12 Уличные сценки

Уличная жизнь в Москве всегда была сутолочной, оживленной и шумной, особенно в центре. Но кое-какие сценки привлекали внимание и крепко запомнились.

…Внезапно обычные городские шумы заглушаются торжественными звуками духового оркестра. По центру медленно шествует похоронная процессия. Милиционер жезлом останавливает движение – замирают на месте – трамваи, извозчичьи пролетки, грузовики, телеги. Шестерка лошадей, украшенных султанами из перьев, запряженная цугом, катит белую колесницу с гробом под балдахином – катафалк. По сторонам катафалка торжественно шествуют мужчины в белых хламидах и в цилиндрах – факельщики. Один из них ведет под уздцы переднюю лошадь. Почему факельщики? Объясняли, что когда-то они несли вокруг гроба зажженные факелы. Позади – духовой оркестр, играющий скорбный марш. Сразу за катафалком – длинная траурная процессия. Весь длинный путь до кладбища надо проделать пешком – такова традиция. Разве только вдове и матери покойного разрешается ехать за гробом в нанятом извозчичьем экипаже. Вся процессия, включая экипаж, двигается со скоростью пешехода. Иногда гроб красный – стало быть, хоронят коммуниста. В этом случае оркестр играет не Шопена и не Бетховена, а старый революционный траурный марш, музыку и слова которого я хорошо помню:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали всё, что могли, за него,

За жизнь его, честь и свободу!

Под этот трогательный марш, рассказывали мне, хоронили еще при царе революционеров, погибших в ссылке, в тюрьме или на каторге, а если на свободе – то от пули жандарма или шашки казака. Нынешний покойник погиб уже не «в борьбе роковой», но, бесспорно, борьба значительно сократила его век, хоть это уже старик. Правда, стариками в то время считались люди 40—50-летнего возраста.

Позади гроба – друзья и соратники, беловолосые, седоусые мужчины во френчах, участники трех революций. Кое у кого на груди поблескивает редкий в то время орден Красного Знамени. Женщины в высоких ботинках, старомодных шляпках с траурной вуалькой – как много они видели и пережили!

Эти лица и фигуры глубоко врезались в мою детскую память – люди одного поколения, чем-то схожие между собой даже внешне, как-то и скроенные одинаково. Подчеркнутая пуританская скромность и выработавшаяся годами лишений мужественная сдержанность. Именно они делали революцию, не ожидая от нее для себя каких-либо благ и привилегий. Они и после победы революции с презрением относились ко всякого рода материальным льготам и внешним почестям. Ходили пешком или ездили в трамваях, когда можно было бы выхлопотать персональный автомобиль. Отрицали всякие дополнительные пайки и казенные дачи. Не пристраивали своих детей в вуз или на престижную работу. Принципиальные во всем до фанатизма.

Теперь размышляю: как сложилась дальнейшая судьба шедших за гробом? Удалось ли им также быть похороненными с почетом? Или в 1937–1938 годах они снова оказались в тюрьмах и лагерях? Мало ли за что! Быть может, когда-то проявили «колебания» и голосовали не так, как следовало, либо вздумали в давние еще годы в чем-то поперечить тогда еще скромному и демократичному «Кобе»[17], а он это запомнил; либо просто «пали жертвой» не «борьбы роковой», а примитивного доноса, написанного негодяем-карьеристом. И вот эти заслуженные люди превратились во «врагов народа», отверженных зэков, и трупы их были сброшены в смердящую яму, что позади лагерной уборной.

Как важно было тогда «умереть вовремя»! Не из-за почестей, конечно, а ради своего доброго имени, ради благополучия жены и родственников, будущего своих детей. Слыша названия площадь Ногина, улица Красина, улица Фрунзе и т. п.[18], кощунственно радуюсь, что эти люди умерли «вовремя», то есть в славе. Почти не сомневаюсь: проживи они подольше, судьба их сложилась бы трагично и, несмотря на все запоздалые реабилитации, их имена были бы полузабыты. Какая уж там площадь Ногина!

Позднее коммунистов стали хоронить в открытых грузовиках, борта которых были обиты красным кумачом с черной каймой. Оркестр помещался в другом грузовике, но провожающие шли пешком, и вся траурная процессия двигалась со скоростью пешехода.

Скромные похороны совершались на погребальных дрогах – белой повозке, запряженной парой лошадей, без всяких там балдахинов и факельщиков. Такие похороны я встретил в апреле 1934 года на Покровском бульваре, когда шел ко второй смене в школу. Провожающих было много, но поразило не это: на дрогах около гроба сидела собака. Она показалась мне знакомой, где-то я ее уже видел. Так ведь это любимый дуровский пёс, постоянно сопровождавший знаменитого клоуна на арене и понимавший его с полуслова! Вечером из газеты узнал: да, в самом деле, хоронили Владимира Дурова[19]. У пса были влажные, человеческие глаза, он и на сей раз всё понимал.

Со второй половины 1930-х годов появились похоронные автобусы со специальным постаментом для гроба. Близкие сидели вокруг фоба, остальные ехали позади, в обычных нанятых автобусах или же в легковых автомашинах. Никто уже не шел, все ехали. Поначалу моторизованные похоронные процессии двигались с траурной медлительностью, потом всё чаще стали набирать скорость, а ныне уже ничем не отличаются от обыкновенного скоростного транспорта. Спешим, спешим! Не только на жизненных путях торопимся, но даже и по дороге на кладбище!

* * *

Но вот и веселая, бодрая сценка 1920-х годов: по улице шагает отряд юных пионеров в белых рубашках и в красных галстуках. Впереди гордые своими ответственными обязанностями знаменосец, горнист и барабанщик, искусно отбивающий дробь. Прохожие останавливаются, лица их осветляются добрыми улыбками: идет молодая смена. Пионеры, чувствуя всеобщее внимание, подтягиваются и стараются строго соблюдать строй и ритм. «Раз, два, три, четыре», – отсчитывает вожатый. Раздается звонкая песня:

Мы поднимаем

Алое знамя.

Дети рабочих,

Смело за нами!

Пионерский отряд.

Фотография 1927 г.

Парад физкультурников на Красной площади.

Фотография 1930-х гг.

Близится эра

Светлых годов.

Клич пионера:

«Всегда будь готов!»

Затем пауза, слышен только четкий перестук шагов (хотя обувь-то, обувь так еще плачевна!). Вожатый громко произносит: «К борьбе за дело Ленина будьте готовы!» Строй хором отвечает: «Всегда готовы!»

К середине 1930-х годов, когда пионерская организация из сравнительно небольшого авангарда детей рабочих превратилась в организацию массовую, охватывающую всех подростков, её военизированная обрядность, перенятая во многом от дореволюционных бойскаутов, быстро начала угасать. В 1970—1980-е годы редко можно было встретить школьника в красном галстуке, в прежние же времена появление пионера без галстука становилось предметом строгого обсуждения в отряде. В пионеры тогда принимали только лучших – как по социальному происхождению, так и по поведению, успехам в учебе и общественной работе: «Пионер – всем ребятам пример». Пионерские атрибуты были предметом гордости членов этой организации и зависти недопущенных. Прохождение строем по городу – радостное, памятное событие.

Как всегда и везде, массовость и всеохватнооть нивелировали организацию и стерли её особую специфику и внешнюю обрядность.

* * *

Довоенные первомайские и октябрьские демонстрация отличались грандиозным размахом и неподдельным энтузиазмом. Чтобы поглядеть на них, я бегал к Покровским Воротам, ближнему от нашего дома месту прохождения демонстраций. Вот было веселье!

То был рубеж 1920-х и 1930-х годов. Колонны алели флагами и лентами – никакие «нейтральные цвета» вроде голубого, зеленого и розового тогда не допускались. Над шеренгами поднимались большие транспаранты: «Да здравствует мировая революция!», «Даешь пятилетку в четыре года!», «Догнать и перегнать Америку», «Долой мировой империализм!», «Даешь ударные темпы!» и всякие другие «даешь» – «долой» – излюбленная в те годы антитеза.

Незадолго до того английский министр иностранных дел Остин Чемберлен добился разрыва дипломатических отношений с СССР; карикатура на этого длиннолицего джентльмена с неизменным моноклем на глазу встречалась на каждом шагу. Колонны пели популярную «Винтовочку»:

Мы тебя смажем, мы тебя почистим

И заляжем в камышах.

Не позволим лордам и фашистам

Нашей стройке помешать.

Вот несут движущийся макет: советский рабочий бьет Чемберлена по физиономии так, что у того из глаза выскакивает монокль. Надпись кратко, но выразительно гласит: «Лорду – в морду!» Нигде не писалось, но из уст в уста передавалось хлесткое двустишие: «На английский ультиматум мы ответим русским матом». Отвечали не только матом: широко проводился сбор средств на военную авиаэскадрилью под названием «Наш ответ Чемберлену». Несли плакаты и макеты аэропланов, изображающие будущую эскадрилью.

Вот в грузовике везут ряженых: тучного, набитого золотом капиталиста рабочий бьет по цилиндру тяжелым молотом; капитал ист, предвидя свою скорую неминуемую гибель, забавно дрожит и визжит. Демонстранты хохочут и кричат рабочему: «Бей покрепче!»

В 1929 году популярной сатирической фигурой стал римский папа, объявивший крестовый поход против СССР. Ряженого толстого старика в тиаре рабочие лупили его собственным крестом. Жирный русский поп одной рукой кадил, другую протягивал за деньгами прихожан, приговаривая: «Все люди – братья, люблю с них брать я». Галерея врагов советской власти на карикатурах была поистине необъятна: кроме папы римского, капиталиста и попа – недобитый белогвардеец, кулак с обрезом, лицемерный инженер-вредитель из спецов, мерзавец-бюрократ, нэпман, пьяница-летун и т. п.

В том же 1929 году китайская военщина стала устраивать вооруженные провокации против СССР на Дальнем Востоке. Тут же на демонстрациях появился плакат с карикатурой: красноармеец поднимает на штык тщедушного китайского генерала, жадно потянувшегося было к территории СССР.

Позднее отец стал меня брать с собой на демонстрации. Мы шли от Маросейки в колонне Резинотреста. Тогда на демонстрацию ходили не особо выделенные представители организаций, а все желающие. И даже нежелающие: не ходить на демонстрацию считалось проявлением нелояльности. Поэтому демонстрации были очень массовыми, продолжительными и внушительными. Путь до Красной площади был недалек, но из-за обилия колонн больше стояли, чем продвигались. Однако стояния вовсе не были скучными и томительными. Появлялся гармонист, и начинались танцы; сухонький пожилой продавец из галошного отдела лихо сплясал русскую, полная женщина из бухгалтерии, дробно тряся плечами, с неожиданной легкостью исполнила цыганочку. Девушки и парни танцевали очень популярный в народе тустеп, под который пели кем-то придуманные глупейшие слова: «Девочка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, только шоколада».

В затишье две девушки подговорили гармониста сыграть фокстрот «Таити». Гармонист нехотя согласился, девицы сцепились руками и начали мерно вышагивать этот новый, недавно пришедший с Запада танец. Не тут-то было! Как из-под земли вырос партийный секретарь Резинотреота, одетый, как и положено было в те годы партийному работнику, в военный китель, и закричал: «Что это за буржуазное разложение! Петухова, Сидорова! Немедленно прекратить! – И к гармонисту: – Чтоб больше такого не играть, понял?» – «Понял», – хмуро ответил гармонист.

Но тут впереди заколыхались знамена, и колонна двинулась. Все быстро стали на места в своих шеренгах, некоторые – жуя купленные у лотошниц булочки. Сначала шли, потом побежали. «Скорей, скорей!» – торопили распорядители. Колонна растянулась. Пожилой главбух потерял калошу, под общий смех её кинули ему сзади вдогонку. Но у Ильинских Ворот резко остановились, образовалась каша: мы опоздали и должны были пропустить вперед другую колонну. Снова остановка, недолгая, но веселая остановка.

Примерно так же выглядели демонстрации, когда я стал ходить на них со старшими классами нашей школы. На остановках танцевали теперь уже дозволенный фокстрот, играли в «жучка» и «кошки-мышки», к кому-то, тайно сговорившись, подкрадывались сзади и ни с того ни с сего начинали «качать», высоко подбрасывая кверху. Ощущалась неведомая ныне огромная коммуникабельность людей. Вот рядом идет колонна какого-нибудь Мосэнерго, это явствует из головного оформления. Тут же из соседней колонны начинают скандировать: «Салют советским электрикам, ура!» Электрики не остаются в долгу: «Братский привет трудящимся ткацко-отделочной фабрики № 8!» Завязываются мимолетные знакомства: «Эй, девушка в синей шапочке, идите к нам в колонну, у нас веселее!» – «Да что вы, – краснеет польщенная девушка, – я со своим цехом иду». – «Ишь, какая гордая, а у нас ребята лучше ваших песни петь умеют». – «Ну это еще как оказать», – возражают задетые ребята, и тут же глубокий бас запевает:

Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду двадцать лет.

Полюби меня, моряк, душою.

Что же окажешь мне в ответ?

Тут вся организация подхватывает:

По морям, по волнам,

Нынче здесь, завтра там.

Но не успевает песня разгореться (кстати, время рождения этого популярнейшего перед войной «Моряка» – 1830-е годы), как из соседней, соревнующейся колонны раздается мощное, всезаглушающее:

Идет, ломая скалы, ударный труд,

Взовьется песней алой ударный труд.

Стоит буржуй за рубежом,

Грозит нам новым грабежом,

Но уголь наш и сталь

Его зальют рекой,

Зальют расплавленной рекой.

«Моряк» пытается перекрыть «Ударный труд», но новую песню подхватывают и сзади идущие колонны. Вдруг раздается команда: «Пошли, двинулись, не отставать!» и только что завязанные дружеские контакты мгновенно распадаются.

В 1933 году нашу колонну на площади Революции остановила пропущенная вне графика колонна Метростроя. Метростроевцы шли не разболтанно, как большинство организаций, а строго чеканя шаг, почти как военные. На них были чистые спецовки, а в руках – макеты отбойных молотков. Они дружно пели собственную песню с припевом: «Мы строим наш метро советский» (сейчас сказали бы «метро советское», но тогда род слова еще не утвердился).

Резинотрестовские девицы (тогда я еще шел вместе с отцом) истошно закричали: «Ура, ура строителям метрополитена!». Любимцы москвичей с горделивыми улыбками браво продефилировали мимо.

В другой раз встретилась колонна комсомольцев в серых юнг-штурмовках, затянутых портупеями, в бриджах и шерстяных гетрах. Кто-то из нашей колонны, мужчина, восторженно воскликнул: «Пролетарский привет военизированному комсомолу, ура!» «Ура!» – подхватила вся колонна. Комсомольцы первой шеренги приветствовали нас полуприподнятой рукой и проскандировали: «Рот-фронт, рот-фронт, рот-фронт!»

На подступах к Красной площади колонны демонстрантов приводились в относительный порядок. Линейные поторапливали: «Быстрей, не задерживаться!» Все взоры устремлялись к трибунам мавзолея, люди старались разглядеть стоявших там руководителей, как тогда еще говорили, вождей: «А вот Сталин нас рукой приветствует». «А рядом с ним Калинин, видите?» «А вон с усами Орджоникидзе». «Где же, это ж Буденный». «Да Буденный левее, с Ворошиловым. А Орджоникидзе в сером кителе». «Вон Молотов, в шляпе который» и т. д. Характерно, что большинство стоявших, начиная со Сталина, носили полувоенную одежду – своего рода партийную форму той эпохи. Интеллигентские шляпы можно было увидеть разве только на Молотове и Калинине. Впрочем, на октябрьской демонстрации 1934 года я узрел рядом со Сталиным еще одну фигуру в шляпе, очень худую и высокую, – Максима Горького. Первый и последний раз, когда я видел живого Горького.

Метростроевцы на ноябрьской демонстрации.

Фотография 1933 г.

Накануне войны, году в 1939 и 1940-м, меня в числе других отобранных студентов нашего института и некоторых других московских вузов выделили в сводную колонну допризывной молодежи. До этого несколько дней и много часов нас усиленно муштровали на Москворецкой набережной и около военкомата. Во время репетиций, как они назывались, кормили за казенный счет.

На трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации 1936 г.

Слева направо: Л.М. Каганович, Г.К. Орджоникидзе, Е.М. Ярославский, К.Е. Ворошилов» А.И. Микоян, И.В. Сталин, Г. Димитров.

Одеты мы были в свое, гражданское, только поверх пальто заставили надеть ремни и выдали трехлинейные винтовки. Наша небольшая сводная колонна замыкала военный парад. Первый раз я шел правофланговым, который, как известно, равняться не должен, а смотрит только вперед, соблюдая направление, и поэтому я никого на трибунах не разглядел. Второй раз я шел знаменосцем, впереди, и, скосив глаза, увидел машущего рукой Сталина. Приятно было на следующий день прочитать в газетном отчете: «В заключение военного парада строевым шагом, мало чем отличаясь выправкой от кадровых частей, прошла колонна допризывной молодежи» или что-то в этом духе.

Послевоенные демонстрации, в которых я участвовал, не казались мне столь стихийно веселыми и преисполненными энтузиазма, как довоенные. Может быть, я постарел или прелесть новизны для меня утратилась, но что-то в массовых празднествах появилось казенное, заорганизованное. Всё более громоздким и пышным становилось оформление, резко увеличились число и величина портретов Сталина; казалось, вся демонстрация посвящалась только ему одному.

Демобилизовавшись в апреле 1946 года, я уже 1 мая, надев гражданское, шел в небольшой колонне ВОКСа[20] от Грузинской площади через улицу Горького к Красной площади. Молодых мужчин в нашей организации тогда было мало, большинство – женщины. Рядом шли старики и мужчины, по хворости не ведавшие военной службы. Какому-то болвану вздумалось украсить нашу колонну гигантским деревянным макетом ордена Победы. Притом макет этот не снабдили колесиками, его надо было нести на весу, держа на двух древках. Весил он пуда четыре. Естественно, начальник колонны поручил нести макет мне, как недавнему строевику, но напарника найти было нелегко: пройдя метров сто, каждый назначенный покрывался потом и требовал немедленной замены. А заменять никто не мог или не желал. Конечно же, требовать замены мне не пришлось, спасибо, что хоть как-то находили быстро сменяющихся напарников. Так я и пронес тяжеленный макет до самой Красной площади, весь скрючившись, с дрожащими от усталости руками. Женщины еще посмеивались: «Орденоносец», но мне было не до шуток. А на Красной площади военные к тому же орали: «Выше, что же вы такой орден к самой земле опустили!» С затаенными проклятиями бросил я макет у стенки храма Василия Блаженного и, облегченный, радостно помчался домой.

В 1946 году страну постиг неурожай, и народ, наголодавшийся в войну, снова стал страдать от сильного недоедания. Наша организация, занимаясь пропагандой, рассылала фотографии парадов и демонстраций во все страны. Однако почти все снимки демонстрации 7 ноября 1946 года наше начальство забраковало и их никуда не послали. «Почему?» – недоумевал я, глядя на снимки обычных для меня колонн рядовых москвичей. «А ты вглядись повнимательней», – посоветовал мне кто-то из старших и опытных. Я вгляделся внимательней и ужаснулся: на фоне ГУМа брели бедно одетые шеренги тощих полудистрофиков с вымученными улыбками. Что и говорить, сквернейшая пропаганда для Запада!

До сих пор не могу простить себе, что не взял и не сохранил хотя бы одну из забракованных фотографий – ценный документ для современного поколения сытых и хорошо одетых москвичей.

* * *

Было в старой Москве зрелище, уже недоступное нынешним поколениям, – ледоход. Современные московские ледоходы таковыми вообще называться не имеют права: лед взрывается где-то в верховьях, и в черте города по Москве-реке плывут уже не льдины, а какие-то жалкие комья снега и мелкое ледяное крошево.

В старину же ледоход был картиной увлекательной, выражаясь нынешним языком, остросюжетной. Запомнился ледоход 1934 или 1935 года, когда, выйдя из кинотеатра «Ударник», я оказался на Большом Каменном мосту и простоял на нем до самых сумерек. Тогдашний мост был и в самом деле каменным, трехпролетным, на двух опорах. Протиснувшись сквозь толпу мужчин и подростков к перилам, я устроился над опорой (или быком, как её именовали в народе), ближней к Дому правительства, лицом навстречу течению, то есть в сторону Крымского моста.

У Большого Каменного моста.

Фотография начала XX в.

Большая Якиманка во время наводнения 1926 г.

Шел густой, плотный, покрытый затвердевшим снегом лед. Прибрежные льдины наползали на бетонные набережные, словно хотели взобраться на них, спасаясь от натиска мощных соседей. Но тут эти льдины начинали крошиться по краям и с обломанными кромками, несколько уменьшившись в размере, продолжали двигаться вниз по реке.

Быки в сторону, противоположную течению, были оснащены острыми металлическими выступами – ледорезами. Самим интересным было столкновение большей льдины с ледорезом. Вот толпа приметила приближающуюся к мосту громадную льдину. Внимание напряжено до предела:

– Да нет, минует она ледорез, вона вправо её заносит.

– Ничего, краем еще упрется.

– Где же краем? – замечает всезнающий седовласый дядя Костя (или дядя Коля – какая разница!). – Протри глаза, вишь, как она завертелась. Деваться ей некуда, аккурат на бык ползет.

Все замирают, наблюдая за льдиной, как за живым существом. Но льдина как бы чувствует угрозу ледореза и в последний момент ухитряется проскользнуть мимо него, пожертвовав лишь небольшой своей частью, мгновенно превращающейся в осколки. Общий вздох огорчения.

– Ну вот энта-то непременно на ледорез натолкнется. Гляди, какая агромадная. И прямо на бык ползет, – пророчит дядя Костя.

И в самом деле: плывет не просто льдина, а большое ледяное поле со следами санных полозьев и конских копыт, клочьями оброненного сена. Совсем недавно где-то около Можайска здесь был переезд через реку.

Публика настороженно замолкает.

Ледяное поле, словно желая доставить удовольствие зрителям, прямиком двигается на опору. Вот, почувствовав острую преграду ледореза, оно с яростью налезает на него, дыбится и, кажется, готово броситься на нас, толпу праздных зевак. Мост содрогается, становится страшно: не обрушится ли? Но вот под давлением ледореза поле с треском разламывается на две почти равные части. Соскальзывая по обе стороны ледореза, они как бы неохотно уплывают в проемы. На мосту гул одобрения.

– Вон он её как! Будто ножом полоснул.

– Толстая, стерва.

– Ведь вот хотела обойти, да на удалось.

– Так ей и надо.

– А ведь деревенский мост не устоял бы.

– Какое устоял бы! Их в ледоход знаешь, сколько сносит? Одни щепки летят.

– Да и не всякий городской устоит.

– Ну наш-то хоть какую льдину выдержит. Строили с пониманием.

– Да, таперь уж так не построят. Не те мастера.

– Гляди, мужики, новая ползет.

– Новая, да уж не такая. Жидка больно.

– Ну с етой он расправится, как повар с картошкой.

Новая льдина, поменьше, но, пожалуй, потолще предшествовавшей, ударяется о ледорез, чуть отходит, словно беря разгон, но участь ее тоже решена: сначала её рассекает трещина, напоминающая молнию, затем льдина разламывается надвое.

Уже смеркается, на дальней льдине сереет какой-то продолговатый предмет.

– Гроб что ли или бревно?

– Сам ты бревно. Не видишь что ли – лодка.

В самом деле: лодка, вернее остаток лодки, вмерзшей около берега в лед. Все осуждают ленивого хозяина лодки, не вытащившего её вовремя на берег.

– Что там лодка, я видал, как собаку с конурой на льдине несло.

– Как же конура-то на реке оказалась?

– А хрен её знает, может, кобель на цепочке на лед затащил.

– Ну ты скажешь!

– Ей-богу, сам видел!

– А то, бывает, и людей уносит.

Взоры зевак устремляются вдаль с тайной жестокой надеждой увидеть льдину с людьми.

После ледохода на реке начинался паводок. В предвидении его подвальные и полуподвальные окна прибрежных домов заделывались плотными щитами, зазоры между ними и стенами промазывались варом. Тем не менее вода нередко заливала нижние помещения, после паводка пожарные откачивали её насосами. Узнав про москворецкие наводнения еще дошкольником, я стал смертельно бояться, что вода зальет и нашу квартиру, расположенную на втором этаже. Однако меня успокоили: наш дом стоит далеко от реки и к тому же на холме.

После постройки в 1938 воду канала Москва – Волга и связанных с ним водохранилищ вода в реке регулируется и Москва избавилась от угрозы наводнений. Построили и новые мосты, однопролетные, без опор. Так что если бы даже лед не взрывался в верховьях, увлекательной картины разламывания льдин ледорезами увидеть было бы нельзя.

А жаль: ледоход был праздником, хотя и некалендарным, для многих москвичей.