14 Торговля

Смутно помню докарточный период, когда торговля была ненормированной и общественный (кооперативный) сектор вёл упорную борьбу с частным. Государственный же сектор занимал в розничной торговле скромное место. Продовольственными и мелкими сопутствующими товарами торговала рабочая потребительская кооперация. Сегодня это кажется странным: почему же сразу государство не монополизировало в своих руках розничную торговлю? Ответ прост: не было еще ни сил, ни средств. Именно перед кооперацией ставилась задача постепенного вытеснения с рынка частника. А частник отчаянно сопротивлялся, всеми мерами заманивая к себе покупателя.

Официальная пропаганда вовсю старалась дискредитировать частника и побудить население покупать товары в кооперативе. Эта тема была одной из ведущих в газетах, плакатной агитации, в постановках «Синей блузы»[33]. Повсюду раздавался призыв: «Не покупайте у частника, лучшие товары – в кооперации!» Поддерживаемая государством кооперация широко пользовалась рекламой, боролась с частником путем регулярного снижения цен на потребительские товары. Частник, теснимый налогами, снижать цены не мог, но рекламой тоже пользовался. Такого размаха коммерческой рекламы, как при нэпе, я уже не помню; сказывалась ожесточенная конкуренция обоих секторов. Рекламные плакаты и объявления назойливо били в глаза на каждом шагу. Ими были заполнены стены, газеты, журналы – почти как в капиталистических странах. С ликвидацией частной торговли (1931 год) рекламой еще довольно широко пользовались государственные и кооперативные фирмы (старые москвичи хорошо помнят огромные надписи на брандмауэрах: «Пейте томатный сок!», «Я ем варенье и джем»). После войны она захирела, а затем и вообще сошла на нет: покупательский спрос при недостаточном предложения в рекламе не нуждается, в этом случае рекламируются лишь неходовые, залежавшиеся товары – скорее нужна антиреклама.

В докарточный период мы покупали продовольствие (уродливый термин «пищевые продукты» вошел в обиход только в 1950-е годы) в кооперативном магазине, находившемся в нашем доме (Казарменный переулок, 8). После переоборудования в 1928 году продавцами в нем стали одни лишь женщины (кроме мясника). Это было удивительной новинкой для той поры, когда продавцами по старой традиции служили везде одни лишь мужчины. Новинка получила широкую огласку: я с гордостью прочитал очерк о нашем необыкновенном магазине в журнале «Огонек». Смелое нововведение преподносилось как новый шаг к раскрепощению женщин, к полному уравниванию их в правах с мужчинами.

Частная торговля велась не только в лавках и в палатках, но и вразнос. Уличные торговцы фруктами носили свой товар в больших корзинах, умещая их на голове, без помощи рук, что очень меня поражало, – акробатический номер, который я пытался испробовать на себе, используя домашнюю утварь, старательно, но с полной неудачей. Правда, у меня не было круглой войлочной прокладки, которую разносчики клали себе на голову, чтобы лучше удержать корзину.

Уличные продавцы устраивались со своим товаром у бортов тротуаров, где и вели торговлю фруктами, в частности мочеными яблоками, солеными помидорами и огурцами, домодельными конфетами сомнительного качества, чаще всего «ирисами» и «барбарисами» – мне казалось, что названия эти рифмуются неслучайно. Отмечу, что большинство уличных торговцев были мужчины – женщины чаще торговали летним товаром: зеленью, овощами, фруктами, это были подмосковные крестьянки. Иногда в наш переулок приезжала большая фура с арбузами, ими торговали «на вырез»: плохой арбуз отбраковывался и клался в сторону.

Кооперация конкурировала с уличными частниками, организуя торговлю с фирменных лотков. Это чаще всего были лотки «Моссельпрома», с которых торговали конфетами, папиросами, всякими мелкими несъедобными товарами. Лоточниками чаще были женщины, у них была особая голубая форма и фирменное кепи с большим козырьком. «Папиросница от Моссельпрома» – таково было название одной из первых советских кинокомедий.

* * *

В 1920-е годы государство упорно внедряло метрическую систему – взамен веками действовавших русских мер. Таблицы перевода их на метрическую систему печатались на обложках ученических тетрадей, в календарях и разного рода справочниках. Тем не менее в магазинах, несмотря на замену гирь (пружинные весы с циферблатом начали появляться только с 1930-х годов), всё еще часто слышалось слово «фунт». Я твердо усвоил, что фунт – это 400 граммов, а килограмм составляют два с половиной фунта. К моему удивлению, в магазинах нередко говорили: «Взвесьте мне два с половиной фунта» вместо более удобного и простого «килограмм» или «кило». Сказывалась вековая привычка.

Уезжая с отцом за город, иногда спрашивали местных крестьян, далеко ли до такой-то деревни. Встречный обычно отвечал: «Версты четыре будет». Версты или километра? «Да какая разница: что верста, что километр». Различие в 67 метров не принималось во внимание: большинство населения долгое время считало, что километр – это переименованная верста, В деревнях по-прежнему мерили участки деревянными растопырками-саженями, не скоро расстояние между кончиками обоих колов сократили до двух метров и сам нехитрый прибор переименовали в «двухметровку».

Меры ёмкости: ведро и «мера» – держались долго. Стандартными мерами продавали сыпучие товары и овощи на рынках. Была большая мера (металлический цилиндр) объемом с крупное ведро, полмеры и четверть меры. Сколько в них было кубических сантиметров, понятия не имею, да это и не имело особого значения: товар был на виду, хочешь – соглашайся с ценой, не хочешь – не бери. Сейчас рыночная торговля маленькими мерками, обычно стаканами, сохранилась лишь при продаже мелких ягод и семечек.

Литры для измерения жидкостей вошли в обиход очень рано, возможно еще до революции. Даже у частных молочниц были разливные мерки на длинных рукоятках емкостью в литр и пол-литра. Только пол-литра именовались «кружкой», а литр – «двумя кружками».

Сахар продавался «головами» – большими конусообразными слитками, обернутыми в особую синюю бумагу. Дома его кололи для чая пестом или обратной стороной толстого ножа – косаря.

Кое-какие мелкие штучные товары продавали гроссами. Гросс равнялся 12 дюжинам, т. е. 144 штукам. Это не старинная русская мера, а остаток западной двенадцатеричной системы, некогда утвердившейся на Руси. Почтовую бумагу продавали дестями; десть равнялась 24 листам.

Метрическая система привилась довольно быстро. Даже слово «пуд» сейчас услышишь редко. А еще в 1930-х годах пуд фигурировал в государственных планах и официальных документах. Был лозунг: собирать урожай зерновых по 7–8 миллиардов пудов в год.

* * *

В конце 1928 года, с началом первой пятилетки, была введена карточная система снабжения населения сначала хлебом, затем и другими продуктами, а в 1929 году (он вошел в историю как «год великого перелома») также и промтоварами. Но еще до этого стали ощущаться перебои в снабжении, появились очереди. Запомнилась глупая частушка: «По бульвару кура шла, на ходу яйцо снесла, а хозяйки увидали, мигом в очередь все встали». Очереди, очереди… С тех пор даже и после ликвидации карточной системы они стали неотъемлемой частью нашего быта. Причины их вовсе не однозначны. Часто дело не в товарном дефиците, а в недостатке торговых точек и продавцов, то есть в экономии на так называемых накладных расходах в торговле за счет времени и сил покупателя.

Москва заполнилась очередями. Бытовала прибаутка: «Кто последний? Я за вами – вот Москва двумя словами».

Причины введения карточной системы всегда экстраординарны: неурожай, война. Установление карточной системы в первую пятилетку мне до сих пор непонятно: не было ни неурожая, ни войны. Даже в Первую мировую войну карточки в России были введены только в 1916 году. В энциклопедиях и учебниках объясняется: единоличное сельское хозяйство с его отсталой техникой и низкой урожайностью не могло полностью удовлетворить потребности растущего городского населения; рост этот был вызван социалистической индустриализацией.

Индустриализация и в самом деле шла полным ходом, отвлекая из села часть трудоспособного населения, а в селе проводилась коллективизация, которая сопровождалась механизацией. Однако объяснить этими двумя факторами внезапную необходимость строгого нормирования потребительских товаров затруднительно, тем более что стала ощущаться очень острая нехватка продуктов и карточки с их скудными пайками подчас «не отоваривались». Думается, причина наступившего кризиса не в этом или не только в этом, а главным образом в следующем: во-первых, коллективизация, завершившаяся в 1932 году, не сразу позволила резко увеличить производство и продажу сельхозпродуктов – перестройка привела к сбою; к этому надо добавить, что многие крестьяне, вместо того чтобы сдавать свой скот колхозу, забивали его на личные нужды. Во-вторых, в целях скорейшей индустриализации, требовавшей широкой закупки за границей оборудования, государство резко увеличило экспорт сельхозпродуктов. Производство же ширпотреба сократилось из-за того, что главные силы и средства были брошены на строительство предприятий тяжелой индустрии и выпуск её продукции в увеличенном объеме.

Каждый трудящийся получил «заборную книжку» – маленькую белую брошюрку с листочками, разделенными на купоны по видам товаров. Название «заборная книжка» меня рассмешило; мне объяснили, что оно не от слова «забор», а от «забирать» – имелись в виду нормированные продукты.

Чтобы получить заборную книжку, надо было стать пайщиком ближайшего кооператива, это стоило не то 50 копеек, не то рубль в месяц. Дело в том, что продажей нормированных продуктов занималась не государственная торговая сеть, а городская кооперация во главе с Московским советом потребительских обществ – организацией массовой и весьма весомой.

Каждый район имел свой трест («общество»), наш носил звучное название БРРОП – Бауманское районное рабочее общество потребителей. Магазины стали именоваться кооперативами. Только и слышно было от женщин с сумками: «Чего в нашем каперативе дают?», «А очередь большая?», «А талоны на крупу отоваривают?» Забот у хозяек заметно прибавилось.

Отец тоже стал пайщиком «каператива» – того самого магазина в нашем доме, где торговали одни женщины, теперь это стал «наш кооператив». Иногда созывались собрания пайщиков, весьма бесплодные: пайщики ругали руководство за отсутствие продуктов, руководство неизменно оправдывалось тем, что на базе «продуктов нет». Так рассказывал отец, пока еще ходил на эти никому не нужные собрания.

Здание Мосельпрома в Нижнем Кисловском пер. Открытка 1920-х гг.

Как раз в это время Максим Горький начал издавать журнал «Наши достижения». В связи с этим злые языки пустили по Москве анекдот: «Знаете ли, что такое заборная книжка? – Бесплатное приложение к журналу «Наши достижения».

Однако заборные книжки просуществовали очень недолго. Их заменили цветными листочками – продовольственными карточками, выдаваемыми каждому потребителю раз в месяц. Для каждой категории едоков был свой цвет, а главное – свои нормы снабжения. Высшую категорию получали рабочие, независимо от квалификации, затем шли служащие, включая инженеров, техников, врачей, низшей категорией были иждивенцы. Дети имели преимущество в получении молока и молочных продуктов. Но как раз их-то не хватало, за молоком выстраивались длиннейшие очереди. Молоко продавалось в разлив, никакого фасованного молока в бутылках или пакетах тогда не существовало, продавцы разливали молоко в крынки и иную посуду покупателя. Очень плохо обстояли дела и с мясом: поголовье скота резко упало.

Однако далеко не все жители Москвы получили карточки. Представители враждебных классов были объявлены лишенцами, и карточек им не выдали. Я долго думал, что лишенец – оттого, что лишен карточек, на самом же деле им становился тот, кто был лишен избирательных прав, – бывший капиталист, недавний нэпман, царский жандарм или иной слуга самодержавия и буржуазного строя. Лишенцами стали и все служители культа.

Однажды у ворот нашего дома стояла бледная, интеллигентного вида женщина с грудным ребенком и девочкой постарше. Она просила подаяния, объясняя прохожим, что им не дали карточек: муж служил в белой гвардии. Женщины сочувствовали, клали в её сумку довески карточного хлеба.

Во дворе вывесили список лишенцев нашего дома. В числе их значился живший в соседнем подъезде инженер-путеец с громкой фамилий Хитрово. Не знаю, за какие грехи его объявили лишенцем: может быть, за дворянское происхождение, или же какое-то время он служил в белой, гвардии. Насколько мне известно, помещиком он не был. Тем не менее Хитрово преспокойно продолжал работать и жить без карточек. Его сына Жоржа воспитывала мать-француженка, она не разрешала ему гулять по двору одному, а сопровождая его, громогласно обучала его французским словам, что вызывало издевки дворовых ребят из пролетарских семей. Когда он подрос и стал ходить один, его спрашивали: «Жора, а почему говорят Франц-узкий, а не Франц-широкий?» Жора со всей серьезностью отвечал, что был такой народ – франки, от которых произошли французы, – он не понял каламбура. В Великую Отечественную войну Жора спасся лишь благодаря исключительному умению плавать. С разбомбленного в Керченском проливе транспорта доплыл до Тамани, После войны служил инженером-гидростроителем.

Продуктовые карточки, почему-то неотоваренные

Однако вернусь к снабжению. Вскоре уравнительная система рационирования продуктов с прикреплением по месту жительства изменилась. Каждое учреждение и предприятие, стремясь ублажить своих рабочих и служащих, вырывало себе какие-то льготы и повышенные возможности снабжения. Появились ЗРК – закрытые рабочие кооперативы и «закрытые распределители» тех или иных организаций. Входить в них можно было только предъявляя пропуск: некоторые товары там продавались сверх карточек, поэтому посторонние были нежелательны. На прилавках иногда появлялись халва, конфеты, фрукты и иные товары, не предусмотренные карточками. Дабы покупатель, даже прикрепленный, не покупал их дважды, на карточке ставился штампик.

Академия наук, Большой театр, всяческие наркоматы обзавелись особо богатыми закрытыми рас предел ителя м и; каждый хотел всякими правдами и неправдами, «по блату» к ним примазаться.

Отец законно прикрепился к закрытому распределителю, находившемуся на Мясницкой улице, в том помещении, где до того и после находился популярный посудно-фарфоровый магазин. С начала первой пятилетки магазин стал продовольственным. От нас это было далеко, но меня часто посылали туда «отовариваться», предварительно строго внушая, чтобы не потерял пропуск, карточки, деньги и не упустил ценного товара, который к моему приходу оказался бы на прилавках. С большой кошелкой я тащился, проклиная всё на свете, по Покровке, Маросейке, Большому Комсомольскому переулку[34] в этот вечно забитый народом распределитель. Отстояв там бесконечные очереди, с туго набитой кошелкой плёлся обратно, опасаясь домашних упреков: что-то сделал не так, купил не то или не купил того, чего надо было бы. Чтобы облегчить путь, придумал себе станции – ориентиры по маршруту, словно был поездом или трамваем: Покровские ворота, Аптека, Красная церковь (Успения – тут-то её и снесли)[35], Девяткин переулок и т. п. Было мне 12–14 лет – золотые годы отрочества.

В связи с бурной индустриализацией вскоре было понято значение для нее инженерно-технических кадров, в том числе и старых. Сам Сталин призвал к уважительному к ним отношению. Появилось сокращение ИТР – инженерно-технический работник. Если раньше человеком № 1 в стране был рабочий, то теперь почти наравне с ним стали и ИТР. Им предоставили особые, завидные карточки с повышенными нормами, привилегированные распределители – итээровские. Потом появились особые виды карточек – «литер А» и «литер Б». Что за этим крылось – не знаю, мы не получали, но запомнилась острота: «Отныне знатных потребителей разделили на две категории: литерАторов и литерБЕтрров».

В целях скорейшего решения мясной проблемы в 1931 или 1932 году развернулась кампания за массовое разведение кроликов. Доказывалось, что кролик неприхотлив в пище, очень быстро плодится, а мясо его высококалорийно. Москва покрылась плакатами и транспарантами, пропагандирующими усатого кормильца; даже на Историческом музее помню полотнище, показывающее, как из пары кроликов нарождается целая их армия в профессии большей, нежели геометрическая. В связи с этим ходило немало анекдотов, из которых помню только один. Гусь спрашивает кролика: «Что это ты стал ходить с таким гордым видом?» Кролик: «А что же мне не гордиться? Твои предки, гусь, всего лишь какой-то Рим спасли, а мои потомки всю Россию спасут».

Дворовые наши старики, недавние выходцы из деревни, отнеслись к кроличьей кампании скептически. Говорили, что такие опыты были и раньше. В самом деле, кролик плодовит, но вместе с тем легко подвержен заразным, и прежде всего простудным, заболеваниям, всё это кончится массовым падежом кроликов. Так и случилось, после чего «кроличья кампания» мгновенно прекратилась.

* * *

В 1931 году в советском торговом мире произошла сенсация: открылись магазины Торгсина. Торгсин расшифровывался как «Торговля с иностранцами». То были нарядные, фешенебельные магазины, необычные для довольно-таки обнищавшей в годы первой пятилетки Москвы. Покупателем мог стать каждый, не только иностранец. В магазинах продавались редкостные, уже забытые было товары, некоторые даже импортные. Магазины разделялись на продуктовые и промтоварные. К скупочным пунктам Торгсина устремились москвичи с остатками фамильных драгоценностей, золотыми обручальными колечками, серебряной посудой, окладами, снятыми с икон. Металл скупался на вес, драгоценные камни оценивались по стоимости товароведами. В обмен выдавались боны. В магазинах Торгсина можно было купить всё, что душе было угодно: белоснежные пшеничные батоны, ветчину, красную рыбу, икру, любые деликатесы вплоть до ананасов. В промтоварных магазинах предлагались ценные ткани, модные костюмы, фасонная обувь. О нарядной женщине говорили: это у ней всё, небось, из Торгсина. Некоторые мои одноклассники хвалились заграничными карандашами и резинками, которые родители купили им в Торгсине. Боны выдавались в Торгсине также в обмен на иностранную валюту.

Магазин Торгсина.

Фотография 1930 г.

Смысл Торгсина был ясен: собрать у населения уцелевшую после реквизиций 1920-х годов (они прекратились) иностранную и царскую (золотую) валюту и драгоценные металлы – всё это было необходимо государству для закупки за границей нужного для индустриализации оборудования. Обесценившийся и не имевший гарантии советский рубль заграница к оплате уже не принимала. Соблазн для населения, снабжавшегося по карточкам, был велик – думается, что идея Торгсина вполне себя оправдала.

Вскоре за Торгсином в Москве открылись коммерческие магазины, где товары, как правило высококачественные, продавались без карточек и в любом количестве, но по повышенным, «коммерческим» ценам. Помню отделы деликатесных продуктов в этих магазинах. Откуда-то всплывшие, словно из небытия, бывшие приказчики от Елисеева и Белова, чистенькие старички в белоснежных халатах и черных кожаных нарукавниках, артистически отрезали блестящими, остро отточенными ножами ломти розовой ветчины, кусочки балыка, отвешивали черную икру, ловко обертывали их тонкой бумагой и изящным жестом вручали покупателю: «Пожалуйте, милости просим». Слюнки текли при этом зрелище.

* * *

Напомню мелкий, всеми уже забытый факт из торгово-финансовой жизни Москвы 1932 года. Внезапно из обращения стала исчезать разменная монета. Куда она подевалась – никто понятия не имел. Торговый оборот стал испытывать великие трудности. Заплатишь в кассу ассигнацией, а кассирша сдачи не дает: нет мелочи, жди, когда кто-то заплатит металлическими деньгами. А никто платить не хочет, даже те, у кого есть, стараются приберечь. В трамвае вспыхивали постоянные скандалы: кондуктору все вручают не мелочь, а рубли, у него же нет сдачи. «Я вас ссажу за безбилетный проезд!» – кричит кондукторша, а пассажир в ответ ей сует рублевку: вот же я хочу заплатить, а вы мне сдачи не даёте! – «А откуда я дам сдачи, если все мне одни только рубли да трешки всучивают, поищите в карманах!»

Дело дошло до того, что госбанк стал выпускать книжечки с купонами, равноценными разменной монете. Рублевая книжечка содержала купоны достоинством в три, пять, десять, пятнадцать и т. д. копеек, обязательные к приему в государственных магазинах, кажется, и на транспорте, но точно не помню.

Официально затруднение объяснялось вредительством. Остатки враждебных классов умышленно собирали и припрятывали разменную монету с целью сорвать торговый оборот и причинить трудности советскому государству и людям. В одной из кинохроник показывали обыск не то у кулака, не то у бывшего кулака: в погребе у него были закопаны мешки – нет, не с золотом, а с обыкновенной разменной монетой. Мешки изымали, вредителя арестовывали.

Думаю, однако, что даже тысяча кулаков не смогли бы таким путем изъять столь ощутимо из обращения разменную монету.

Видимо, просчитался эмиссионный банк, который, желая оставить государству, столь остро нуждавшемуся в тот период в цветном металле, побольше этого металла, резко сократил выпуск разменной монеты, полагая, что и выпущенной ранее монетой люди обойдутся, а попадавшую в банк мелочь сдавал государству как металл, взамен выпуская ассигнации. Однако недостаток вскоре стал ощутим, и произошла своего рода цепная реакция: люди стали приберегать металлические деньги. Или же кто-то пустил ложный слух о предстоявшей якобы денежной реформе, при которой разменная монета, как правило, не заменяется и остается в прежней цене. Отсюда стремление её не расходовать.

* * *

С победой колхозного строя в Москве появились колхозные рынки. Точнее, старые, обычные рынки переименовали в колхозные, и торговавшим на них колхозам предоставили какие-то льготы и удобства. Поначалу на них и в самом деле главное место занимали колхозы и отдельные колхозники. Колхозы продавали продукты, оставшиеся у них после сдачи положенной нормы государству.

Ближний к нам колхозный рынок расположился на Хитровской площади и назывался «Хитровский колхозный рынок». Для него использовался длинный навес, сохранившийся от старого, легендарного Хитрова рынка. Разумеется, новый рынок ничего общего со старым не имел, торговали на нем только сельскохозяйственными продуктами. Просуществовал он недолго: в 1934 году на его месте построили здание техникума.

Наша семья не роскошествовала, но и не голодала. Питались преимущественно картофелем, капустой, разными кашами, в основном гречневой – её чаще всего выдавали по карточкам. Пили кофе-суррогат. Колбаса и сыр на столе были редкостью, но мясные блюда варились почти ежедневно. Отцу часто особо жарилась яичница: добытчик! Мне не хватало сладкого, сахара – юношеский организм его требовал в повышенных количествах. Оставаясь один, что было не так часто, я воровал в буфете сахар и варенье, это подкрепляло силы.

Хлеба хватало, к 1934 году даже образовались излишки. Бабушка иногда посылала меня с излишками хлеба на рыночек, что собирался на Лялиной площади, недалеко от Курского вокзала.

Там я менял хлеб (черный) на молоко в соответствии с рыночными обменными расценками. Иногда же просто продавал хлеб – смешно сказать – колхозникам. Они охотно покупали.

* * *

Рост производства потребительских товаров сделал возможным отмену карточной системы. 1 января 1935 года отменили карточки на продукты, а 1 января 1936 года – на промтовары. Государственные цены были сближены со сниженными коммерческими. С отменой карточной системы в городах упразднили потребительскую кооперацию; все её магазины перешли к государству.

Отмена карточек была проведена в праздничной атмосфере. Отмечалось, что она знаменовала полную победу социалистической системы как в сельском хозяйстве, так и в торговле. Накануне нарком торговли СССР Микоян выступил с речью, в которой обещал народу полное и стабильное наличие всех продовольственных товаров: они посыплются-де на покупателя как из рога изобилия. Рисунок рога изобилия с выпадающими из него различными вкусными вещами сразу появился повсюду: на стенах, плакатах, в газетах, журналах, в кинохронике. С недостатком продовольствия, казалось, было покончено навсегда. Зерновая проблема была решена. Речь пошла уже о более питательном и разнообразном ассортименте. Тут и появился лозунг «Жить стало лучше, жить стало веселее».

И в самом деле: в 1936–1939 годах положение с продовольствием нормализовалось. Насколько помнится, в эти три-четыре года был достигнут баланс между спросом и предложением. При нэпе предложение резко превышало спрос, в послевоенные годы спрос заметно превышал предложение. А в указанный период продукты первой необходимости можно было купить повсюду в Москве без особого труда. Деликатесы тоже были в изобилии, но цены «кусались», поэтому особых очередей не было ни за рыбой, ни за ветчиной, ни тем более за черной икрой. Красная же икра не считалась деликатесом, она продавалась повсюду и недорого. Так же как консервированные крабы.

В открывшихся «Гастрономах» продавались не продукты широкого ассортимента, как сейчас, а именно товары гастрономические – деликатесы. Всё остальное продавалось в магазинах треста «Бакалея», в наши дни давно уже упраздненного. На улицах и на бульварах открылось множество кафе и закусочных; особо притягательны были молочные закусочные, где за недорогую цену и без особых очередей можно было вкусно позавтракать: меню предлагало широкий выбор всевозможных молочных продуктов плюс сардельки или сосиски, а также непременный омлет. К этому времени закрылись за ненадобностью не только коммерческие магазины, но и торгсины.

Удар продовольственному снабжению Москвы нанесла война с Финляндией. Не знаю почему, но в декабре 1939 года продукты из магазинов (кроме хлеба) исчезли начисто. В лютый мороз я бегал по нашему району в поисках продуктов, но принес только ломти лежалого, затвердевшего сыра. Было объявлено, что карточную систему не возобновят, но лучше бы возродили: перебои со снабжением в Москве были весьма ощутимы. А ведь то была маленькая война, далеко от Москвы, которая, как подчеркивали газеты, велась только силами Ленинградского военного округа. Трудно объяснить, почему же она вызвала столь ощутимые трудности со снабжением, да еще такого города, как Москва. Едва ли это было вызвано стремлением москвичей «запастись» на всякий случай; думается, что во избежание неумеренной скупки про запас торговые органы переборщили, намеренно задерживая товары на базах.

После окончания Финской войны (март 1940 года) положение выправилось, но прежнего уровня торговля не достигла. В воздухе запахло большой войной, уже бушевавшей на Западе, и это, бесспорно, заметно сократило поток из «рога изобилия»: надо было делать большие государственные запасы.

С присоединением Прибалтики в кондитерских магазинах появились эстонские и латвийские конфеты. На вкус они были много хуже наших, но красивая упаковка, красочные обертки создали им некоторую популярность, их быстро расхватывали как интересную новинку: как-никак «заграничный товар».

Из особенностей розничной торговли предвоенной Москвы напомню о торговле в разлив, наряду с хлебным квасом, брагой. Кружка этого коричневого, вкусного, немного хмельного (но меньше, чем пиво) напитка стоила 50 копеек, и мужская часть населения вкушала его весьма охотно.

Начало Великой Отечественной войны не привело к опустошению московских магазинов, снабжение оставалось нормальным – очевидно, научил урок Финской войны, В августе 1941 года ввели карточки. Их отменили только 1 января 1947 года, одновременно с проведением денежной реформы, когда ввели в обращение новые денежные знаки, они обменивались в масштабе 1 к 10 старым, то есть за старый червонец выдавали новый рубль. Разменная же монета сохраняла свою прежнюю стоимость.