Н.Е. Руденский Венгры

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Н.Е. Руденский

Венгры

Изучение брака и брачных обычаев входило в круг интересов венгерской этнографии с момента ее зарождения, т. е. с начала XIX в. Однако первая более или менее полная сводка накопленных данных, которой предшествовали публикации по отдельным местностям, появилась лишь в середине 1930-х годов с выходом в свет первого издания фундаментальной «Этнографии венгров».{246} В этом коллективном труде был и большой по объему раздел о брачных обычаях, написанный видными этнографами Жигмондом и Акошем Сендреи.{247} С тех пор подобного обобщающего труда не появлялось, хотя число работ, посвященных этой тематике, измеряется многими десятками. Большой цикл таких статей помещен в 5-томной «Венгерской этнографической энциклопедии», изданной в конце 1970-х — начале 1980-х годов.{248}

Во второй половине XIX — начале XX в. в венгерской крестьянской среде существовали как простые семьи, состоявшие из одной супружеской пары с несовершеннолетними детьми, так и сложные семьи, объединявшие несколько супружеских пар разных поколений с их потомством. В рассматриваемый период сложные семьи постепенно распадались под влиянием развития капитализма в сельском хозяйстве. Относительно устойчивы они были лишь в отдельных районах, особенно на севере Венгрии, в среде таких субэтнических групп, как палоци, матьо и др.

По традиционным нормам венгерского крестьянства вступление в брак считалось обязательным как для мужчин, так и для женщин. Только женатый мужчина мог быть полноправным членом сельского коллектива, церковной общины. Ранее подобные нормы бытовали не только в селах, но и в городах. Так, еще в XVIII в. статуты городов Дебрецена, Сомбатхея и Кашши (Кошице) предоставляли гражданские права, в частности право членства в цехах, лишь женатым лицам.{249} Долго оставаться холостяком или старой девой было позорно, причем не только для самих «неудачников», но и для их семей. Особенно тяжелым и унизительным было положение старой девы, которой часто считалась девушка, не вышедшая замуж до 19–20 лет. Во многих местностях ежегодно устраивались насмешливые церемонии, объектом которых становились девушки, достигшие брачного возраста, но не вышедшие замуж до конца свадебного сезона. Этот обычай назывался «издевательство над старыми девами». Иногда при этом насмешкам подвергались и неженатые парни.{250}

До конца XIX в. юноши обычно женились в 18–19 лет, девушек часто выдавали замуж уже в 14–15 лет. По крайней мере с этого возраста девушки считались «на выданье». В отдельных районах брак мог заключаться и еще раньше. Так, в 1860-е годы у венгров Трансильвании детей обычно в возрасте 8–9 лет отдавали в школу, куда они ходили в течение 2–3 лет. При этом иногда случалось, что девочку вызывали из школы домой, так как пришли ее сватать.{251} Однако, как правило, нормы обычного права запрещали вступление в брак в возрасте до 14 лет.

Позднее средний брачный возраст мужчин повысился в связи с введением в Венгрии всеобщей воинской повинности. После первой мировой войны большинство девушек в венгерских селах выходило замуж в возрасте от 20 до 24 лет, в то время как мужчины в большинстве своем женились в возрасте от 25 до 29 лет. Более ранние браки заключались обычно лишь по необходимости (добрачная беременность, смерть или болезнь родителей и т. д.). В качестве нормы ранние браки долго сохранялись только в среде относительно замкнутых венгерских локальных групп — секеев и жителей Калотасега в Трансильвании, палоцей и матьо на севере Венгрии, обитателей Шаркеза (запад страны).{252}

Интересен обычай «помолвки» подружившихся детей в возрасте 4–5 лет. Они вместе играли, дарили друг другу подарки (сласти, яблоки). При этом их часто, как взрослых, называли «влюбленными», а об их родителях говорили как о свойственниках, сватах. Отношение к таким «помолвкам» было различно в разных местностях. Если в селе Атань на севере Венгрии «детская помолвка» в дальнейшем обычно не принималась всерьез,{253} то в Кетхее (район озера Балатон), напротив, она часто завершалась браком по достижении соответствующего возраста.{254}

Юноши и девушки в венгерском селе имели широкие возможности общения при совместных работах, на тех или иных семейных церемониях, а также на танцах, посиделках и прочих традиционных молодежных увеселениях. Зимой компании холостых парней регулярно посещали дома, где жили девушки на выданье. Для таких посещений выделялись определенные дни недели (за исключением пятницы) — так называемые холостяцкие дни. Если молодой человек являлся в дом девушки в какой-либо другой день, то его обычно не выпроваживали, однако тайком клали ему в карман головку чеснока в знак нежелательности его прихода.{255}

Визиты молодых людей по «холостяцким дням» обычно проходили следующим образом. Впустив в дом группу парней, девушка проводила их в комнату, где она вместе с матерью сидела за пряжей или шитьем. Молодые люди заводили с хозяйкой разговор о погоде, работе и т. д. Со временем парень, которому нравилась девушка, вставал и выходил в сени, не закрывая за собой дверь. Та, независимо от своего отношения к молодому человеку, должна была последовать за ним, оставаясь таким образом наедине с ним в темных сенях. Если молодые люди отсутствовали слишком долго, то хозяйка могла кашлянуть или в крайнем случае громко спросить их: «Не принести ли вам стул?» Это означало конец свидания. Теперь дочь должна была проводить гостей до ворот.{256}

Со временем при взаимной склонности между юношей и девушкой отношения между ними могли принять форму ухаживания. При этом молодой человек мог посещать свою возлюбленную не только в компании своих товарищей, но и один, оставаясь с ней наедине и даже проводя с ней ночи. Так, у палоцей и матьо девушка часто принимала возлюбленного в сарае, где она обычно спала в летнее время. С началом ухаживания за девицей групповые посещения ее дома прекращались, и к ней регулярно приходил лишь ее возлюбленный.{257}

Традиционная мораль приписывала большое значение сохранению добрачной девственности, которая, по многочисленным поверьям, имела магическую силу. Однако в отдельных местностях сохранялись следы некогда бытовавшей свободы добрачных отношений. При этом добрачная беременность не считалась позором, и молодая женщина, имевшая добрачного ребенка, даже рассматривалась как желанная невеста, доказавшая свою способность к деторождению. Характерные примеры свободы нравов приводит венгерский этнограф Б. Гунда. В Шаркёзе осенью девушки по традиции отправлялись на виноградники, чтобы отгонять птиц, клевавших созревающие ягоды. Нередко к девушкам присоединялись и парни, начинались шутки, песни, танцы. При этом молодые люди держали в руках палки, а девушки — баранки из теста. Если девушка надевала баранку на палку в руках у юноши (весьма очевидная символика), то это воспринималось как приглашение провести с ней ночь в «спальном домике» — так назывался шалаш в винограднике, где ночевали девушки.

В Калотасеге девушки и парни часто встречались по вечерам у деревенского колодца. Если девушка, отправляясь за водой привязывала к своему ведру букетик цветов, это означало, что выбранный ею парень может посетить ее ночью. Молодой человек, принимая это приглашение, наполнял ведро девушки водой. Подобное приглашение выражалось и в других иносказательных формах, например, если девушка после жатвы отдавала парню свой серп.{258}

Среди венгров Трансильвании и в некоторых районах Западной Венгрии (Дунантуля) бытовал «пробный брак»: парень и девушка по взаимному согласию вступали в связь, которая только при появлении признаков беременности или при рождении первого ребенка оформлялась браком, да и то не всегда.

В Калотасеге и среди венгров, живших на территории Буковины (буковинских секеев), в начале XX в. еще отмечался обычай «похищения девушек»: юноша с помощью друзей похищал девушку, обычно с ее согласия, но иногда и без него, и вступал с ней в связь, вынуждая таким образом ее родителей дать согласие на брак. Причиной похищения могло быть и соперничество между молодыми людьми, столкновение с запретом при выборе брачного партнера (об этом будет сказано ниже), а чаще просто намерение заключить брак без дорогостоящей свадебной церемонии.{259}

К обычаю похищения девушек примыкают встречавшиеся изредка в среде венгерского крестьянства так называемые «дикие браки» — фактические брачные союзы, не оформленные ни в церковном, ни в гражданском отношении и, как правило, не санкционированные традиционной свадьбой. Такие союзы обычно соединяли людей не первой молодости, часто вдовых или разведенных. Эти браки не одобрялись в сельском коллективе, хотя и негласно признавались; таких сожителей, например, обычно вместе приглашали на торжества (свадьбы и т. д.) как законных супругов.{260}

Возвратимся теперь к отношениям ухаживания между юношами и девушками. Необходимо отметить, что эти отношения далеко не всегда завершались браком. Причина заключалась в том, что в ухаживании выбор партнера определялся личными склонностями молодых людей — родители девушки не имели права препятствовать тому, чтобы их дом посещал любой молодой человек, даже не нравящийся им. В то же время при выборе брачного партнера, как правило, господствовала воля родителей и вообще старшего поколения. К 1857 г. относится следующий характерный рассказ о брачных обычаях в районе Мезёкевешда (Северная Венгрия). Когда парень возвращается с поля домой, мать встречает его словами: «Ну, сын мой, ты женат». Узнав имя своей невесты, сын беспрекословно подчиняется, независимо от того, знает он будущую жену или нет.{261} Подобные случаи были нередки и в более поздний период.

При выборе брачного партнера играли роль и другие многочисленные критерии. В венгерской крестьянской среде преобладала тенденция к эндогамии в широком смысле слова, когда браки заключались в пределах определенной группы (локальной, социальной и т. д.). В большинстве районов страны браки в основном заключались в пределах одного села, а иногда даже и его части (конца). Порицался парень, который не мог найти невесту в своей деревне. При этом в некоторых областях (например, у палоцей и матьо) молодые люди, пришедшие из иного села или даже с другого конца поухаживать за девушками, подвергались преследованиям и избиениям со стороны местных парней. Обычай локальной эндогамии отражен в пословице «Лучше возьми женщину с семью грехами из дома, чем с одним грехом из другого места». В случае нарушения этого обычая окружающие долго относились к «чужакам» с неприязнью и недоверием.{262}

Локальная эндогамия не имела одинаковой формы на всей территории Венгрии. В ряде районов (запад Дунантуля, северо-восток страны и др.), где существовала густая сеть сравнительно мелких поселений, предпочтительными считались браки между жителями близлежащих сел. Со временем между такими селами устанавливались тесные брачно-родственные связи.{263}

С конца XIX в. принцип локальной эндогамии стал часто нарушаться в связи с увеличением подвижности населения — уход из родных мест в поисках работы, призыв на военную службу и т. д. Эта тенденция в первую очередь коснулась бедных слоев крестьянства.{264}

В практической жизни локальная эндогамия имела значение до определенного предела — пока не входила в противоречие с социально-экономическими соображениями: обычно браки заключались между членами семей одной и той же имущественной группы. Если молодой человек не мог найти в своем селе подходящую по статусу невесту, он искал ее в соседних селах. Этот принцип отразился в венгерских поговорках, например: «губа — к губе, а шуба — к шубе» (губа — верхняя одежда из грубого сукна, которую носили бедные крестьяне).

Хотя крепостное право в Венгрии было отменено еще в 1848 г., даже обнищавшие дворяне крайне редко вступали в брак с потомками крепостных крестьян или с батраками-желлерами. Крестьянин весьма неохотно выдавал свою дочь замуж за батрака. Молодой человек из семьи пастуха или ремесленника редко женился на крестьянской девушке. Более того, эндогамия была характерна и для узких профессиональных групп — так, юхас (овчар) обычно женился на дочери юхаса.{265}

До окончания первой мировой войны Венгрия, территория которой была примерно в 3 раза больше нынешней, относилась к многонациональным странам. Существовали обширные области со смешанным национальным составом населения (Трансильвания, Банат, нынешние Словакия, Воеводина и др.). Однако даже на этих землях отдельные села носили обычно однонациональный характер, а число национально-смешанных браков было крайне невелико. В селах со смешанным населением межнациональные браки иногда встречались, хотя и здесь существовала тенденция к этнической эндогамии. Венгерский исследователь Э. Каллаи изучил структуру брачных связей в нескольких трансильванских селах, где почти половину населения составляли венгры и приблизительно столько же румыны. Выяснилось, что за 40-летний период (1898–1938 гг.) смешанные румыно-венгерские браки составили лишь около 13 % общего числа.{266} По данным за 1912 г., по всей стране уровень эндогамии среди венгров (точнее, лиц с венгерским родным языком) составлял около 97 %, что было несколько выше, чем среди немцев, словаков, хорватов и сербов (89–96 %) и чуть ниже, чем среди румын и украинцев (97–99 %).

При выборе брачного партнера большое значение имела и религиозная принадлежность. Иногда в Венгрии конфессиональные барьеры совпадали с этническими. Так, венгры — в массе своей католики и протестанты (реформаты, лютеране) — отделялись по религиозному признаку от румын, сербов и украинцев, которые в большинстве своем были православными и униатами, и от евреев — иудаистов. В то же время венгерские немцы, словаки и хорваты (главным образом католики) не были отделены от венгров конфессиональным барьером.

В 1912 г. уровень эндогамии по конфессиональным группам был наиболее высок среди иудаистов (около 95 %), католиков и православных (около 90 %). Иная картина наблюдалась среди реформатов, к которым принадлежало меньшинство венгров (около 20 %). Среди них степень эндогамии не превышала 75 %. Сравнительно невелик был также уровень эндогамии среди лютеран — 77 % и особенно среди унитариев — 51 % (к последним принадлежала небольшая группа венгров Трансильвании). В целом удельный вес межконфессиональных браков в Венгрии возрос с 7,3 % общего числа в 1881–1885 гг. до 12,4 % общего числа в 1912 г.{267}

До 1894 г. в Венгрии церковный брак являлся обязательным. Затем он формально потерял юридическую силу, так как был принят закон о гражданской регистрации браков. Тем не менее церковный брак и далее сохранял значительную роль. Обычно церковные организации препятствовали бракам между лицами разных вероисповеданий. Особенно консервативной в этом отношении была католическая церковь, которая одобряла смешанный брак лишь в том случае, если супруги обязывались воспитывать детей в католическом духе. В 1896–1912 гг. в результате подобных обязательств при смешанных браках число католиков в Венгрии возросло более чем на 10 тыс. при соответствующем уменьшении числа лиц всех остальных вероисповеданий.{268}

В сельской местности часто случалось, что различные по характеру критерии эндогамии совпадали, образуя некую «комплексную» эндогамную общность. Такой общностью могла быть, например, группа зажиточных венгерских реформатских семей, заселяющая центр деревни.{269}

При выборе брачного партнера существовали и запреты экзогамного характера. Кровосмешением считались браки между родными и сводными братьями и сестрами. Осуждались, хотя и не исключались, также браки между воспитанными вместе приемными детьми, между овдовевшими свойственниками и кумовьями. Строгость запрета на браки между родственниками зависела от того, до какой степени учитывалось родство в данной местности. Обычное право чаще всего запрещало такие браки лишь до третьей-четвертой степеней родства, но в районах с наиболее архаичным общественным укладом этот запрет распространялся до пятой и даже иногда до седьмой степени.

Однако с начала нашего века эти нормы все чаще отступали на второй план, особенно если браки между троюродными и даже двоюродными братьями и сестрами оказывались выгодными с хозяйственной точки зрения, например, давали возможность не разъединять земельные участки. Особенно частыми стали такие браки в тех районах Венгрии, где рано вошло в обычай ограничение рождаемости и получила распространение так называемая однодетная система. Это относится прежде всего к южной части Дунантуля (области Баранья, Шомодь и Тольна).{270}

При выборе брачного партнера, естественно, учитывались личные качества молодого человека или девушки. Для невесты особое значение имел внешний облик. В конце XIX — начале XX в. в среде венгерского крестьянства существовал принятый идеал девичьей красоты, который во многом определялся приспособленностью к трудовой жизни. Считалось, что прежде всего девушка должна быть крепкого сложения и ловкой в работе и вообще в движении. Эталон красоты в разных областях зависел от локальных вариаций антропологического типа. Если в Альфельде (юго-восток Венгрии) особенно ценились смуглые, темноволосые, черноглазые девушки невысокого роста и полного сложения, то на севере, у палоцей, предпочтение отдавалось высоким, стройным девушкам с серыми или голубыми глазами и каштановыми волосами. Особое значение всюду придавалось красоте походки девушки, умению подчеркнуть свою пластичность. Парень должен был быть крепкого сложения, отличаться бравым видом, молодцеватостью.{271}

Еще большую роль, чем внешняя красота, играли такие качества невесты, как трудолюбие, аккуратность, опрятность, высокая нравственность. От жениха требовались честность, порядочность, отсутствие пристрастия к спиртному.

Большое внимание уделялось не только личным качествам предполагаемого брачного партнера, но и престижу его семьи, который основывался на ее происхождении и моральном облике ее членов, в первую очередь родителей жениха или невесты. Поэтому при подготовке брака стремились вызнать все о семье партнера. Особенно придирчивы в этом отношении были зажиточные крестьяне.{272}

В венгерском крестьянском обществе преобладал вирилокальный брак, однако со временем участились случаи переселения зятя в дом родителей жены (уксорилокальный брак). Примачество довольно часто встречалось на юге страны, где была распространена однодетная система. В однодетных семьях нередко стремились не отдавать дочь-наследницу в чужой дом, а выдать ее замуж за трудолюбивого парня из бедной семьи. Таким образом хозяйство обеспечивалось бесплатной рабочей силой, а родители девушки избавлялись от необходимости выделять ей приданое. К тому же в селах, где была распространена однодетная система, родители девушки зачастую просто не могли найти для нее жениха, подходящего по богатству и престижу.

Положение зятя, не приносившего в новую семью никакого имущества, обычно было бесправным и унизительным, мало отличаясь от положения батрака. В некоторых местностях примак даже не имел права передавать свою фамилию детям, носившим фамилию своего деда по матери. Случалось и так, что муж — единственный сын в зажиточной семье — переселялся в дом жены (также единственной дочери), как правило, после смерти ее отца. Это делалось в целях объединения состояний. В подобных случаях, естественно, положение зятя в семье было совсем другим.{273} Тем не менее уксорилокальная форма брака всегда считалась в крестьянской среде менее желательной, чем вирилокальная.

Выходя замуж, женщина вступала в семью мужа и в его патрилинейную группу — «немзетшег». Вплоть до рождения первого ребенка молодая обычно еще не была полноправным членом семьи и занимала в деревенском обществе как бы промежуточное положение между девушками и замужними женщинами. По словам венгерской исследовательницы Ю. Морваи, истинным фиксированием брака в таких условиях следовало бы считать рождение первого ребенка.{274}

Вступление в брак для женщины означало гораздо более значительное изменение общественного положения, чем для мужчины, хотя и его социальный статус после женитьбы заметно менялся. Женщина-невестка обычно занимала в семье подчиненное, зависимое положение. Особенно бесправной она была в сложной семье, где ей следовало подчиняться не только мужу, но и всем мужчинам в семье, прежде всего свекру и деверям. Женщина должна была называть мужа «господином», его старшего брата — «старшим господином», младшего брата — «младшим господином». Возможно, это связано с обычаем левирата, который, как и сорорат, был широко распространен в венгерской крестьянской среде еще в недавнем прошлом. Сохранение этих архаичных явлений объяснялось не столько живучестью норм древнего обычного права, сколько хозяйственными и бытовыми соображениями. Например, при отсутствии в семье сыновей после выхода дочери замуж зять нередко переселялся в дом родителей жены. В случае смерти жены он получал часть семейного имущества, поэтому его возможная женитьба на сестре умершей жены была очень выгодна для семьи. При вступлении во второй брак часто считалось желательным и то, чтобы новая жена (или, соответственно, муж) была связана родством с детьми от первого брака.{275}

Неравноправие женщины сказывалось и в отношении общества к нарушениям супружеской верности. Вплоть до середины XIX в. изменившая мужу женщина подвергалась тяжелым церковным и административным наказаниям, т. е. всякого рода позорящим процедурам. Со второй половины XIX в. такие случаи стали редкими, однако муж мог избить неверную жену, выгнать ее из дома или сделать ее жизнь дома невыносимой. В то же время супружеская измена со стороны мужа, хотя и осуждалась общественным мнением, практически никак не каралась.{276}

По традиционным нормам венгерского крестьянства, брак считался вечным и нерасторжимым. Поэтому в течение долгого времени разводы среди венгров, особенно в сельской местности, были редким явлением. Юридически оформленные разводы стали встречаться только с начала XIX в., причем преимущественно в тех районах Венгрии, где преобладал протестантизм. В период 1836–1880 гг. среднегодовое число разводов в стране составляло лишь 0,07 в расчете на 1000 жителей. В конце XIX — начале XX в. разводы несколько участились в связи с воздействием различных социально-экономических факторов — ростом подвижности населения, увеличением численности лиц наемного труда. Определенную роль сыграло и то обстоятельство, что с 1895 г. дела о разводах перешли из церковной в гражданскую юрисдикцию. В 1906–1910 гг. среднегодовое число разводов составило 0,34 на 1000 жителей, в 1921–1925 гг. — 0,79.{277} В городах разводы встречались значительно чаще, чем в сельской местности. По расчетам венгерского социолога Ф. Эрдеи, в 1930 г. в городах на 1000 жителей приходилось 1,2 развода, а в селах — только 0,4.{278}

В крестьянской среде нетерпимая ситуация в семье обычно разрешалась не с помощью формального развода, а путем разъезда. Если женщина по собственной инициативе возвращалась от мужа к своим родителям, то, как правило, родители смотрели на это неодобрительно и отправляли дочь назад к мужу или старались как можно скорее примирить супругов. Иногда и муж решал отослать жену к ее родителям. В таких случаях, если причины этого решения были, по мнению окружающих, достаточно серьезны, разрыв часто становился окончательным. Обычно жена, покидая дом мужа, забирала с собой младших детей, но мальчики, достигнув трудоспособного возраста, должны были вернуться в семью отца или по крайней мере периодически работать там.{279}

Свадебные обычаи и обряды венгерского крестьянства еще в недавнем прошлом были крайне богаты и разнообразны. Их подробное описание с учетом специфики отдельных историко-географических областей и локальных групп невозможно в рамках нашей работы. Мы охарактеризуем лишь основные, более или менее универсальные особенности венгерских обычаев и обрядов, связанных со свадьбой.

Во многих городах и селах старой Венгрии регулярно устраивались «ярмарки невест», обычно приуроченные к торговым ярмаркам в дни храмовых праздников. Особую известность имели «ярмарки невест» в Матесальке (область Сабольч на северо-востоке страны), в Гайне (область Хуньяд в Трансильвании), в Бодони (область Баранья на юге Венгрии). На таких ярмарках девушки и молодые парни появлялись в сопровождении родителей, причем нередко вместе с девушкой привозили и ее приданое, выставлявшееся на всеобщее обозрение. Это показывает, что «ярмарка невест» была не только местом знакомства юношей и девушек, но и местом, где их родители обсуждали имущественные вопросы затеваемых браков. Иногда прямо на «ярмарке невест» дело доходило до сватовства и полной договоренности о браке.{280}

Той же цели, что и «ярмарки невест», служила деятельность свах-посредниц, которые в различных областях страны были известны под красочными названиями «шептуньи», «плетущиеся», «пешие сороки» и т. д. Хлопоты свах начинались после сбора винограда, когда в сельскохозяйственных работах наступал перерыв. Среди венгерского населения долины Дравы ноябрь нередко именовался «месяцем шептуний». Свахи первым делом информировали семьи молодых людей о возможных невестах (женихах) и их семьях. В этой связи вспоминается старая поговорка, гласящая, что парень выбирает невесту «не столько глазами, сколько ушами».{281}

Если предварительный выбор совершался, то сваха посещала выбранный дом с тем, чтобы выяснить отношение хозяев к предполагаемой «сделке». Ее поведение при этом обычно носило иносказательный характер, что объясняется, вероятно, стремлением обмануть разные виды нечистой силы. Е. Г. Кагаров называл действия такого рода экзапатетическими.{282} Цель прихода свахи в дом узнавали по тому, как она прикрывала за собой дверь (не рукой, а спиной), или по принесенному ей угощению (печеной тыкве). Ответ хозяев, как правило, также давался в иносказательной форме. Если сваху угощали свежей плетеной булкой, это означало положительное отношение к предложению. Если же, выходя из дома, она видела у порога лежащую метлу, то было понятно, что ее хлопоты напрасны.{283}

Иногда молодой человек сам хотел выяснить намерения девушки и ее семьи. В таком случае он мог предложить родителям девушки нанять его к ним работником на лето. Если такое предложение принималось, это означало, что родители хотели бы видеть юношу своим зятем. Иногда молодой человек при посещении дома девушки угощал ее и домашних вином из своей фляги. Если угощение принималось, а при уходе парня его фляга вновь наполнялась вином, он мог рассчитывать на благоприятный исход дела. В случае отрицательного отношения молодой человек видел, что его плащ выброшен из сеней под навес или повешен на столбе во дворе. После этого дальнейшие посещения становились бесполезными. В связи с этим старым обычаем в венгерском языке уже с XVII в. по сей день бытует выражение «выбросить плащ», смысл которого передается как «выставить за дверь», «дать по шапке».{284}

В случае положительного ответа молодой человек направлялся в дом девушки в сопровождении родителей и других родственников «смотреть невесту» (le?nyn?z?, буквально «смотрины»). При выходе из дома мать бросала вслед сыну пестик, а затем поднимала его и ставила обратно в ступку. Эти магические действия были призваны обеспечить успешный исход визита. Существовало поверье, что если по пути к дому девушки молодой человек найдет на дороге что-либо железное, то он будет счастлив в браке, если же ему попадется веревка, то супружество станет для него бременем.

Будущий жених и его сопровождающие обычно входили в дом девушки под каким-нибудь ложным предлогом, например, осведомлялись, не продается ли в доме зерно или скот. Девушка, узнав о приходе гостей, всячески старалась не входить в комнату, где они сидели. Чтобы выманить будущую невесту из убежища, кто-либо из гостей просил ее о какой-нибудь мелкой услуге, например, принести воды. Однако, выполнив просьбу, девушка стремилась снова ускользнуть, так что гостям приходилось идти на различные хитрости, чтобы рассмотреть ее как следует. Иногда это удавалось лишь при втором или даже третьем посещении дома девушки. Нежелание девушки оставаться рядом с пришедшими объяснялось суеверным страхом перед тем, что молодой человек, украв что-либо из ее одежды или выпив с ней из одного стакана, может «околдовать» ее так, что ей придется выйти за него замуж даже против воли.

Не менее важный смысл этого посещения состоял в том, чтобы родственники молодого человека осмотрели дом и хозяйство родителей девушки. При угощении они обращали особое внимание на качество хлеба, чистоту посуды и т. д. Угощение могло иметь и символический характер. Например, если гостям подавалась индейка, это означало благоприятное отношение родителей девушки к затеваемому браку.

При уходе гостей их спрашивали, когда они намереваются прийти в следующий раз — подразумевалось, с целью сватовства (все предыдущие действия носили предварительный характер). Обычно определенного ответа на этот вопрос не давалось, так как молодой человек и его родственники желали сохранить за собой некоторую свободу действий. Отвергнутая девушка иногда пыталась с помощью колдовства отомстить пренебрегшему ею парню: трижды бросала на землю свой гребень, чтобы молодой человек не мог жениться в течение трех лет.{285}

За успешными «смотринами» следовало сватовство — «просьба», «просьба о девушке» (k?r?s, le?nyk?r?s и др.). В этой процедуре сам будущий жених не всегда принимал участие. Главным действующим лицом в церемонии сватовства был сват (n?sznagy). Его обязанности исполнял кто-либо из близких жениха, чаще всего крестный отец, иногда дядя или один из друзей семьи. Роль свата стремились предоставить человеку зажиточному, влиятельному, причем нередко такому, от которого будущий жених находился в зависимости. Например, если батрак собирался жениться, то он просил быть сватом своего хозяина.

Сват должен был быть красноречивым, сведущим в свадебных обычаях и обрядах. От него требовалось хорошее знание разнообразных стихотворных и прозаических речей, обращений, присказок, связанных с этими обрядами. Внешне свата отличали различные украшения на костюме, а иногда и особая трость в руках.{286}

Обычно сватать отправлялись рано утром, а чаще поздно вечером, поскольку считалось необходимым по возможности сохранить дело в тайне от окружающих. Успех сватовства иногда пытались заранее обеспечить с помощью различных магических действий. Например, молодой человек перед выходом из дома клал конец своей палки поперек кормушки для свиней. Позднее, уже входя в дом девушки, он трижды ударял этой палкой в нижний угол двери. После этого считалось, что девушка не сможет ничего возразить на предложение. Чтобы на пути не встретилась нечистая сила, перед выходом из дома брали совок для угля и поворачивали его в мусорном ведре. Если о сватовстве узнавали сельские ребята, они начинали беготню вокруг дома будущей невесты, причем вели себя очень шумно: колотили по противням, звенели колокольчиками и т. д. Эти апотропеические действия также, очевидно, были направлены на отпугивание злых духов.{287}

Участвовавшие в сватовстве обычно входили в дом под каким-нибудь условным предлогом, например, притворялись усталыми путниками и просили приюта. Иногда разыгрывалась следующая небольшая сцена. Пришедшие спрашивали, не продается ли в доме сено. Тогда перед ними выводили «ложную невесту» — замаскированную старуху. «Покупатели» отказывались от такого «товара», говоря, что сено поражено головней. Затем им показывали девочку-подростка. Гости отвечали, что такого сена им тоже не надо — оно-де с плевелами. Лишь после этого перед посетителями появлялась будущая невеста.

Главным моментом сватовства была произносимая сватом речь (в ней излагались намерения пришедших), расцвеченная стихами, библейскими цитатами — особенно часто вспоминалась история Адама и Евы. Обсуждались материальные вопросы затеваемого брака, особенно размеры и состав приданого. Положительный ответ на предложение давался родителями девушки. Она сама выражала согласие нередко в иносказательной форме. Например, для молодого человека и для девушки наливалось по стакану вина. Если девушка отпивала из своего стакана, это означало, что сватовство ей по душе. Если же она не притрагивалась к вину, это можно было понять как отрицательный ответ.{288}

Чаще семья девушки просила отсрочки, чтобы собрать сведения о молодом человеке и его родственниках и окончательно обдумать предложение. Обычно вскоре после сватовства девушка и ее близкие посещали дом парня, чтобы получше познакомиться с его хозяйством. Это посещение называлось «смотринами домашнего очага» (h?zt?zn?z?). В нем участвовали не только сама девушка и ее родители, но и другие родственники, а также соседи и друзья семьи. Семья молодого человека всячески стремилась продемонстрировать перед посетителями свою зажиточность. С этой целью нередко прибегали и к обману, например, выставляли на видное место в доме утварь, взятую на время у соседей. Пустые бочки для хранения зерна переворачивались вверх дном, а зерно насыпалось на это дно сверху. Иногда хозяева показывали гостям чужие земельные участки, выдавая их за свои, и даже вводили их в чужой дом вместо своего собственного. Неудивительно, что часто семья девушки стремилась к тому, чтобы ее посещение было неожиданным для хозяев.

Пришедших на «смотрины домашнего очага» угощали вином и закусками. Если девушке не нравился дом молодого человека, то она отказывалась от всякого угощения. По поверью, во время «смотрин домашнего очага» девушке не следовало смеяться, иначе в замужней жизни ей пришлось бы много плакать.{289}

Родители девушки извещали парня и его семью о своем ответе только в случае отказа. Если же их решение было положительным, то никакого ответа не посылалось. Тогда будущий жених в сопровождении свата и нескольких родственников вновь приходил в дом девушки. После краткого повторения процедуры сватовства ее родители выражали свое согласие на брак.{290}

По нормам обычного права главным событием при подготовке брака являлась помолвка (eljegyz?s, jegyv?lt?s). Ее кульминационным моментом было окончательное урегулирование имущественной стороны брака, которое начиналось еще в ходе сватовства. По сведениям персидского историка Гардизи (XI в.), в раннем средневековье у венгров условием брака была выплата женихом выкупа (калыма), состоявшего обычно из скота и мехов. Следы бытовавшей тогда «покупки» невест обнаруживаются в том, что и сейчас девушка, достигшая брачного возраста, называется «продающаяся девушка» (elad? l?ny). В этой связи не случайно и то, что венгерское слово meny, т. е. невестка, сноха, по-видимому, связано со словом meny?t, т. е. ласка, мех ласки, а слово v? (зять) родственно слову vev? (покупатель).

До конца прошлого века в некоторых областях Венгрии был широко распространен обычай, по которому жених, вступая в брак, передавал невесте определенную часть имущества, обычно в деньгах. Эта сумма — моринг (m?ring [1]) — переходила в собственность жены в случае смерти мужа при отсутствии детей. Величина этой суммы и условия ее выплаты фиксировались в особом документе, который подписывался у нотариуса в присутствии нескольких свидетелей. Часто такой договор заключался на основах взаимности, т. е. оговаривалось, что в случае смерти жены при отсутствии детей муж также получит определенную долю имущества. Последнюю можно рассматривать как часть приданого, приносившегося невестой в дом будущего мужа.

Состав и ценность приданого (hozom?ny) зависели от имущественного положения семьи невесты. Чаще всего оно состояло из одежды, постельного белья и различной домашней утвари. Иногда в него входили скот, деньги и недвижимость. Многие предметы, приносимые в приданое, отличались богатой декоративной отделкой, в частности, тщательно отделывался и расписывался специальный сундук для приданого. Основная часть его готовилась дома. Иногда шитье приданого начиналось, когда будущей невесте было всего 8—10 лет (Калотасег) или даже сразу после рождения девочки (некоторые области Южной Венгрии). Однако со временем (к концу XIX в.) в связи с общим упадком крестьянских ремесел в составе приданого стала заметной доля покупных предметов. Затраты на приданое в крестьянских семьях были очень велики. Об этом свидетельствует венгерская поговорка: «Сколько в доме дочерей, столько раз дом сгорает».{291}

Приданое отражало престиж невесты и ее семьи, поэтому оно часто выставлялось в доме невесты на всеобщее обозрение. В день свадьбы приданое, в том числе нарядно убранная постель невесты, торжественно переносилось в дом жениха. Этот перенос был одним из существенных моментов свадебной церемонии.

Вернемся к описанию помолвки. Эта процедура проходила в доме родителей невесты в присутствии родственников и близких с обеих сторон. Как и при сватовстве, жениха и сопровождающих его лиц не сразу впускали в дом. Повторялась и процедура с «ложными невестами». После того как молодые люди наконец оказывались рядом, сват спрашивал их, хорошо ли они обдумали свое решение и хотят ли принадлежать друг другу. Получив утвердительный ответ, он провозглашал: «Дай Бог, чтобы так и было». Обещание взаимной верности скреплялось рукопожатием жениха и невесты, что являлось весьма важным моментом помолвки. Характерно, что одно из венгерских названий помолвки — k?zfog? — в переводе означает именно «рукопожатие» (сравни русское «рукобитье»).

Иногда уже при рукопожатии жених передавал невесте «обручальные деньги» — начищенную до блеска золотую или серебряную монету, часто завернутую в цветную бумагу. Бывало, что невеста получала от жениха красное яблоко, в которое была воткнута монета. Заметим, что в свадебной обрядности многих народов яблоко относится к числу символов плодовитости и любви, т. е. имеет карпогоническое значение.{292} Исторически более поздней формой обручения был обмен кольцами.

После обручения сват благословлял молодых людей, напоминал им, что они теперь «находятся под солнцем», т. е. к ним приковано внимание всего села. Объявлялось, что жених отныне может свободно посещать дом невесты. После этого обрученные подходили к родителям и просили у них благословения и права называться родными детьми. Затем невесту представляли родственникам жениха, причем с мужчинами она здоровалась за руку, а с женщинами целовалась.

По окончании этих церемоний сват приглашал всех за стол, и начинался праздничный ужин. Жених и невеста садились рядом, причем не допускалось, чтобы между ними сверху располагалась матица. Последняя деталь особенно интересна. Как показал на восточнославянском материале А. К. Байбурин, в народных мифологических представлениях матица обозначала границу, делившую пространство дома на внутреннее и внешнее.{293} Вероятно, запрет на то, чтобы матица приходилась между женихом и невестой, имел своей целью сближение будущих супругов, т. е. носил синдиасмический характер. Молодые обычно ели из одной тарелки и пили из одного стакана. Этот обычай, известный еще в Древнем Риме под названием «confarreatio», также относится к синдиасмическим.{294}

Угощение в основном обеспечивалось родителями невесты, однако нередко родные жениха тоже приносили свои продукты и вино. После ужина невеста по очереди целовала гостей, получая за это так называемые «поцелуйные деньги».{295} Затем начинались танцы и веселье, продолжавшиеся нередко до утра.

Иногда случалось, что уже после помолвки один из партнеров отказывался от брака. В таком случае он обязан был отослать назад полученные при обручении предметы и возместить другой стороне все расходы, связанные с несостоявшимся браком.{296}

На следующий день после помолвки или же в ближайшее воскресенье жених и невеста отправлялись к местному священнику, чтобы записаться на церковное оглашение, которое повторялось три воскресенья подряд. Связанные с этой процедурой обычаи были различны в разных областях. В Орманшаге на юге Венгрии считалось, что жених и невеста должны присутствовать при собственном оглашении — по поверьям, так обеспечивалось счастье в браке, а также предотвращалось рождение глухих детей. Среди венгров Трансильвании, напротив, будущие супруги и их ближайшие родственники обычно не присутствовали на этой церемонии.

После помолвки жених и невеста обычно уже вместе проводили свободное время, участвовали в танцах и прочих молодежных развлечениях. Изменение статуса сказывалось и на внешнем облике молодых людей. Например, в окрестностях Дебрецена было принято, чтобы девушка-невеста ходила в церковь в лиловом фартуке. Жених носил на видном месте (обычно на шляпе) полученный при помолвке букетик.

В период от помолвки до свадьбы считалось особо необходимым обороняться от нечистой силы. Поэтому жених и невеста нередко клали в свою обувь серебряные монеты в качестве амулетов-апотропеев. Совершались и магические действия, имевшие целью укрепить верность будущего супруга. Например, после прихода жениха девушка вырезала его след из земляного пола в сенях и переворачивала этот кусок земли. После ухода жениха она снимала фартук и повязывала его наизнанку. Парень с этой же целью надевал наизнанку свои штаны.{297}

Промежуток между помолвкой и свадьбой обычно составлял три-четыре недели. Чаще всего свадьбы справлялись после окончания осенних полевых работ и до конца ноября — начала декабря, т. е. до предрождественского периода. Этот промежуток времени назывался «малой масленицей». Нередко свадьбы устраивались и на «настоящую» масленицу, т. е. в январе — феврале. Наиболее распространенным днем свадьбы была среда, однако не исключались и понедельник, вторник, четверг. Хорошим предзнаменованием считалось сыграть свадьбу на новолуние, поверье гласило, что в таком случае новая семья будет расти подобно молодой луне.{298}

За время от помолвки до свадьбы невеста должна была выткать и сшить для жениха рубаху, которую тот надевал в день свадьбы. В подготовке к свадебному пиру участвовали не только семьи жениха и невесты, но и все приглашенные на свадьбу и даже соседи приглашенных, которые несли различные продукты (кур, яйца, муку, печенье) и вино. Родственники молодых дарили им разнообразные подарки — домашнюю утварь, материю на одежду и т. д. Особую роль в материальном обеспечении свадьбы играли крестные родители жениха и невесты. Они приносили больше всех продуктов и вина и делали самые ценные подарки.

На свадьбу приглашались в первую очередь родственники жениха и невесты до определенной (третьей, четвертой, иногда до пятой) степени родства. Обойти приглашением кого-либо из них означало нанести тяжелое оскорбление. Кроме родственников приглашение получали соседи, друзья, а также наиболее видные жители села. Родители молодых приглашали своих гостей отдельно. Обычай также требовал, чтобы семьи жениха и невесты взаимно приглашали друг друга. Например, посланец жениха, придя в дом невесты, обращался к ее родителям с такими словами: «Такой-то (отец жениха. — Авт.) просит вас, дядюшка, быть навечно его сватом, вас, тетушка, — быть навечно его сватьей, а дочь вашу — быть навечно его дочерью».{299}

Обход приглашенных устраивался трижды. Главным действующим лицом при этом на свадьбе был шафер (v?f?ly). Этот свадебный чин, к которому со временем перешли многие функции свата, назначался как со стороны жениха, так и со стороны невесты. Шафером жениха мог быть его лучший друг, будущий крестный отец его детей, шафером невесты — сын ее крестного отца или близкий родственник. Должность шафера требовала больших организаторских способностей, хорошего знания обрядов и фольклора, поэтому во многих селах со временем появились и «постоянные» шаферы, обслуживавшие все свадьбы. Их работа оплачивалась деньгами или натурой.{300}

Непременными внешними атрибутами шафера были особая палка, украшенная цветами и лентами, и фляга с вином. Приглашая гостей на свадьбу, он угощал их из этой фляги, которую приглашенные затем наполняли вновь. Если приглашалось очень много гостей, то шафер мог, постучав в ворота и никого не дождавшись, прислонить к двери любой найденный во дворе предмет. Обнаружив его, хозяин дома понимал, что получил приглашение.{301}

Вечером накануне свадьбы устраивали прощание невесты с подругами, которые «весело оплакивали» ее судьбу.{302} Прощание жениха с друзьями и вообще с холостой жизнью обычно происходило раньше — примерно за неделю до свадьбы. Этот обряд чаще всего устраивался в деревенской корчме.{303}

Свадебный наряд жениха практически не отличался от характерного для данной местности праздничного мужского костюма. В прошлом веке невеста также просто надевала на свадьбу свое лучшее платье, однако позднее, под городским влиянием, к свадьбе стали шить особый наряд. Свадебное платье в конце прошлого века, как правило, было цветным или черным, позже повсеместно (кроме Трансильвании) в моду вошел белый цвет. На плечи часто набрасывали расшитую шаль. Так как свадьбы часто устраивались поздней осенью или зимой, для невесты была необходима и верхняя одежда (плащ, кожух), богатство которой свидетельствовало о престиже семьи. В прошлом веке непременной принадлежностью невесты был особый головной убор — парта, напоминающий русский кокошник. Позднее этот убор обычно заменялся венком. В начале нашего века такой венок чаще всего сплетался из живых цветов (традиционно из розмарина, имевшего, по поверьям, очистительную силу). Со временем стали преобладать венки из искусственных цветов.{304}