимое. Ищите себе нового пациента, если вас интересуют зоофаги!

Это немного удивило меня, и я постарался разговорить его:

— Значит, вы теперь распоряжаетесь жизнью; вы что же — Бог?

Он улыбнулся с едва заметным снисходительным превосходством:

— О нет! Я далек от того, чтобы приписывать себе качества Бога. Да меня, собственно, не очень и привлекает Его творение. Моя позиция по отношению к сугубо земным делам, пожалуй, аналогична позиции Еноха!^{43}

На этот раз озадачен был я; что там, в Библии, говорилось о Енохе, я не помнил и вынужден был задать вопрос, хотя чувствовал, что тем самым умаляю себя в глазах безумца:

— А почему Еноха?

— Потому что он был взят Богом.

Я так и не понял, что он имел в виду, но не стал признаваться, а вернулся к более ясному:

— Значит, жизнь вас не трогает и души вам не нужны. Но почему?

Я задал вопрос намеренно быстро и в лоб, чтобы смутить его. И преуспел. На минуту он вернулся к своему обычному подобострастию, льстиво изогнувшись предо мной:

— Не надо мне никаких душ, это правда, правда! Не надо! Я просто и не знал бы, что с ними делать; какая мне от них польза? Я не смог бы их есть или… — Тут он замолчал, и по лицу его, как дуновение ветра по поверхности воды, скользнуло хитрое выражение. — Эх, доктор, а, в конце концов, что такое жизнь? Иметь все, что необходимо, знать, что никогда ни в чем не будешь нуждаться, — вот и все. У меня есть друзья, прекрасные друзья, например вы, доктор Сьюворд. — Это сопровождалось невыразимо лукавым взглядом. — Я уверен, что они никогда не будут знать нужды!

Наверное, сквозь туман своего безумия он все-таки ощущал во мне какое-то противостояние, потому что вдруг замолчал, будто в убежище укрылся. Вскоре я понял тщетность своих попыток продолжить разговор. Он был не в духе, и я ушел. Позднее мне передали его просьбу зайти к нему. В другое время я, быть может, и не откликнулся бы, но только не сейчас, когда испытываю к нему повышенный интерес. Кроме того, меня обрадовала возможность заполнить время: Гаркера, Годалминга и Квинси не было дома, Ван Хелсинг уединился в кабинете и изучал материалы, собранные Гаркерами, в надежде, что пристальный анализ всех деталей прольет дополнительный свет на ситуацию, и просил не беспокоить его без причины. Я бы взял профессора с собой, но подумал, что после неприятностей последнего визита он едва ли захочет опять пойти. Да и Ренфилд, скорее всего, не станет говорить открыто в присутствии третьего человека.

Больной сидел на стуле посреди комнаты — поза, обычно присущая ему в состоянии сильного возбуждения. Когда я вошел, он тут же спросил — вопрос будто висел у него на кончике языка:

— Так что, собственно, души-то?

Очевидно, мое предположение было верным: подсознательное осмысливание делало свое дело, даже в этом случае. Я решил разобраться.

— А вы что об этом думаете?

Ренфилд ответил не сразу — оглядывался по сторонам, смотрел вверх, вниз, будто искал подсказки.

— Не нужны мне никакие души! — сказал он слабым, извиняющимся голосом.

Но этот вопрос явно занимал его, и я решил слегка нажать — «из жалости я должен быть жесток».[115] Поэтому спросил:

— Значит, вы любите жизнь и нуждаетесь в ней?

— О да! Но с этим все в порядке, не беспокойтесь!

— Но как же можно заполучить жизнь, не прихватив при этом души? — Это вроде бы озадачило его, а я продолжал: — Чудное время настанет для вас, когда вы полетите чуда в окружении душ тысяч мух, пауков, птиц и кошек, жужжащих, чирикающих и мяукающих. Вы отобрали у них жизнь, и вам придется держать ответ за их души!

Видимо, это произвело на него впечатление: он заткнул пальцами уши и зажмурил глаза, как маленький мальчик, которому намыливают лицо. Это тронуло меня, напомнив, что, в сущности, я и имею дело с ребенком — только у этого ребенка измученное жизнью лицо и седая щетина на щеках. Было очевидно, что больной утратил душевное равновесие, и, зная, как трудно он воспринимает чуждые ему представления, я решил попытаться вместе с ним пройти этот путь. Прежде всего нужно было восстановить его доверие, поэтому я спросил довольно громко, чтобы он расслышал меня сквозь заткнутые уши:

— Вам не нужен сахар для мух?

Ренфилд отреагировал моментально — покачал отрицательно головой и со смехом сказал:

— Ни в коем случае! В конце концов, мухи — несчастные создания, — и, помолчав, добавил: — К тому же не хочу, чтобы их души жужжали вокруг меня.

— А пауки?

— К черту пауков! Какой от них прок? Ни поесть, ни… — Тут он внезапно замолчал, как будто коснулся запретной темы.

«Вот так так! — подумал я. — Второй раз он вдруг замолкает на слове „пить“, что это значит?»

Ренфилд, казалось, понял свое упущение и засуетился, стараясь отвлечь мое внимание:

— Да все это гроша ломаного не стоит. «Крысы, мыши и прочие твари», как сказано у Шекспира,[116] их можно назвать «трусливым содержимым кладовых». Вся эта чепуха для меня — в прошлом. Вы можете с равным успехом просить человека есть молекулы палочками и пытаться заинтересовать меня низшими плотоядными; я-то знаю, что меня ждет.

— Понимаю, — хмыкнул я. — Вам хочется чего-то покрупнее, во что можно вонзить зубы? Как насчет слона на завтрак?

— Что за вздор вы говорите!

Больной достаточно расслабился, можно было еще раз нажать на него.

— Интересно, — произнес я задумчиво, — какая душа у слона?

И снова преуспел — он упал со своих высот и стал как ребенок.

— Не хочу никаких душ — ни слона, ни любой другой твари, — пробормотал Ренфилд и несколько минут подавленно молчал, потом вскочил со сверкающими глазами и всеми признаками крайнего волнения. — К черту вас и ваши души! — закричал он. — Что вы надоедаете мне этими душами?

Он с такой ненавистью посмотрел на меня, что я невольно подумал о возможности нового покушения и свистнул в свисток. Однако он в ту же секунду успокоился и сказал:

— Извините, доктор, я забылся. Вам не нужна помощь. Я так взволнован, что легко выхожу из себя. Если бы вы знали, какая передо мной стоит проблема, что мне предстоит решить, вы бы пожалели и простили меня, проявив терпимость. Пожалуйста, не надевайте на меня смирительную рубашку, я не могу свободно думать, когда тело сковано по рукам и ногам. Уверен, вы меня поймете!

Больной явно владел собой. Поэтому я успокоил и отпустил прибежавших санитаров. Когда дверь за ними закрылась, Ренфилд сказал с достоинством и теплотой:

— Доктор Сьюворд, вы так внимательны ко мне. Поверьте, я очень-очень вам благодарен!

Решив, что лучше расстаться с ним на этой ноте, я ушел. Да, тут есть над чем подумать. Попробую привести в порядок свои наблюдения. Итак:

он остерегается употреблять слово «пить»,

боится быть обремененным чьей-либо душой,

не боится «жизни» в будущем,

презирает все низшие формы жизни, хотя и опасается, что их души будут его преследовать.

Логически все это свидетельства одного и того же! Он уверен, что обретает некую высшую жизнь. И боится последствий — бремени души. Значит, его интересует человеческая жизнь!

А почему он так уверен?

Боже милосердный! У него был граф, и затевается какое-то новое скверное дело!

Позднее. Я пошел к Ван Хелсингу и рассказал ему о своих подозрениях. Он призадумался, потом попросил отвести его к Ренфилду. Подойдя к двери палаты, мы услышали — больной весело, как прежде, поет. Мы вошли и с изумлением увидели, что он сыплет на подоконник сахар, как раньше. По-осеннему вялые мухи начали слетаться в палату.

Мы попытались навести его на тему нашего последнего разговора, но он не реагировал и продолжал петь, будто нас в комнате не было. Достав клочок бумаги, он вложил его в свою записную книжку. А мы так и ушли ни с чем.

Да, интересный он экземпляр, сегодня ночью надо за ним понаблюдать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.