II. Констраирование «эпох»

II. Констраирование «эпох»

Последний андеграунд: поколение дворников и сторожей

Понятие «поколение дворников и сторожей» неразрывно связано с наступившим после оттепели разочарованием среди интеллигенции и отвержением основным советским обществом радикальной группы, входящей в его состав. Это одно из проявлений общей тенденции к усилению различий между официальной и неофициальной советской культурой, просуществовавших приблизительно начиная с конца 1960-х и до начала ранних 1980-х годов[1114]. Как следует из самого названия, поколение дворников и сторожей означает скорее социокультурное положение, нежели биологическое поколение[1115]. Выбирая профессию, не соответствующую требованиям бюрократов и, как правило, не дающую проявиться их интеллектуальным способностям, а также совмещая ее с алкоголизмом, социальной изоляцией или несоответствием общепринятым нормам (будь то законы или нормы эстетического и психологического толка), диссиденты и нонконформисты пытались спастись от компрометирующего высшего общества СССР.

Вопрос о том, можно ли рассматривать работу в Русском музее ассистентом по проявке пленки и техником сроком менее двух лет в ранних 1980-х (чем как раз и занимался Новиков) как подобную социально изолированную деятельность, остается открытым. Кажется ясным, что Новиков, как и многие другие члены творческой интеллигенции, тоже бывшие нонконформистами, находился в положении где-то между официальными и неофициальными учреждениями и коллективами[1116]. Что интересно, заметки о смерти Новикова пытались «улучшить» его положение, приписывая ему трудоустройство в качестве угольщика в котельной музея: классический образ нонконформиста мужского пола этого «поколения»[1117]. Описание его как «[последнего из] могикан» этого «поколения», как, например, в панегирике Балахонской, опубликованном во «Времени Новостей», придает его кончине привкус завершения эпохи. Сторонники митьков (группы художников, которые, в отличие от Новикова, желали развивать прочно установленные традиции этоса андеграунда в 1980-х и 1990-х годах) вполне могут оспаривать уместность этого титула[1118].

Мотивы, которыми авторы некрологов объясняют решение Новикова работать при музее, разнятся в зависимости от того, отдают ли они предпочтение его раннему «модернистскому» или позднему «неоакадемическому» воплощению. Первые настаивают на том, что эта работа позволяла Новикову прочесывать представленные коллекции в поисках авангарда; вероятно, они основываются на легенде, гласящей, что он был уволен за свои «авангардные склонности»[1119]. Те же, кому симпатична его роль «неоакадемика», описывают его любовь к классическим полотнам и эрудированность в истории классического искусства, которую, как они полагают, он получил именно на этом месте работы.

Впрочем, оба объяснения наделяют Новикова культурным или, точнее, образовательным капиталом, то есть статусом, приобретенным благодаря принадлежности к институции. Совершенно очевидно, что это противоречит антиинституциональным устоям рассматриваемого «поколения». Тем не менее мы видим, что авторы некрологов, положительно расположенные к Новикову, оставляют за ним право набрать как культурный, так и социокультурный капитал вследствие работы в определенном учреждении — или, если угодно, получить этико-эстетический статус андеграунда поколения. Такой способ накопления символического капитала нередок в посткоммунистических обществах[1120]. Как хорошо известно, многие деятели, некогда бывшие диссидентами и нонконформистами, заняли ведущие позиции при посткоммунистическом строе. Статус Новикова как ветерана андеграунда, как показывают некрологи, наделял его культовым наследием и небольшим, но все же значительным числом последователей среди бывших спутников.

«Золотой век» «Ассы»: перестройка и российская новая волна

Тимур Новиков вместе с узким кругом соратников основали общество «Новых художников» в 1982 году, и к концу десятилетия в его составе числились уже многие ведущие деятели неофициального художественного и театрального мира. Довольно многие некрологи описывают это как определяющее движение в искусстве в 1980-х. Культовый фильм андеграунда «Асса» (1988), режиссером которого был Сергей Соловьев и который практически без исключения упоминается в некрологах, с точки зрения некоторых авторов, считается самым главным изображением «неформальной художественной жизни» того времени[1121]. Многие из самых громких имен в русской культуре нонконформизма — такие, как Борис Гребенщиков, Виктор Цой, равно как и будущие знаменитости, например Виктор Бугаев, были вовлечены в создание фильма. Описания взаимоотношений Новикова с этими (ныне имеющими необычайную значимость) героями эпохи перестройки также являются общим местом рассматриваемых некрологов.

Для того чтобы подчеркнуть значимость Новикова в рассматриваемый период, несколько некрологов «срывают покров тайны» с истории о том, что послужило источником вдохновения создателей известного фильма: они утверждают, что само название «Асса» (в фильме обозначающее чарующий и загадочный рай субкультуры) служило наименованием подпольного ателье Новикова, которое просуществовало на протяжении большей части 1980-х годов. Несмотря на то что Новиков появляется в фильме только в роли второго плана и его имя затеряно в титрах, именно его галерея и его круг друзей (подчеркивают они) стали той моделью для Соловьева, которую в прочих местах называют «невыносимой легкостью бытия 1980–1990-х годов»[1122]. В заключительных сценах «Ассы» возрождающая сила бунтарски настроенной молодежи, столь долго принужденной к маргинальному существованию, превращается в массовую эйфорию. Бунтарские настроения и чувство освобождения от износившихся догм прослеживаются в воспоминаниях тех, кто пережил это время. Для большинства комментаторов то были, вне сомнения, «золотые дни» их юности.

В некрологах Новиков изображен как один из последних воплотителей этой «эпохи артистического романтизма» (Николай Кононихин, «Artpiter.ru», 26.05.2002). Этот «золотой век», как описывает его Анна Толстова в «Часе пик» (29.05.2002), разительно отличается от других «эпох», речь о которых пойдет ниже. Это отличие состоит в том, что период перестройки в жизни Новикова представляет собой лишь нечто, заслуживающее всеобщего восхищения, какую бы культурную или политическую позицию ни представлял некролог. Рассматривая культурную среду того времени, когда были написаны некрологи, можно предложить по меньшей мере предварительные объяснения (в дополнение к тому, что, как уже было отмечено выше, авторов некрологов объединяет похожий опыт и переживания). Несмотря на испытываемую иными авторами тоску по стабильности и славе Советского Союза, либералы и приверженцы традиций, религиозные возрожденцы и распутные эстеты, поздние классицисты и авангардисты сходятся в том (у каждого на то — свои причины), что распад советского монолита был, вероятно, травматическим, но, в общем и целом, необходимым поворотом истории (верные сторонники советского коммунизма, категорически осуждающие этот период, разумеется, опущены из-за самой природы жанра). Это общая база, исходный пункт постсоветской культурной сферы.

Эпоха постмодернистского денди

Возникает вопрос: как авторы некрологов совмещают иронический взгляд на Новикова как на псевдонеоклассициста или постмодерниста высокого полета с его стремлением к возрождению классицизма консервативного толка? Манерная греческая аркадия художников «Новой академии» Олега Маслова и Виктора Кузнецова должна толковаться в ироническом ключе, в то время как гомо-эротичные сталинские спортсмены Георгия Гурьянова не подлежат такому толкованию. Следует отметить, что имитация стилей присуща обеим разнонаправленным альтернативам внутри Новикове — кой школы. В модусах репродукции в одинаковой мере присутствуют ирония, китч и традиционализм — и в «несерьезных», и в «неподлинных», и в «исторических» формах. Члены «Новой академии» смешивали границы между этими формами, балансируя на неясностях, получавшихся в результате такого смешения. Атрибуция иронического или — напротив — серьезного искусства важна для критика, так как приводит к сильно разнящимся модусам интерпретации. Как будет показано ниже, альтернативные прочтения зачастую тесно связаны с их позициями в отношении Новикова и его отношений с Западом.

Во-первых, крайне удивительно, что зарубежные контакты Новикова, получившие место в эпоху перестройки и включавшие в себя таких знаменитых деятелей искусства, как Энди Уорхол, Джон Кейдж и Роберт Раушенберг, не упоминаются в большинстве рассмотренных некрологов. Отчасти это может отражать недостаток сведений о покойном (и даже недостаток места на полосе газеты), отчасти же отражает солидарность некоторых авторов с новиковской войной «модернизму» (что и влечет за собой стремление умолчать о его связях с этим конструктом, который сам Новиков именовал метонимией «современный Запад»). Из тех немногих некрологов, которые все же затрагивают эту тему, наиболее полон отчет Михаила Сидлина в «Независимой газете». Он пишет о времени пребывания Новикова в США как о «золотой поре <…> нью-йоркской гей-богемы»[1123], а также упоминает ведущую роль Новикова в импорте западной «клубной культуры» в Россию. Толстова в «Часе пик» упоминает Уорхола и Дягилева, полагая, что Новиков строил себя с оглядкой на них. Журнал популярного толка «Fuzz» подчеркивает связь художника с поп-артом, изображая Новикова среди уорхоловских банок супа «Cambell». Это издание для юношества показывает, как — выбросив разом весь идеологический багаж — можно изобразить Новикова космополитом, или, как пишет журнал, «постмодернистом чистой воды».

По ту сторону спектра — один из наиболее искренне преданных Новикову авторов некрологов, Маруся Климова. Стоит привести пространную выдержку из ее некролога, чтобы оценить переход от высокого к комическому, характерный для апологета «Новой академии»:

Вне всякого сомнения, Тимур был русским денди, и с ним теперь умерла целая эпоха в отечественной культуре, о которой еще не раз с тоской вспомнят удрученные потомки. Предполагаю, что у кого-нибудь может возникнуть искушение назвать Тимура «русским Уорхолом», такие ассоциации, действительно, могут возникнуть, но все-таки это было бы несправедливо и по отношению к Тимуру, и по отношению к России. Тимур Новиков был сыном своего времени и одновременно одним из главных творцов этого времени, во всяком случае, его эстетического образа. Не сомневаюсь, что люди будут испытывать непреходящую ностальгию по «невыносимой легкости бытия» конца 80-х и 90-х годов, наподобие того, как этим же вечным ностальгическим чувством неизменно сопровождаются теперь мысли о русском «Серебряном веке»[1124].

Примечательно, что Климова считает неуместным сравнение Новикова (да и самой России) с Уорхолом. В этом мы видим прелюдию к полемике о том, следует ли считать Новикова всего лишь вариацией на западную тему или же подлинно оригинальным художником. Для Климовой художник был не просто имитацией, а русским денди. Вопрос об оригинальности или аутентичности обладает в русской культуре родословной длиной в триста лет[1125]. В случае с Новиковым, несмотря на его позднейшее обращение к специфически русским формам легитимации своего образа, этот вопрос не вполне разрешен: кроме тех, кто видит его связь с Уорхолом (в благожелательном свете — как в изданиях «Час пик» и «Fuzz»), есть и его наиболее ярые противники (не представленные некрологами), которым было бы по душе представить фигуру художника вредным феноменом, поддерживаемым Западом[1126].

Возвращаясь теперь к отношению между иронией и серьезностью в деятельности Новикова, важно, прежде иного, понять, как позднейшая, архиреакционная и «антимодернистская» позиция художника передается в исследуемых некрологах. Наиболее беспристрастным в своей общей оценке снова оказывается Михаил Сидлин (пусть он и щедрее других приписывает Новикову те или иные «эпохи»). Он называет Новикова человеком «крайне правых взглядов», чья «ирония сыграла с ним злую шутку». Кроме того, Сергей Сафронов в либеральном «Новом литературном обозрении» зло вышучивает художественное наследие Новикова, хотя и не снисходит до анализа его политических взглядов. Наконец, есть и отклик Никиты Алексеева в «Иностранце» (04.06.2002), в котором предпринимается единственная попытка сочувственной, но критической оценки призыва Новикова к классицизму, духовности и консерватизму. В своем последнем утверждении Алексеев признает, что он не может положиться на фальшь новиковской позы, его псевдоконсерватизма. В резком контрасте с любой гей-иронией все три эти критические позиции вращаются, как мне видится, вокруг неприятия ощутимого обмана и китча.

Путь к разгадке вопроса о реакционной личине позднейшего Новикова, который был бы приемлем и для двойственных либералов, и для бывших попутчиков-нонконформистов, очень прост — умолчать о ней вовсе. Наглядный пример этого — некролог на «Lenta.ru», поскольку он служит признанным источником значительной части исследуемых некрологов. Упразднение псевдореакционной фазы позволяет представить в благоприятном виде чрезвычайно запутанную проблему. Основные сведения, пущенные в обращение новостным агентством (что Новиков был «самым знаменитым из русских художников» и перечень его достижений), видятся безобидными. Именно этот фактический тон делает издание «Lenta.ru» его самым серьезным и влиятельным адвокатом. Широко распространяя ангажированный взгляд на художественное содружество и на видимую доминирующую роль Новикова в нем, данный текст принимает за объективный факт то, о чем спорили в ряде запутанных (и до сих пор идущих) полемик. Он превращает номинальную институциональную мощь Новикова в фактическую мощь художественного порядка[1127].

Обращает на себя внимание то, что среди информантов издания числится влиятельный деятель из художественного и политического мира Марат Гельман. Вероятно, отнюдь не случайно, что он лично контролировал издание «Lenta.ru» в качестве самого крупного пайщика на момент появления данной депеши в эфире[1128]. Гельман не только был давним сторонником Новикова, но и хозяином московской галереи, в которой выставлялся художник. Тем ироничней звучит высказывание «Lenta.ru» о растущих на произведения художника ценах[1129].

Оставив в стороне перечисленные некрологи и те, что умалчивают о реакционных взглядах Новикова, мы обнаруживаем, что большинство оставшихся некрологов следуют стезей, проложенной Кирой Долининой в «Коммерсанте». В ее некрологе Новиков изображается «любимцем Запада», претерпевшим более или менее безвредные трансформации, вторящие его собственной замысловатой логике. В отличие от многих ее имитаторов, Долинина усложняет картину тем, что отмечает свое давнее неприятие новиковской консервативной риторики. Тем не менее ее общая оценка отличается от оценок упомянутых нами выше нарушителей табу (в жанре некролога они «клевещут на усопшего»; не замечая постмодернистской иронии, выказывают себя «занудами»), так как она подводит итог уверением читателей, что провокации Новикова были всего лишь очень тонкой и ироничной игрой подлинного посвященного, в которой надувательство публики было существенной частью развлечения как такового[1130]. В сущности, это диагноз, который Бахтин называл «менипповой сатирой». Брешь, которая открывается между обозначением искусства Новикова как «гей-арта» в этом качестве (подчеркивая ницшеанский смысл) или, напротив, как искусства самообмана в плане, обсуждавшемся выше, глубока. Долинина ясно видит обе стороны, но, зная об уловке Новикова, она не может не посмеяться с ним вместе. Таким образом, несмотря на некоторые серьезные оговорки, мы считаем, что ее статья в «Коммерсанте» совпадает с другими откликами других посвященных художественного истеблишмента (в «Известиях» от 25.05.2002, во «Времени МН» от 25.05.2002 и в «Художественном журнале»), в которых также звучит мысль о том, что мир стал свидетелем смерти одного из ярчайших представителей эпохи русской постмодернистской иронии — концом одной из величайших буффонад нашего времени[1131].

Уместно задаться вопросом: если это и в самом деле сатира, то за чей счет? Хотя это и не говорится напрямую, понятно из вышесказанного, что бывший «любимец Запада» морочил Западу голову с помощью эстетических и политических провокаций. Некролог Алексея Цветкова в ультраправой газете «Завтра» делает шаг еще дальше. С точки зрения автора некролога, отвернувшись от Запада, художник сделал великий патриотический жест. Этот вывод доводит понятие «менипповой сатиры» до логического завершения: цель сатиры — это не столько сатира как таковая, сколько правда. Согласно Цветкову, утонченность Новикова всегда была за пределами понимания пресыщенного истеблишмента, будь то советская номенклатура (для которой Новиков был «антисоветским» художником), постсоветские ельцинские «либералы» (которые видели в нем «империалиста») или даже бывший андеграунд (с его подбадривающим «хихикающим» анализом Новикова как постмодернистского «провокатора»). На самом деле, утверждает Цветков, противоречивые взгляды Новикова, как и его «настораживающий юмор», были лишь способом гения довести до простых смертных смертельно серьезную правду. В сущности, он делает Новикова циником в философском смысле — бесстрастным, бесстыжим поборником за правду в формах, противоречащих общественным приличиям его времени.

Оглядываясь на приведенные выше точки зрения, становится очевидным, что наиболее последовательные сторонники Новикова хотят извлечь максимум выгоды из всех этих противоречий. Им хотелось бы, чтобы в Новикове видели одновременно и великого насмешника, и серьезного классического художника, и интеллектуала-анархиста, и серьезного консервативного мыслителя, и великого художника под стать западным звездам, и подлинно русское дарование, и — наконец — легконогого денди и вместе с тем тяжеловеса, защищающего подлинные художественные ценности. Этот перечень в кратком виде заключает в себе парадоксальные идеалы поры денди русского постмодернизма.

Убери одну лишь опору из-под этой шаткой конструкции — смех — и появится куда более уязвимый, но мрачноватый субъект. Однако для либерально настроенных посвященных — авторов некрологов — это значило бы нечто большее, чем непонимание шутки: это значило бы провал новиковского проекта в реакционный mauvais foi, что создавало бы опасный прецедент для всего направления в прошлом прозападно настроенной культурной элиты (чего они намерены избежать). Для представителей же консервативных или реакционных взглядов, с другой стороны, провокативный юмор видится лишь как средство для достижения цели любой ценой, то есть прелюдией к куда более значительному проекту.

Эпоха «Нового русского классицизма»: реставрация империи

В своих попытках выстроить долговечное посмертное наследие те авторы некрологов, которые являются наиболее последовательными сторонниками Новикова, не скупятся на похвалы, сколь бы ни были они далекоидущими. Оттого-то и не удивительно, что в заключительном акте причисления к лику святых участвует Пушкин, российский национальный герой. В то время как он представляет для некоторых русских архетип денди, его имя регулярно используется как некая жизнерадостная синекдоха минувшего «классического» величия (несмотря на его романтическое первородство). Сравнение с Пушкиным является высшей наградой в русской культуре, и куратор Екатерина Андреева, несомненно, пишет, как усерднейший панегирист: «Солнце и любовь — слова-образы, которыми Россия проводила Пушкина, — Тимур возродил как эмблему на знамени и девиз на щите»[1132].

Этот рыцарский образ — вызывающий в памяти Дон Кихота (возможно, и в ироническом, дендистском прочтении) — предваряет некролог Новикову, помещенный в журнале «Новый мир искусства», где перечислены другие благородные черты художника и его героические достижения. Андреева пишет, что Новиков был представителем семейства, которое потеряло все, что было у них в 1917 году, намекая на его аристократическое происхождение (которое само по себе преувеличено, если не выдумано целиком)[1133]. И все же, как близкий друг Новикова и сотрудник Русского музея, равно как и член «Новой академии», «мастер» сам, вне сомнений, признал бы эту поэтическую вольность.

Подобный тип грандиозного, мифогенного, криптоиронического надгробного слова новиковской «классической» фазе не редок среди ближайших друзей и сподвижников Новикова. Ее непосредственная аудитория — это эклектичная группа независимо мыслящих и неблагонамеренных художников и интеллектуалов, которые — вовсе не жаждая архаичных форм реакционной политики — пытались сыскать альтернативу и противоядие современным западным течениям. Это был крепкий, пусть и опасный ответ «культурному империализму» (пользуясь штампом). Их понимание позднейших заговорщических трактатов Новикова не было ни скептическим, ни серьезным: они видели в них только «стеб» (нечто в духе циничной игры, восхваленной Цветковым из «Завтра», процитированного нами выше)[1134]. Разница между иронией и утверждением высмеиваемого размыта до неузнаваемости.

К худу ли, к добру ли, указанная двусмысленность переливается и в серьезно настроенные интерпретации. К моменту смерти Новикова в 2002 году многие интеллигентские элиты уже вступали в ряды того, что можно назвать путинским «новым русским классицизмом» (заимствуя формулировку Новикова). Это явление сказывалось в тоске по великодержавному идеалу, в поднимающей голову антизападной риторике, в возвращении к авторитарным мерам в политике и в растущей ностальгии по советскому или имперскому прошлому. Новиковская «запретная правда» — в интерпретации Цветкова — уже обернулась реальностью, по меньшей мере, в популярном видении эпохи квазиимперской реставрации. Как показывают некрологи, эстетическая версия Новикова этой тенденции обладала широкой аудиторией.

Как уже можно заметить, несвязанность групп, к которым она обращалась, иллюстрирует сложность, если не хаос, царящий в сегодняшней интеллектуальной жизни. Венчает все это такой пример (никого бы не удививший в сегодняшней России): газета «Правда» (бывший орган ЦК партии большевиков) перепечатывает манифест Новикова — боевой клич, призывающий к реставрации империи:

We must learn to paint fine pictures,

We must learn to carve fine sculptures,

We must learn to build beautiful palaces[1135].

Остальные средства массовой информации поступали похожим образом. Сознательно наделяя Новикова званием «патриарх», именуя его не иначе как «Тимур Петрович» (напр., «МК в Питере», 05.06.2002) и перепечатывая отрывки из его манифестов, они выказывают зачарованность традиционалистскими моделями и эстетикой «великих, прекрасных дел». Иные доходят до такой степени энтузиазма, что возводят Новикова в ранг человека, направляющего умы — некоего властителя дум с русской идеей[1136].

Отмеченный энтузиазм, когда он серьезнеет, делается несколько странен, если не подозрителен. Кто эти верные сторонники консервативного «академизма»? Сдается, что чем далее автор некролога от круга избранных или иронически настроенных посвященных, тем менее он бесстрастен. «Киевский обозреватель» (24.05.2002), например, называет Новикова величайшим художником России (и не просто «самым известным», как в «Lenta.ru») и перепечатывает его манифест целиком. Едва ли возможно представить себе, чтобы подлинный кондовый советский коммунист, националист или консерватор писал бы в столь позитивном духе, знай он, что Новиков был гомосексуалист и бывший антисоветский панк. Зная, что главные начинания Новикова финансировались фондом Сороса (который является нью-йоркским евреем), автор, подобный этому, был бы еще менее склонен к славословию. Почти полное отсутствие некрологов в центральной периодике, представляющей старую гвардию и исключительно «серьезных» коммунистов, консерваторов и официальную часть политического спектра, — в «Советской России», «Литературной газете», «Российской газете» — тому свидетельство.

Следует помнить, однако, что многие члены номенклатуры лишь сравнительно недавно, наряду с многими бывшими нонконформистами — такими, как Новиков, обратились в более или менее искренних евразийцев православного или великодержавного толка. Эти авторы некрологов тоже питают слабость к жизненному периоду, который Новиков, цитируя Ленина, называл «детской болезнью левизны»[1137]. Даже лидер евразийского движения Александр Дугин, имевший влияние на политическом Олимпе на момент кончины художника, был (как упоминалось выше) связан с анархическими тенденциями Эдуарда Лимонова, Сергея Курехина и Новикова в середине 1990-х годов.

Подобный тип диахронического анализа поля (которое, как и в разборе других «эпох», сделанном выше, описывает структурную эволюцию разнообразных взглядов на общественную личину Новикова) подводит нас к пониманию множественности позиций относительно этого последнего периода. Те, кому по душе новиковский призыв к «новому русскому классицизму», могут сыскать что угодно, что бы они ни искали (будь то ироническая тоска по красоте, защита против «культурного империализма», заговорщическая игра или обещание шовинистского великолепия), в одной из граней этой изменчивой личности, представлявшей себя и как русского артиста-пророка, и как спасителя европейской культуры. Те, кому требовался подобный лидер (счастливым образом двойственный во времена идеологических превратностей), смогли найти в Новикове воплощение своих многочисленных прошлых, нынешних и будущих чаяний и иллюзий.