Изменение обстоятельств от повторения
Изменение обстоятельств от повторения
— Сергей Андреевич?
— Здравствуйте, Вера Николаевна.
— Какими судьбами? Как я рада вас видеть! Садитесь.
— Спасибо. Дмитрий дома?
— Дмитрий Георгиевич здесь больше не живет. Он переехал на другую квартиру.
— Переехал?..
— Да, недавно...
— Вот как.
— Да... Ну, расскажите о себе — как живете?
— Спасибо... ничего... работаю... А куда переехал Дмитрий?
— Здесь недалеко. Дом 12, квартира 7. Кажется, 7.
— Да... Пожалуй, я пойду, Вера Николаевна. Мне он нужен... Сейчас же... По делу... Вы уж извините...
— Что ж, если по делу... Дом 12, квартира 7...
— Благодарю вас. До свиданья.
— (Одна). Дом 12, квартира 7...
Даны обстоятельства: Вера Николаевна — невеста, от которой неожиданным и странным образом ушел ее жених. Ушел навсегда, оставив письмо. Сергей Андреевич — его друг.
В начале этюда «Вера Николаевна» сидела в кресле, как будто несколько утомленная, и рассеянно перебирала в руках бахрому скатерти. Потом встала, отошла к окну и, опершись рукой на подоконник, бесцельно и машинально смотрела на улицу, должно быть, и не видя того, что там. Кто-то постучал в дверь. Она не слыхала. Постучали еще раз. Она очнулась: «Войдите». Он вошел.
Она, по-видимому, предполагала, что войдет кто-то чужой и менее значительный для нее... Его приход был и неожиданностью и большой радостью. Лицо ее мгновенно просветлело, глаза засияли, на щеках заиграл румянец.
— Сергей Андреевич!
— Здравствуйте, Вера Николаевна.
Она все еще не верила его приходу. «Какими судьбами? Как я рада вас видеть!» И, положив его портфель на стол, она взяла его за руку, подвела к креслу и в радостном возбуждении принялась усаживать дорогого гостя: «Садитесь».
— А Дмитрий дома?
Как кнутом ударили ее эти слова — все перевернулось в ней: румянец бесследно сошел со щек, руки застыли в том положении, в каком застало их это слово.
Наконец, почувствовав неловкость своего молчания и видя его встревоженно и пытливо устремленные на нее глаза, она делает над собой усилие и каким-то глухим, не своим голосом говорит: «Дмитрий Георгиевич здесь больше не живет».
— Не живет? — не веря словам переспросил гость. Она опустила голову.
— Он переехал... на другую квартиру.
Все поняв по ее убитому виду, потрясенный гость переспрашивал:
— Переехал?!
— Да... — Она, казалось, тоже не понимает, как это могло случиться... это страшное, катастрофическое событие.— Недавно...— Она еще видит его, все полно им, каждая вещь связана с ним...
— Вот как! — вырвалось у него. Тут были и недоумение, и негодование, и испуг, и досада: что он наделал!
Вдруг она спохватилась — вспомнила, что может надоесть своими жалобами.
— Ну, расскажите о себе, — заторопилась, засуетилась она. — Расскажите о себе — как вы живете? (О нас, мол, не стоит говорить, вы-то как? Вы?)
— Спасибо... ничего... работаю. — Он отвечал машинально, думая о другом. Его потрясла эта новость.— А куда... куда переехал Дмитрий? — как будто он хотел вмешаться, распутать эту глупую историю...
Занятая своим, она не видела его взволнованности, она слышала только самые слова: — «куда переехал».
— Недалеко... Дом 12. Квартира... 7 (не помню). Кажется, 7.
— Да... Пожалуй, я пойду, Вера Николаевна.
Она очнулась... Сквозь какой-то туман стала осознавать, что гость почему-то спешно уходит... С вопросом посмотрела на него: зачем?
— Мне он нужен... Сейчас же...
— Сейчас же?
— По делу... Вы уж извините.
— Что ж, если по делу...
И, чтоб он не забыл, чтобы легче нашел: «Дом 12, квартира 7».
— Благодарю вас. До свидания.— Расстроенный, не в себе, он крепко пожал ей руку и быстро вышел. Так неловко оборвалась эта встреча. И видно было, что накинется он сейчас на своего Дмитрия...
Она не заметила его состояния. Для нее все было уже кончено. Глаза потухли, руки повисли, и губы автоматично шептали: «Дом 12, квартира 7...»
Это не фантазия, читатель, не вымысел, это — школьное упражнение.
Сколько таких и еще более поэтичных, захватывающих бывает в наших скромных классах!
Этюд сделан. Все притихли. Иные стыдятся своей растроганности. Перед ними легкой поступью прошла красота, красота нашего театрального искусства. Талант, если не мешать и не засорять его, с первых шагов уже сверкает и заставляет сладко сжиматься ваше сердце.
Сказав несколько поощряющих слов и дождавшись, когда немного остынут и зрители и исполнители, предложишь: давайте повторим. Ничего не будем менять, возьмем те же самые обстоятельства. Забудьте, что этот этюд только что был. Как будто вы делаете его в первый раз. Ведь играть нам всегда приходится как бы в «первый раз», сколько бы репетиций перед этим вы ни проводили: в первый раз после трехлетнего пребывания за границей Чацкий появляется в доме Фамусова... в первый раз Гамлет слышит о появлении призрака и так далее.
Итак, обстоятельства: вы сидите одна. Любимый вами человек, ваш жених, ушел от вас, он жил в квартире, которую занимали ваши родители, а теперь поселился отдельно... Как? Почему? Может быть, это недоразумение, может быть, у него трудный характер... как хотите, выбирайте любое... может быть, вы сделали какие-то ошибки...
Вы же приезжаете с поезда — прямо к своему другу Дмитрию. Он такой счастливец со своей чудесной невестой...
Повторите текст, и начали...
Так же, как и в первый раз, «Вера Николаевна» сидела в кресле бледная, притихшая и отсутствующими глазами бродила по стенам, потолку, по своим рукам... Но было в ней что-то и новое. Актриса такова, что не растеряет того, что живет в ней, а даст развиться, отдастся этому до конца.
По-прежнему она не ответила на первый стук, но не потому, что не слыхала его, а потому, казалось, что хоть и слышала, но не могла оторваться сразу от каких-то своих, захвативших ее дум.
На второй стук она негромко отозвалась: «Войдите».
Дверь тихо и осторожно отворилась — должно быть, входящий не был уверен: было разрешение войти или нет.
Кто вошел, она не посмотрела: никого, кто был бы ей дорог или нужен, она не ждала. И только когда он кашлянул, повернулась. Обрадованная, она быстро пошла к нему: «Сергей Андреевич!» Схватила его руку, как будто давно хотела его видеть — и вот он здесь.
— Здравствуйте, Вера Николаевна! — И в словах гостя было что-то новое: больше тепла, чем в первый раз, больше дружеской близости.
— Какими судьбами? Как я рада вас видеть! — И по-прежнему она тащила его к креслу, усаживала...
— Спасибо, спасибо,— благодарил гость, как старый добрый знакомый, частенько навещавший раньше этот дом и сидевший не раз в этом покойном кресле.
— А Дмитрий дома?
Тоже удар, как и раньше, но иной. Тогда эти слова так неожиданно хлестнули, что все смешалось в ней — она долго никак не могла справиться... Тогда уход самого дорогого человека был свеж — как будто он только что, только случился, и у нее лишь недоумение, испуг, растерянность... Теперь — совсем другое: недоумения нет, это совершившийся факт — ушел. Горько, обидно, больно... Но было это как будто давно-давно... Словами она говорит «недавно», но «недавно» — это, в обычном значении, несколько дней, неделя... а в другом значении, в значении того, сколько она пережила за это время, что передумала — это целая вечность. Перед нами совсем другой, повзрослевший, мыслящий, волевой человек. Горе не раздавило, наоборот, оно обогатило, углубило ее душу. Правда, от молодой беззаботности уж ничего не осталось, но ведь этой беззаботности и так положен срок и предел...
Мы смотрим теперь на эту слегка склоненную набок голову, на эти более медленные, чем раньше, движения, погружаемся в эти серьезные, вдумчивые, несколько усталые глаза — и сила другой красоты волнует и захватывает нас. Там страдание побеждало человека — здесь человек поднялся над страданием. И, увлекаемые актрисой, мы пережили вместе с ней эту победу.
Этюд кончился. Не было той взволнованности, какая была после первого этюда. Было что-то совсем другое: все сидели серьезные, углубленные в себя.
Посмотрев в глаза этой новой для всех нас женщины, услышав новые ноты в ее голосе, каждый измерил в душе своей тот путь, какой проделала она. И каждый опять ощутил на себе удивительную силу искусства. Что лучше, что сильнее? Первый этюд? Один стоит другого.
Но нас интересует не только это — мы ведь исследователи «техники». Как это случилось, почему случилось, что актриса, желая повторить то же самое, сыграла что-то совсем новое, непредвиденное?
Присмотримся ближе.
Я сказал актрисе, что любимый человек, ее жених, недавно оставил ее и переехал на другую квартиру... Понятно — это для нее было неожиданностью. Она не успела не только привыкнуть к этому новому для нее положению, но даже еще и осознать всего.
В минуту этой растерянности приходит ее старый друг. Естественно, ей, покинутой, радостен его неожиданный приход,— ей хочется поговорить с близким, почти родным человеком... и вдруг самый страшный вопрос: «Дмитрий дома?»
Страшный вопрос — ведь она и сама еще не решилась ответить на него: «дома или не дома?» А может быть, он только ушел на время? И вдруг действительность требует ответа: дома или не дома? Да или нет? Это сшибает ее с ног.
Этюд кончился... Кусок жизни изжит... Этап пройден. В душе осталось воспоминание о случившемся факте: приходил друг, осведомлялся о самом близком мне человеке, и пришлось сказать, что он от меня ушел... Теперь это ясно — и я знаю, и все знают.
Второй этюд... Опять приходит друг... опять мне, одинокой, радостно его увидать, опять он спрашивает: «Дмитрий... дома?» И опять мне приходится сказать, что ушел и не живет здесь... Но... это уже не в первый раз... Я уже говорила кому-то, что не живет, ушел... и адрес его — дом 12, квартира 7... Вот и сейчас скажу, но это уже не ново... это что-то прошлое, давнее...
То есть все идет так же, как у нас в жизни: в первый раз меня спрашивают о чем-то моем интимном — вопрос застает меня врасплох, а спрашивают во второй, в третий раз — вопрос на меня действует совсем иначе...
Таким образом, если актер живет, второй этюд не может быть повторением первого. И именно самая невозможность повторить в точности этюд указывает на то, что актер живет.
Но вот когда мы переходим на отрывки и дальше — на работу над пьесой, это не может не беспокоить.
Ну как же, подумайте: тогда, значит, ничто из того, что было найдено хорошего на репетиции, не может быть повторено завтра — оно ушло вместе со вчерашним днем, и каждая последующая репетиция (как очевидно, и каждый спектакль) будет чем-то совершенно новым...
А пьеса ведь написана так, что там все твердо установлено. Если бы наш этюд был эпизодом пьесы, этим самым было бы твердо установлено, что это первое посещение друга и первый вопрос — дома ли он?..
Что же, значит, школа эта для обычного театра не годится? А годится она для какого-то особого театра — театра импровизаций, где актер в то же время и творец пьесы и где главное достоинство спектакля в том и заключается, что он создается здесь же, сейчас, на глазах у публики?
Все эти принципиальные вопросы учеников обычно и не тревожат. Разве только тех из них, кто до этого времени успел побывать в жестких руках какого-нибудь режиссера, для которого форма — все, режиссера, который не знает, что такое творчество актера, не подозревает, что основное творчество происходит у актера не на репетициях, а на сцене, перед публикой, что репетиции — это только подготовка для творчества на спектакле.
И вот, воспитанный таким режиссером, не видевший просвета для своего творчества, актер обычно в первое время забеспокоится: а как же быть с точным выполнением формы? Но когда увидит, что есть и другие источники его искусства — не только многократная копировка самого себя (или режиссера), когда поймет, что бесконечное повторение в точности одного и того же не может не привести к механизации и омертвению,— он успокоится. Тем более что скоро он на практике убедится, что основное, заложенное в пьесе или в данной сцене, он, пользуясь некоторыми приемами, всегда сможет повторить.