Ю.В. Иванова, Л.В. Покровская Народы Франции

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ю.В. Иванова, Л.В. Покровская

Народы Франции

Регулирующие брачные отношения нормы и формы свадебной обрядности во Франции весьма разнообразны. Первые находятся в прямой связи с уровнем развития социально-экономических отношений и классовой структурой общества. Местные особенности этих норм варьируют в зависимости от экономических зон страны. В свадебной обрядности специфические черты выступают, с одной стороны, среди народов нефранцузского происхождения (бретонцы, эльзасцы, каталонцы, баски, корсиканцы), а с другой — среди французов, живущих в различных исторических провинциях и отдельных местностях. Быт последних отличается значительной региональной спецификой, которая проявляется преимущественно в речи, музыкальной культуре и сфере быта. Вместе с тем порядок и смысл обрядовых действий, сама структура свадьбы обнаруживают большую однородность, вариации заметны лишь в деталях.

В течение XIX в. во Франции были созданы многие научные региональные общества и среди них Кельтская академия, которая впервые распространила вопросник, включавший пункты обо всех деталях брачного обряда. В журналах появлялись сотни публикаций, однако касались они лишь отдельных областей страны и содержали описание наиболее любопытных фрагментов обряда. Весь жизненный путь человека и сопровождавшие его семейные обычаи и обряды находили отражение в публикациях краеведческого характера в разделах под названием «От колыбели до могилы».

Обобщение и теоретическое осмысление всего обширного материала, опубликованного в XVIII–XIX вв., принадлежит крупнейшему французскому ученому Арнольду ван Геннепу. Он же систематизировал библиографию данного вопроса.{648} Подробному описанию свадебного цикла посвящены два тома его многотомного издания «Руководство к изучению современного французского фольклора».{649} Библиографические обзоры содержатся как в периодических этнографических изданиях, так и в специальных монографиях.{650}

Анализ брачных отношений А. ван Геннеп строил на теории, которую он сформулировал в своем более раннем произведении «Обряды переходного периода».{651} Суть ее заключается в том, что начало или завершение определенного жизненного периода, переход от одного состояния в другое всегда получали ритуальное оформление. В каждом таком периоде А. ван Геннеп видит три ступени поступательного движения: сегрегацию (отделение от предыдущего состояния), ожидание или нейтральную полосу и агрегацию (включение в следующее состояние). Нейтральная полоса, в свою очередь, подчиняется той же закономерности — разделяется на последовательные этапы.

В отличие от ван Геннепа, который сосредоточил свое внимание на ритуале, современные французские исследователи подходят к анализу обычаев во взаимосвязи с историей семьи.

Изучение семьи и семейной обрядности с применением анкетного способа исследования всегда было в сфере внимания Музея народного искусства и традиций, где собраны обширные коллекции предметов свадебной обрядности, и созданного позже Центра французской этнологии. Руководили этими работами Ж.-А. Ривьер и Ж. Кюизенье. Последнему принадлежит обобщающий труд об обрядах жизненного цикла европейских народов.{652}

Подход современных французских ученых к матримониальным проблемам через восприятие семьи как ячейки общества, связанной с организацией семейного хозяйства в целом, нашел отражение в работах французской исследовательницы М. Сегален. Работая на стыке наук — этнографии, социологии, психологии, автор показала многообразие и локальную изменчивость бытовой культуры, связь свадебных обычаев с типом семьи, который в свою очередь влияет на отношение полов, на роль членов семьи в труде и ритуале, на формы наследования и многое другое. Путем систематизации и анализа огромного фонда пословиц и поговорок, относящихся ко всем этапам свадебного обрядового цикла, М. Сегален дала целостное представление о ценностных ориентациях французского народа в семейно-брачной сфере.{653}

В XIX в. характер экономического развития Франции определяли особенности аграрных отношений, сложившиеся в стране со времен Великой французской революции, когда путем раздела между крестьянами общинных и церковных земель был создан класс свободных крестьян, мелких собственников. Главной фигурой в сельском хозяйстве стал владелец (или арендатор) семейной фермы, обрабатывающий свой участок силами семьи. Женатые сыновья, пока они не выделялись из семьи, были подчинены воле отца — владельца и организатора хозяйства. Лишь в 1939 г. был введен Кодекс семьи, предусматривавший гарантию оплаты труда младших членов семьи.{654}

Семейное фермерское хозяйство было господствующим не только в XIX в., оно оставалось таковым и в XX столетии.{655} Не случайно во французском языке семья и домохозяйство обозначаются одним термином le m?nage — домашнее хозяйство, домоводство, домашняя обстановка, мебель, утварь, семья, дом, супружеская чета, a un jeune m?nage означает «молодожены», «молодая пара».

В порядках наследования обычное право, отстаивавшее принципы единонаследия, вступало зачастую в противоречие с официальным законодательством. В соответствии со своими ценностными ориентациями крестьянин стремился передать хозяйство неразделенным одному из детей (чаще всего старшему сыну), а тот выплачивал денежную компенсацию своим младшим братьям, хотя они считались сонаследниками в соответствии с Гражданским кодексом, принятым в 1804 г. (так называемый кодекс Наполеона).

Вопреки стереотипному представлению о французской крестьянской семье как типично патриархальной народная традиция ставит репутацию дома в зависимость как от мужа, так и от жены, задачи и роли которых в хозяйстве взаимодополняют друг друга и тесно переплетаются. Хотя в различных областях страны с разными социальными условиями не может быть единой модели поведения и единого образца в распределении ролей между супругами, тем не менее вполне можно сказать, что стабильность семьи определялась авторитетом мужчины. Именно он руководил основными хозяйственными работами и представительствовал во внешнем мире. В руках женщины были деньги на повседневные расходы, она регулировала разнообразные внутрисемейные отношения.{656}

Особое положение в сельском обществе занимали наследницы отцовского достояния. У басков все хозяйство (а с ним и понятие «семейной чести», «доброго имени семьи») передавалось в одни руки — или сыну или дочери. Дочь-наследница сама выбирала себе мужа, который готов был пойти примаком в ее дом. При этом он зачастую принимал фамилию жены; у басков это считалось естественным. У других народов Франции потеря своего лица молодым мужчиной встречала осуждение: в Савойе, например, примака презрительно называли «баран (или же козел, бык) — производитель», а в Руссильоне говорили: «Тот, кто женится из корысти, становится слугой своей жены» (Qui se marie par inter?t, de sa femme est le valet). В Нижней Бретани патриархальный принцип был столь силен, что жена — наследница отцовского состояния — передавала управление им своему мужу.{657}

Сведения о выборе брачного партнера у народов Франции, о степени вмешательства в этот выбор родителей и о формах ухаживания поражают своим разнообразием, а порой и противоречивостью. В этом можно видеть отражение многообразия форм хозяйственных укладов, принципов наследования. Создаваемые многовековыми традициями барьеры сильны были в среде и крестьянской, и буржуазной, и аристократической.

Для сельской Франции при создании семьи была характерна тенденция к соблюдению социальной и локальной эндогамии. Предпочитали создавать семейные союзы между представителями одной и той же профессии или одного и того же рода занятий. Именно так роднились семьи рыбаков, торговцев, кузнецов, мельников, виноградарей и т. д. Браки между земледельцами и неземледельцами были редки.

Стремление к сохранению и приумножению своей собственности, характерное для всех состоятельных слоев французского общества, определяло стратегию семьи в отношении детности. Став собственником земли, крестьянин не хотел дробить свой надел, ремесленник старался сохранить свое дело, а буржуа свою фамильную фирму или предприятие; все они предпочитали иметь одного наследника.

Крестьяне по возможности стремились заключать браки в границах одного селения, церковного прихода или коммуны (административной единицы). В XX в. с развитием капиталистических отношений и отливом сельского населения в города многие уроженцы провинции перебрались в столицу и большие города. Однако в этой ситуации наблюдается локальная и профессиональная эндогамия: выходцы из различных провинций, селившиеся при переезде в крупный город отдельными кварталами, старались вступить в брак в своем квартале или любым другим путем жениться на уроженке своей области. Таким образом, если нарушается сельская эндогамия, то, как полагает ван Геннеп, можно говорить об эндогамии уже целой области или даже провинции.{658} Насколько сильна эта традиция, указывают данные середины XX в.: даже в окрестностях Парижа 45 % заключенных браков составили пары из одной коммуны или из 20-километровой округи, а на периферии страны доля таких браков превышала половину всех брачных союзов.{659}

Естественно, что подобная практика выбора партнера наряду со стремлением сохранить земельные владения внутри родовой группы вели к значительному числу кузенных браков. В народе не придавали большого значения кровнородственному смешению, даже вопреки каноническому праву, которое определяло допустимую степень близости по кровному родству, усыновлению и кумовству. Гораздо сильнее было предубеждение против породнения с чужаком. Таким образом, в деревне нередко возникало всеобщее родство. Демографические исследования показали, что на протяжении XIX и в начале XX в. росло число браков как внутри общины, так и браков между родственниками, особенно на западе Франции.{660} О вынужденности такого порядка можно судить по тому факту, что в фольклорном фонде почти не обнаруживаются пословицы, его одобряющие. В таких браках, где многое приносилось в жертву деловым устремлениям, складывалась своя нравственная атмосфера, это и отразилось в пословице: «Брак между родственниками — короткая жизнь и долгие страдания», как говорили в Гаскони и Провансе («Mariage entre parents, courte vie et longs tourments»).{661}

В областях крупного землевладения, например на севере и северо-востоке страны, семья сельскохозяйственного рабочего уже через два-три десятилетия после Великой французской революции начала приближаться к пролетарской.{662} Переходную форму представляли семьи сельских ремесленников — кузнецов, шорников, гончаров и т. д. Матримониальные проблемы (выбор брачного партнера, брачный договор и сама церемония свадьбы) были различны в семьях этих категорий крестьянства. В семьях как сельских, так и городских ремесленников если ученик мастера становился его зятем, то, естественно, и наследником.{663}

В рабочих семьях соблюдался принцип свободного выбора брачного партнера, ибо он не был связан напрямую с проблемами приобретения и сохранения собственности. Важное значение имело и то обстоятельство, что в рабочей среде семейные и более широкие родственные связи слабее, чем у сельчан, зато соседские, социальные связи гораздо сильнее. Брачный возраст в среде рабочих в XIX–XX вв. был ниже, чем у других слоев населения: этому способствовала ранняя профессиональная самостоятельность молодежи (лишь после второй мировой войны, когда брачный возраст понизился у других социальных групп французского общества, эта разница стала не столь ощутимой).

Вступление в профессиональную жизнь детей и создание ими своих семей приводило, как правило, к их отделению от родителей. Именно поэтому у рабочих преобладали простые семьи, в которых более, чем у крестьян, было выражено равноправие полов.{664}

Если в конце XIX в. детность в рабочих семьях была выше, чем в других социальных группах, то в первые десятилетия XX в. она стала снижаться; одной из причин этого процесса явилась увеличивавшаяся занятость женщин на производстве.

В среде мелкой и крупной буржуазии, а тем более аристократии семьи различного общественного положения, состояния, репутации были разделены традиционными труднопреодолимыми барьерами. В буржуазной и аристократической среде интересы социального продвижения осуществлялись в основном через семью, которая постепенно, путем удачных браков, получала общественное признание. Поэтому любовь и личная склонность, как правило, приносились в жертву принятым моделям поведения и ценностным ориентациям. Во Франции предпочтительным было медленное накопительство достояния, бережливость считалась одним из важных достоинств человека. При выборе невесты кроме общественного круга, к которому принадлежала ее семья, принимался во внимание размер ее приданого. В XIX в. в буржуазной и аристократической среде супруг единолично отвечал за благополучие семьи, его жена оставалась юридически неправомочной, ее роль была менее значительной, чем роль крестьянки или работницы.{665}

Как правило, французские девушки бывали моложе своих женихов, но встречались и исключения: в некоторых местностях Бретани и Нормандии предпочитали, чтобы жена была старше мужа или по крайней мере его ровесницей. Средний возраст вступавших в брак в течение последнего столетия снижался: в 1826–1830 гг. для мужчин брачный возраст был 28,4 года, в 1901–1905 гг. — 26,2, тогда как для девушек он был соответственно 25,8 и 23,1 года. Позднее вступление в брак наряду с другими причинами вело зачастую к непродолжительности брачного союза по стране в целом: в 1861–1865 гг. период супружеской жизни составлял в среднем лишь 28 лет и 6 месяцев, через 100 лет — в 1960–1964 гг. — он достиг 42 лет 4 месяцев.{666}

В течение XIX в. наблюдался высокий процент браков, прерванных со смертью одного из супругов, а также повторных браков, при которых создавались семьи, включавшие сводных братьев и сестер, что усложняло взаимосвязи между членами семьи. В таких случаях отношения между поколениями нередко бывали напряженными.

При позднем браке автономия супружеской пары, ее экономическая независимость достигались раньше (так же, как и равенство в семье). Снижение брачного возраста и одновременно увеличение продолжительности жизни приводили к тому, что молодой паре, в подавляющем большинстве случаев поселявшейся в доме отца мужа и включавшейся в отцовскую семью, долго приходилось ждать вступления в ранг полноправных хозяев. Свадебные контракты часто фиксировали эту временную ситуацию (Нормандия, Бретань).{667}

В XIX — первой половине XX в. во Франции существовали различные формы брака: освященные в церкви, зарегистрированные в мэрии и не оформленные официально.

Подавляющее большинство верующего населения Франции принадлежало к католической церкви, незначительное меньшинство — к протестантской. До конца XVIII в. церковное венчание считалось обязательным. Законодательство на этот счет оставалось по сути неизменным начиная со времени Тридентского (Триентского) собора (середина XVI в.). Вплоть до Великой французской буржуазной революции 1789–1794 гг. оно ставило женщину в полную зависимость от мужа.{668} Одним из завоеваний буржуазной революции было учреждение гражданского брака, оформленного в мэрии, как единственного, имеющего силу закона. С тех пор желающие соблюдать церковный обряд (преимущественно крестьяне и буржуа) предварительно должны были пройти регистрацию в мэрии.

Конкубинат связан, с одной стороны, с народными представлениями о его приемлемости (вопреки Гражданскому кодексу 1804 г., который его не признавал), а с другой — с тем, что в течение длительного периода разводы были запрещены, а периоды, когда принимались законы, их разрешающие, являлись кратковременными. (Развод был разрешен после Великой французской революции, при Директории (1794–1799 гг.) число разводов превысило число браков). Естественно, что в жизни в большом числе встречались незарегистрированные браки, называемые faux m?nage (ложное хозяйство), l’union libre (свободный союз), la famille naturelle (естественная семья). В силу сложившихся традиций число подобных браков не уменьшилось после разрешения разводов в 1884 г., они признаются обществом до сих пор (имеют место главным образом в буржуазной и интеллигентской среде).

Юридическая недееспособность замужней женщины была уничтожена законами 1907, 1927, 1938 и 1942 гг. Они предоставили матери право давать согласие на брак ее детей, во многом уменьшили зависимость брачащейся молодежи от воли родителей.{669}

Франция XIX в. была страной по преимуществу крестьянской. Традиции сельского населения выражали наиболее полно особенности этнической культуры. Поэтому свадебные обычаи крестьян должны быть рассмотрены с большей полнотой по сравнению с обычаями других социальных групп.

В силу описанных особенностей поиски брачного партнера во французской деревне XIX в. были делом непростым. С одной стороны, фермер-землевладелец старался устроить брак сына или дочери так, чтобы не только не дробить свою собственность, но и приумножить ее (отсюда и идет предпочтение кровнородственных браков, при которых земля и другие основные средства производства не выходят за рамки клана родственников), а также повысить или по крайней мере не понизить свой семейный статус. С другой стороны, уважение к личному выбору и чувствам молодежи всегда было высоким у французов всех социальных групп. Это противоречие снималось тем, что дети сызмальства воспитывались на примерах старших, когда в общественном мнении сложилось понятие «хорошая партия», «идеальный тип жениха и невесты». Молодые люди были свободны в своем выборе в тех рамках, которые дозволялись имущественным состоянием и социальным положением. Эти рамки принимались как неизбежная, более того — необходимая данность.

Случалось, младшие дети фермера, не получавшие наследства, считали, что лучше оставаться всю жизнь в безбрачии, нежели понизить свой социальный статус через брак с представителем другой, более низкой социальной группы.

Конечно, жизнь вносила в установленный порядок свои поправки. Наблюдались и такие формы проявления своей воли молодыми людьми, как «брак уводом» или «похищение невесты», которые, впрочем, во Франции очень редки. В областях, пограничных с Пиренеями, а также на Корсике известны случаи побегов молодых пар с целью принудить родителей дать согласие на брак. Вернувшись, беглецы просили прощения у родителей. В Южной Франции девушка должна была подтвердить свое добровольное участие в акции. На Корсике бывало, что родители не прощали свою дочь и отправляли ее в монастырь, из-за чего возникали межродовые распри.{670}

Обычно родители присматривали себе зятя или невестку исподволь; иногда через взрослых родственников они старались создать условия для знакомства и сближения молодых. Старшие родственники и все окружающие поощряли ухаживание тех претендентов на руку девушки, которые считались «подходящей партией» (тем самым поддерживалась традиционная эндогамия и кузенные браки), и категорически отвергали неугодных, в первую очередь «чужаков», т. е. выходцев из дальних краев. Девушка, которая принимала ухаживания чужака, теряла свою добрую репутацию. Во время паломничества к часовням св. Екатерины (покровительницы девушек), св. Николая (патрона юношей и мужчин), к другим местам поклонения девушку мог сопровождать только признанный претендент; он же мог быть единственным ее партнером на танцах.

Молодежь встречалась во время общественных и семейных праздников (особенно во время свадебных торжеств), богослужения, паломничества к священным местам и, конечно, на сельскохозяйственных работах — во время жатвы, сбора винограда, на пастбищах (так как молодежи, как правило, поручалось караулить скот). В осеннее и зимнее время обычным поводом для встречи молодежи были посиделки, на которые девушки собирались, чтобы прясть, чистить овощи, колоть орехи и т. д. В Лотарингии на посиделках происходило своеобразное словесное состязание между находившимися в доме девушками и парнями, стоявшими снаружи.

Родители привозили своих подросших дочерей на ярмарки, где складывались благоприятные условия для знакомства и сближения молодежи. При знакомстве, при зарождении чувства в крестьянской среде не приняты были словесные излияния. На взгляд стороннего наблюдателя любовный код жестов крестьян выглядел грубым: парень свои внимание и симпатию к девушке проявлял, похлопывая ее по плечу, по колену, допуская и более фривольные жесты. Проявлением симпатии был обмен подарками, угощение сластями.

Наиболее распространенным по всей Франции словом, обозначающим ухаживание, является глагол fr?quenter (посещать). По мнению А. ван Геннепа, этот термин более всего относится к периоду после обручения. Но в области Берри, к примеру, fr?quenter означает сам процесс ухаживания, когда молодой человек, приметив девушку, начинает посещать усердно все общественные места, ярмарки и рынки, где бывала его избранница. В диалектах акт ухаживания обозначался разными выражениями, например «беседовать», «следовать за девушкой» (в центральной зоне Франции), «ходить вместе с такой-то» (во Фландрии). Парень, который ухаживает, чаще всего называется galant (кавалер, вздыхающий) или же более литературно amoureux (влюбленный). Термины l’amant (тот, который любит) и la ma?tresse (любящая) в словоупотреблении селян не имеют эротического смысла, который они приобрели в быту буржуазии (любовник, любовница).{671}

Нормы поведения молодежи чрезвычайно разнообразны во Франции и кажутся иногда взаимоисключающими. По убедительному мнению М. Сегален, суть дела заключается в сложности и многообразии социальной структуры французского общества. В областях, где хозяйства сравнительно однородны, царила большая терпимость нравов, чем в тех районах, где бок о бок жили крестьяне-собственники, арендаторы, крупные землевладельцы и сельскохозяйственные рабочие. В областях со сложной социальной иерархией общественное мнение активно противилось социально неравным бракам.

В последнем случае, учитывая правила поведения, а также представления об идеальном партнере, которые внушались с детства, в девушке ценились не только физическая сила, ловкость в крестьянских работах, домовитость. Приветствовались ее скромность, сдержанное поведение. В Провансе, например, говорили: «Девушка без доброго имени, что крестьянин без фермы» (Fille sans bonne renomm?e, paysan sans ferme). Репутация скромной девушки ставилась у французов выше денег: «Добрая репутация ценится выше, чем золотой пояс» (Bonne renomm?e vaut mieux que ceinture dor?e), так считали в Лангедоке, Гаскони, Лимузене.{672}

Однако в отдельных областях Франции встречались обычаи, которые этим предписаниям явно противоречили. В воскресенье и другие праздничные дни, а также в будни после долгих посиделок парень просил девушку приютить его, и она, не спросив разрешения у родителей, допускала молодого человека в свою комнату. В иных случаях девушка оставляла открытым окно своей спальни, чтобы туда мог проникнуть один из ее почитателей. В обоих вариантах девушка ставила условием скромное поведение (парень должен был провести ночь в ее постели, не снимая верхнюю одежду), что, впрочем, не всегда выполнялось. Среди ночных посетителей не обязательно был тот, кого она выбирала в качестве будущего мужа.

Описанный обычай, называемый троссе (trosse) (встречаются и другие местные названия этого обычая), во Франции не слишком широко распространен. Он фиксируется преимущественно на юго-востоке, в альпийской зоне, в Нижнем Эльзасе, есть не очень ясные сведения от середины XIX в. относительно французской Баскони, Вандеи, Савойи, Бретани и Нижней Нормандии. Троссе близок к обычаю, известному у германских и кельтских народов Европы под названием «кильтганг» и «нахтфрайерай».{673}

Весьма противоречивым было суждение общества относительно девственности невесты и внебрачной беременности. На севере страны девственность считалась необходимой для доброй репутации невесты, на юге общественное мнение было более терпимым. В некоторых местах к одинокой матери относились снисходительно (тем более если обольститель являлся местным жителем, хуже, если он чужак). Однако в Бретани, например, в отдельных районах отношение к ней было столь суровым, что она не могла оставаться даже в качестве работницы на ферме своего брата и вынуждена была ехать в город.

Самое непосредственное влияние на выбор брачного партнера оказывали союзы молодежи. Они брали на себя своего рода контроль за нравами: в дни весеннего праздника мая под окнами девушек, пользовавшихся всеобщей симпатией, высаживали деревья или ставили сооружения из живых цветов (их называли «маями»).{674} В то же время молодежь публично осуждала неравные в социальном или возрастном отношении браки; перед домами таких брачных пар (а также других людей, которые, по мнению юношей, были достойны осуждения — старые девы, девицы легкого поведения, скряги и т. п.) устанавливали шесты с черепами, сухие ветки колючего кустарника и прочие оскорбительные символы; под их окнами устраивали «шари-вари» («кошачьи концерты»). Особенно пристрастно молодежные союзы охраняли локальную эндогамию, яростно выступая против чужаков на территории своего села, церковного прихода, квартала.

Союзы неженатой молодежи в каждой области Франции назывались по-своему, во многих случаях «аббатствами», иногда их руководители назывались «королями молодежи». Более оформленными и активными были «аббатства» юношей: в них вступали в возрасте 14–16 лет, делали установленные денежные взносы, после чего получали право участвовать в устройстве разного рода коллективных развлечений. На юге Франции — в Савойе и Дофине — эти союзы объединяли только юношей и неженатых мужчин, во многих других областях в них включались и молодожены, которые не имели детей и находились в своего рода промежуточном состоянии между холостяками и семейными. Женская молодежь имела свои организации, их глава обычно называлась «королевой» или «аббатисой».{675}

Молодежные союзы в значительной мере регулировали ритуал ухаживания, которое было социализированной нормой поведения. Из материалов, собранных Кельтской академией, видно, что в конце XVIII в. манера ухаживания во многом была ритуализирована, практика являлась коллективной и выражалась в наборе знаков и жестов, характерных для конкретных областей. Например, по способу, каким была уложена солома во дворе, молодые люди узнавали о том, что в доме есть девушка на выданье и что их примут там благосклонно.

Два главных периода в году были как бы предназначены для активного ухаживания — карнавал и май. Именно в эти периоды совершались обряды, сохранявшие древние черты. Они дают возможность проследить динамику формирования брачных обычаев нового времени. Одним из таких обрядов являлось коллективное обручение, совершавшееся группой молодых людей. Он распространен в небольшой области на востоке страны под названием «Валентин и Валентина»; в Лотарингии он называется донаж (d?nage) или содаж (saudage).

В Верхней Марне донаж совершали в том месте, где находились рядом два холма. В определенные дни карнавала и поста (в так называемые «жирный вторник» или в «пепельную среду») девушки размещались на вершине одного холма, а молодые люди — другого, соседнего. Мужской голос восклицал: «Донаж мадемуазель такой-то!» Названная девушка громко выкликала имя избранника. Очевидно, в более ранние времена девушки были в известной степени вольны в своем выборе, но в XX в. на такое публичное обручение они решались лишь с согласия родителей. Фактически донаж был первым объявлением о будущей свадьбе.

Если в XX в. обряд совершался с согласия заинтересованных лиц, то ранее он носил принудительный характер, направленный на образование пар (публикация сведений относится к середине XIX в.). Этот обряд был выражением воли коллектива, для которого затянувшееся безбрачие представлялось противоестественным. Иногда устраивали хоровод вокруг костра, после чего выкликались имена намеченных к союзу пар. Случалось так, что составление пар поручалось молодоженам, женатым первый год. В городах провозглашали «валентинов» и «валентин» с балкона мэрии. Собравшаяся толпа выражала одобрение или неодобрение. Молодой человек должен был сделать подарок своей «валентине», а девушки организовывали бал для своих партнеров. Если они этого не делали, то соседи зажигали соломенные чучела перед входом в их дома. В отдельных случаях донаж становился пробным браком, он мог распасться, а мог и превратиться в супружеский союз.

Обычай «валентинов» (известный и у других европейских народов), по мнению французских исследователей, имеет народные корни, хотя и был принят при королевском дворе в XV в.{676} Сейчас он возрождается под воздействием индустрии туризма.

Май был месяцем коллективных ритуализованных ухаживаний. В ряде областей страны в мае молодежь собиралась большими компаниями, отправлялась в многодневные походы либо к местным святыням, либо просто в поля и леса. В это время не только была разрешена, но даже в какой-то степени сакрализована свободная любовь. Возможно, в этом проявлялся отголосок древних ритуалов, совершавшихся в период возрождения природы. Они отражали представления о связи акта зачатия и весенних всходов полей, плодородия земли.{677}

В мае не принято играть свадьбы. Причина этого порядка всегда была темой дискуссий для специалистов: одни напоминали, что у народов Средиземноморья еще в античную эпоху май считался месяцем умерших, блуждающих душ,{678} другие указывали, что этот месяц посвящен деве Марии. Современный французский ученый Н. Бельмон полагает, что церковь посвятила май деве Марии с целью ввести в христианский календарь уже сложившуюся древнюю народную практику, которая противопоставляла свободную любовь законному браку.{679} Эти правила перешли в разряд народных примет: брак, заключенный в мае, неудачен.

Традиция ухаживания вызвала к жизни большую серию народных песен, известных под названием «серенады» («вечерние песни»), «обады» («утренние песни»), «ревейе» («песни пробуждения»). Специфический и обширный цикл составили «майские песни», посвященные любви.

Продолжительность ухаживания была довольно значительной, особенно в сельской местности, где требовался большой срок для создания хозяйственной базы новой семьи (у бретонцев он растягивался на несколько лет). В рабочих поселках и городах он был короче.{680}

В XIX в. ухаживание, как правило, заканчивалось сватовством, в котором участвовали семья юноши, предлагавшего руку, и семья девушки, принимавшей или отвергавшей предложение. Однако есть сведения, что в более ранние эпохи соглашение заключалось непосредственно между вступавшими в брак без привлечения родственников.

В XV–XVII вв. в Шампани (возможно, и в других областях) существовал обряд, называвшийся креантай (les cr?antailles). Это название происходит от глагола cr?anter, употреблявшегося в юридической практике того времени. Его суть заключалась во взаимном обещании вступить в брак. Произнесение определенной традиционной формулы сопровождалось рукопожатием и обменом дарами (часто чисто символического значения — лента, шпилька, даже камушек) или поцелуем в качестве залога «во имя бракосочетания» (en nom de mariage). Это устное обязательство считалось в народе нерушимым: если юноша уклонялся от его выполнения, девушка обращалась в суд. Креантай был чисто народным обычаем в отличие от обручения — фиансай (fian?aille), благословляемого священником.

В XVIII в. обряд креантай уже не упоминался в документах, но, по мнению специалистов, сохранялся еще на практике и изжил себя в XIX в. Если в XV–XVI вв. молодые люди сами давали друг другу обещание вступить в брак (иногда против воли родителей), то начиная с XVIII в. необходимую формулу произносил отец девушки, который «обещал» свою дочь.{681}

В XIX в. предсвадебный цикл включал, как правило, обряды сватовства. Прежде чем приступить к официальному сватовству, было принято производить предварительную разведку, «зондировать почву». В XIX в. миссия свата чаще всего поручалась профессиональным посредникам, работа которых оплачивалась. Специального общего термина для этого персонажа нет, обычно его называют «посредник» (interm?diair, entremetteur), «свадебный ходатай» (courtier en mariage). В Оверни посредника называли «белый посох» (b?ton-blanc), потому что отличительным его знаком был посох, украшенный лентами; есть названия, связанные со словом mari (муж): marieur в Берри, mariadaire в Лангедоке, p?re d’hommes (отец мужчин) в Бургони, в Лионне употребляют шутливое словечко menteur (враль). Известны также местные наименования, которые ныне уже трудно этимологизировать.{682}

Согласно принятым в народе нормам инициатива сватовства должна исходить от мужчины.

Совершающий предварительные переговоры посредник, как сказано выше, был профессионалом, но по старинным народным традициям им мог быть кто-нибудь из близких родных: отец, как, например, в Гаскони и Бретани, крестный отец или даже парень — сверстник жениха. Иногда эти лица только сопровождали главного посредника и, не мешая его красноречию, выжидали, когда оратор заявит о цели посещения. Иногда к этой группе присоединялась мать юноши, но чаще всего женщины включались позже. Они договаривались между собой о деталях, ибо, будучи, как правило, соседками или родственницами, хорошо знали друг друга и все друг о друге.

Отклонение от общепринятой нормы зафиксировано только на относящемся к провинции Бретань острове Уассон, который весьма удален от культурных центров. Там девушка сама в сопровождении родных направлялась с предложением к своему избраннику.{683}

Не всегда первые шаги к сватовству поручали посреднику. Иногда юноша сам находил способ раскрыть свои чувства избраннице.

Язык символов — предметов и действий — составлял характерную черту всей свадебной обрядности и значил порою больше слов. Например, если девушка отвечала отказом на предложение, она клала в карман парня горсть овса или углей. Большое значение имели очаг и огонь: погасить огонь означало отказать в любви, в то время как любовь в стереотипизированных формулах сравнивается постоянно с пламенем; поэтому девушка в знак согласия на брак просила разжечь огонь в очаге.

Символом соединения служила совместная трапеза, состоявшая из определенного набора блюд: например, знаками принятого предложения служили яблоко или груша (в Берри), жареный петух (в Бургони); в этом же случае предлагали мясной бульон с яйцами, блины (в Бретани), т. е. пищу, принятую на праздники; при отказе угощали будничными блюдами — похлебкой, молочным супом.

В свадебной обрядности, как и во многих других народных обрядах (на рождество и другие календарные праздники, в день крестин, первого причастия, проводов новобранцев в армию и т. п.), большим символическим смыслом был наделен хлеб (пирог). Явившись в дом своей избранницы с целью сделать предложение, бретонский юноша преподносил ей и ее родным пирог, который так и назывался «пирог предложения». В случае отказа семья девушки отсылала подобный же пирог в его дом. В других местностях, например в Пикардии, девушка, принимая предложение, подносила пирог претенденту на ее руку и его родным. Кусок пирога он отрезал и уносил с собой, остальным оделяли всех присутствовавших.

Родители также выражали свое отношение к претенденту на руку их дочери не открыто, а косвенными намеками: если мать и отец были согласны с выбором дочери, они разрешали ей отправляться с парнем на праздник, ярмарку, прогулку, принимать от него подарки, которые сами по себе имели символическое значение: ленту, кольцо, передник, шейный или головной платок и т. п. Обмен дарами (как правило, это были недорогие вещи) между влюбленными продолжался в течение всего периода ухаживания, причем среди взаимных даров обязательно бывали сласти.

Когда предложение было сделано и принято, для двух семей, собиравшихся породниться, приходило время поговорить о материальном обеспечении будущей семьи. Ибо «нет брака без переговоров», как считали в Лангедоке (pas de mariage sans parlage).{684}

Отрегулировав все вопросы, приступали к окончательному оформлению соглашения — обручению, или помолвке. Практиковались две формы соглашения — устное, заключавшееся в произнесении стереотипных формул и обмене залогами, и письменное — брачный договор, который заключали в присутствии нотариуса или хотя бы свидетеля.

Названия этого акта различны. Народное название, распространенное в центре и на западе страны, — accordailles от корня accord — «согласие, договор» в самом широком смысле слова. Поэтому жених назывался accord?, а невеста accord?e. В литературном языке более принято называть помолвку «фиансай» (fian?ailles) от глагола fiancer, т. е. «обручать, помолвить», отсюда fianc?, т. е. жених, и fianc?e, т. е. невеста. ?tre fianc? означает «быть помолвленными, находиться в состоянии жениховства». Есть множество локальных вариантов, например, в Савойе fermailles происходит от народного латинского firmare, т. е. «уверять, утверждать, удостоверять»; в Центральной Франции, в долине реки Роны promesses буквально означает «обещания»; а жених и невеста соответственно promis и promise. Во многих других областях entrailles происходит от entr?e и буквально значит «вступление», т. е. вхождение в новое состояние. Некоторые эти термины обозначают одновременно и застолье, и подарки, которыми сопровождается обручение.

При всех локальных отличиях в общей форме фиансай сводится к двум важнейшим этапам: подтверждению обещания в церкви перед священником и символическому закреплению этого обещания в доме родителей невесты.

Среди символов объединительного смысла обращает на себя внимание знак круга: отец невесты опоясывал дочь лентой, танцевал с ней круговой танец, присутствующие лили в центр круга вино (все это происходило в области Лимузен на юго-западе Центрального массива), нареченной дарили кольцо.{685}

Подлинно народным является обмен залогами, которые призваны подкреплять устное обещание. Залог назывался arrhes (этимология его затруднительна) или promesse (обещание). Залог, который вручали невесте, мог состоять из некоторой суммы денег или молитвенника, четок, украшения, головного или шейного платка, других предметов одежды. Парню семья невесты преподносила что-либо из одежды. Эти предметы-залоги имели юридический смысл как знак совершенного договора. При расторжении помолвки виновная сторона должна была вернуть все эти предметы и деньги.

Третьим видом объединительных символов являлась совместная трапеза. Обычно после церковного обряда фиансай в доме отца засватанной девушки устраивали пир (нередко по обилию не уступающий тому, что давался в день бракосочетания, и во всяком случае с мясными кушаньями). На пиру принято было чокаться (очевидно, смысл этого жеста — сближение, объединение). Особенно значительным был момент, когда чокались отцы обрученных. Сами будущие супруги пили вино из одного сосуда по очереди. В знак того, что соглашение достигнуто, принято было говорить: «Они пили из черепицы». Это фигуральное выражение сохранилось с тех далеких пор, когда просватанные действительно пили вино, одновременно прикасаясь губами с двух сторон к краям вогнутой черепицы, на которую лили вино. Это было как бы официальным сообщением об обручении.

Наконец, символом-жестом при обручении являлось рукопожатие отцов брачующихся, оно означало объединение двух семейств и шире — родственных групп.{686}

В любой переходный период жизненного цикла у людей возникало ощущение уязвимости, незащищенности индивида. Таков смысл многих пословиц, например: «На свадьбе и при смерти орудует дьявол» (Au mariage et ? la mort le Diable fait ses efforts). На протяжении всего свадебного цикла предпринимались различные действия, при помощи которых люди надеялись уберечься от «нечистой силы». Устраивалось даже, так сказать, «ритуальное шельмование» — разыгрывавшиеся молодежью сценки в подтверждение того выражения, что, мол, «дьявол разрушает свадьбу»: ряженный дьяволом являлся во время помолвки и, перечисляя всевозможные недостатки, якобы присущие невесте, пытался помешать обручению.{687}

Соглашение о свадьбе закреплялось в нотариальном документе — брачном контракте. Четкие сведения о составлении такого документа в специальной литературе имеются лишь начиная с XIX в., когда входили в силу правовые нормы буржуазного общества. Однако в кутюмах (правовых сборниках средних веков) было обозначено имущественное право семейных союзов. Оно варьировалось в зависимости от местных правил и социально-профессиональной принадлежности семьи. Контракты XIX в. сохраняли суть этих кутюмов, выделяя два вида имущества — общего, приобретенного в течение совместной жизни супругов, и личного, принадлежащего каждому из супругов в отдельности.

В брачных контрактах речь шла о разных категориях имущества — как о приданом невесты, так и о доле жениха. В приданое (la dot) могло входить движимое и недвижимое имущество — дом, земля, скот, доля в предприятии, счет в банке. Личные вещи невесты, входящие в приданое, имели обычно диалектальные названия, чаще всего они именовались le trousseau (узел вещей) или la corbeille (корзина, брачная корзина, корзина невесты). Основу благосостояния (le bien) будущей семьи кроме приданого и доли жениха составляли также дарения (le don) со стороны родителей и родни.

Содержание «корзины невесты» в контрактах обозначалось очень подробно, вплоть до самых незначительных вещей ее гардероба и хозяйственной утвари, причем все это оценивалось в денежном выражении.

В контрактах пытались предусмотреть мельчайшие детали будущей жизни, имущественное обеспечение супругов и их детей, учитывались самые разные стороны материального достояния супругов во время совместной жизни и после смерти одного из них.{688} Недаром говорили в Эльзасе: «Когда женишься, следует поговорить и о смерти» (Au moment de se marier de la mort il faut parler).{689}

Заключение контракта сопровождалось обрядами: торжественным шествием в нотариальную контору и обратно, застольем, пальбой из ружей и мушкетов, пением специальных песен сатирического характера. Невесте в подарок преподносили монеты, которые клали на нотариальный документ, подписанный нотариусом. В Эльзасе подписание контракта заменяло помолвку (обручение).{690}

Известно, что несколько столетий назад помолвка имела для народа большее значение, чем само венчание. Благословение в церкви заключалось в выявлении степени родственных отношений вступающих в брак, в освящении кольца и залога. Священник подносил вино молодой паре в знак закрепления брачного союза. По крайней мере до конца XVI в. церковное благословение в момент фиансай давало полное право на супружескую жизнь. Даже если по какой-либо причине церковное венчание не состоялось, дети не считались незаконнорожденными. Положение это со временем изменилось. В решениях соборов 1536 и 1563 гг. главным сакральным актом признавалось венчание, Миланский собор в 1599 г. вынес решение об упразднении церковного ритуала фиансай. Тем не менее в народе он сохранялся долго и практиковался в некоторых местах еще в XIX в. (например, в Бигоре, в Бургони, Бретани, Перигоре, Савойе), а спорадически — по всей Франции. В XX в. он совершался не в самой церкви, а в ризнице.

На Корсике до конца XIX в., когда уже не было церковного благословения помолвки, право на супружескую жизнь признавалось все же ранее венчания: после устной договоренности двух семей. Недели две спустя мэр и кюре закрепляли этот брак.

С годами церковная традиция входила в быт, сложилось представление о возможности супружества только после венчания.

Оглашение (le ban) в третье воскресенье после обручения означало легализацию обручения. Решение о заключении брака становилось признанным окончательно.{691}

После помолвки жених и невеста вступали в новый этап своей жизни (который длился в зависимости от обстоятельств от нескольких недель до нескольких лет). Их судьба касалась не только их самих и двух родительских семей, но всей общины, квартала, прихода. Они всегда оказывались под пристальным вниманием окружающих.

С момента, когда фиансай было официально признано семьей и совершено оглашение, на девушку налагались определенные запреты. Туалет ее должен был быть скромным, ленты на шляпе только темных тонов. Она могла пойти на танцы лишь в том случае, если ее сопровождал будущий муж. Девушке надлежало как можно реже показываться на людях, ни в коем случае не появляться одной на улице вечером или ночью. Даже на прогулку с женихом родители отпускали девушку в сопровождении той подруги или родственницы, которая будет у нее на свадьбе главной подружкой.

Во время прогулок жениха и невесту всегда можно было узнать по манере держаться. В деревнях они ходили, взявшись за руки или за мизинцы. В буржуазной среде принято было вести девушку под руку. До окончательного оформления сватовства обычай запрещал такие формы поведения. Невесту отличали отдельные детали одежды, подаренные женихом при помолвке: колечко, наплечный платок. В некоторых местностях просватанные уже могли называть друг друга на «ты», до помолвки это не всегда было принято.

Существенная перемена в отношениях заключалась в том, что жених получал право «входа в дом». Молодой человек пользовался им, проводя все вечера в семье родителей невесты. В Анжу только после обручения жених получал право, вернее его обязанностью становилось садиться на ларь для хранения хлеба (la huche). Как полагает А. ван Геннеп, это было символом предварительного ввода во владение или принятия в новый дом.{692}