17 Календарь и праздники

Если спросить современного молодого человека о том, как менялся календарь в России после Октябрьской революции, он ответит: уравняли даты с европейскими, переместили дни на 13 суток вперед – вот и все.

На самом деле все обстояло не так просто.

Да, 31 января 1918 года власти напомнили (а объявили несколько раньше), что следующий день следует считать не первым, а 14-м февраля. Отец вспоминал, что это вызвало великое смятение и недоумение: Россия спокон веку жила по юлианскому, а не по григорианскому календарю. «Новый стиль» был введен римским папой Григорием XIII для католических стран в 1582 году, с тем чтобы исправить расхождение, образовавшееся и продолжавшее нарастать, между отсчетом лет (т. е. полных оборотов Земли вокруг Солнца) и отсчетом дней (т. е. суточным оборотом Земли вокруг своей оси). Мера разумная, ибо каждые 128 лет набегала разница в целые сутки; календарная зима с её праздниками стала постепенно сдвигаться к весне, весенние праздники (в том числе Пасха) – к лету и т. д. Однако простому народу до этого не было дела, внезапный скачок вперед почти на полмесяца нарушал привычные представления русских и традиционные даты. Естественно, что еще долгие годы граждане Советской России воспринимали календарь раздвоенно: по-старому и по-новому. До сих пор любители повеселиться помимо официального Нового года празднуют и «старый Новый год».

Небольшая, но характерная деталь: Маяковский застрелился утром 14 апреля 1930 года. Когда весть об этом в тот же день разнеслась по телефону, многие услышавшие её подумали, что это нелепый первоапрельский розыгрыш: 14 апреля нового стиля всё еще воспринималось как 1 апреля по старому стилю.

Естественно, что сдвиг в календаре дней повлек за собой и сдвиг праздников – как религиозных, так и гражданских.

До 1929 года в официальном советском календаре значилось два вида праздников: православные и революционные. По-прежнему нерабочими днями оставались Пасха, Рождество, Троица, Успение, Благовещение и другие. Разумеется, в связи с реформой все они отодвинулись на 13 суток назад.

Революционными нерабочими днями были: 22 января – День памяти Ленина и «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года; 12 марта – Свержение самодержавия (годовщина Февральской революции 1917 года); 18 марта – День Парижской коммуны, он же был Днем МОП Ра – Международной организации помощи революционерам (имелись в виду зарубежные борцы за революцию, томящиеся в тюрьмах); 1 мая – День Интернационала; 7–8 ноября – День Пролетарской революции (социалистической Октябрьскую революцию стали называть только с середины 1930-х годов; термин этот ввел Сталин, у Ленина его еще нет, поскольку он писал, что на селе и после 1917 года уклад оставался мелкобуржуазным).

И до сих пор иностранцы с трудом понимают, почему праздники, именуемые октябрьскими, отмечаются у нас в ноябре. Каждому надо особо объяснять.

Как ни парадоксально, но нерабочих праздничных дней религиозного характера до самого конца 1920-х годов было у нас больше, чем советских. Особенно богат выходными в ту пору был март: Благовещение (25 марта), Свержение самодержавия и Парижская коммуна. Иногда на март еще выпадала Пасха, которую праздновали три дня – не только в воскресенье, собственно Воскресение Христово, но и в Страстную субботу, что перед этим, и в последующий понедельник.

На Благовещение, которое воспринималось как праздник наступления вёсны, бабушка пекла «жаворонки» – традиционные сдобные лепешки в виде птички; в головку их вставлялись две изюминки – глаза. Получив впервые благовещенского жаворонка, я тут же стал поглощать его с головы. «Что же ты делаешь? Какой жестокий, – заметили родные, – сразу же убил птичку, откусив голову». Сказано было, конечно, несерьезно, но я разразился горькими, безудержными рыданиями. Доедать лепешку уже не хотелось, разжеванная голова жаворонка застряла во рту и в горле. Я чувствовал себя свирепым убийцей, хотя, конечно, понимал, что птичка неживая. Ужасала необратимость содеянного.

Тут интересна особенность детской психологии – тяга к олицетворению всего похожего на живое. Это прежде всего заметно на отношении ребенка к куклам, хотя уже с двух-трёх лет он понимает, что кукла – существо неживое, не то что маленький братик или сестричка. Да, неживое, и вместе с тем как будто бы и живое – кто его знает, какая-то жизнь в кукле таится. Сказка о веселом Буратино, вырубленном из полена, наверное, потому-то так и нравится детям, что удовлетворяет их склонности оживлять предметы.

Но вернемся к религиозным праздникам. Крупнейшими были (и остались) Пасха и Рождество. На Пасху красили и разрисовывали яйца, пекли сдобные куличи, готовили сырные пасхи… Особенно мне нравились пасхи, которые лепились с помощью сборной дощатой формы с вырезом «ХВ» – Христос воскресе: белоснежные, упоительно сладкие, проложенные нежными изюминами. Крашеные яйца не только лупились друг о друга, чтобы узнать, у кого крепче, была и особая игра с ними – наклонный лоток, по которому яйца скатывались на плоскость, часто усеянную молодой травкой. При этом каждому важно было, чтобы пущенное по лотку-желобу свое яйцо разбивало чужое, уже лежащее внизу.

Был и такой симпатичный персонаж, пришедший в Россию с Запада, – веселый пасхальный заяц. Именно он якобы прятал в комнате пасхальные подарки – детям надо было их отыскивать. А заяц был хитер, прятал подарки в самых неожиданных местах, так что не скоро и найдешь.

На Рождество устраивалась елка. Она опьяняюще пахла свежей хвоей, этот аромат смешивался с запахом плавящихся стеариновых свечей, которые так приятно было зажигать, а к концу праздника задувать. Рождественские подарки не прятались, как пасхальные, а либо лежали под елкой, либо их привозил на салазках высокий белобородый мужчина в невиданном халате и мохнатой шапке – дед Мороз. В раннем моем детстве дед Мороз не столько радовал, сколько пугал, пока я не узнавал в нем переодетого отца.

Никакие электрические гирлянды ёлку не обвивали, и по сей день я считаю, что простые свечки на ёлке гораздо милее и уместней. Мне поручалось следить за свечами, догоревшие задувать, эту свою обязанность я исполнял с чувством огромной ответственности. Но однажды свеча подожгла засыхавшую елочную ветвь, от нее мгновенно запылала вся елка. Елку быстро погасили. Я не столько испугался пожара, сколько скорбел по преждевременно погибшей елке, ласково гладил её черные, обгоревшие ветви. Потрясение было так велико, что до сих пор запомнилась дата гибели елки – 9 января 1929 года.

Особым удовольствием было зажигание под елкой бенгальских огней, теперь их почему-то именуют бенгальскими свечами, хотя на свечи они мало похожи. Разлетающиеся во все стороны от шипящего стерженька ослепительно белые звездочки представлялись атрибутом волшебной сказки. Мне всегда казалось, что сгорали она слишком быстро, но какое же волшебство длится долго?

Елочные игрушки были преимущественно самодельными. Под руководством бабушки мы с сестрой обклеивали грецкие орехи белой и желтой фольгой, вставляли в верхушку спичку с нитяной петлей, чтобы можно было повесить. Клеили бесконечные цепи из разноцветной бумаги, вырезали картонные домики и картинки с изображением разных зверей. Этого удовольствия – делать многое собственными руками – не знают современные дети, обленившиеся из-за доступности покупных елочных украшений.

Различны были слова, служившие для обозначения подготовки праздничной елки. В интеллигентских семьях говорили «украшать елку», в полуинтеллигентных, мещанских это называлось «наряжать елку». А в самых простых, исконно русских семьях, в недавнем прошлом крестьянских, я слышал сочное словечко «убирать ёлку». Так три разных глагола, определяющих одно и то же действие, характеризовали ту или иную социально-сословную среду.

На Крещение я несколько раз наблюдал гадания взрослых, выполняемые не всерьез, а в шутку: топили воск, чтобы посмотреть, какая фигурка получится, какие-то мелкие вещицы прятали под положенные кверху дном блюдца и т. п. Всё это было как-то сложно и для меня, ребенка, неинтересно.

В то время все религиозные праздники, вопреки многовековой традиции, отмечались как нерабочие дни по новому стилю, то есть по дате день был прежний, но с отставанием в 13 суток. Как отнеслась к этому нововведению православная церковь и верующие? К тому времени официальная, тихоновская церковь утратила свои позиции, их отвоевывала новая, «обновленческая» церковь во главе с хитрым и умным митрополитом Александром Введенским (его главной резиденцией был храм возле нынешней станции метро «Сокольники»), а также другие церковные группы, призывавшие к строгой лояльности по отношению к советской власти: дескать, и в Писании сказано: «Всякая власть от Бога». Поэтому, насколько помню, все религиозные праздники отмечались церковью по новому календарю. Да иначе и немыслимо было: как привлечь верующих в церковь, если по старому стилю Рождество, например, выпадало не на воскресенье, а на рабочий день? А тут государство, с которым надо было ладить, предоставляло для празднования религиозных праздников свободные для всех от работы дни. Поэтому Рождество праздновалось и верующими, и неверующими 25–26 декабря, Крещение – 6 января, Пасха и Троица – по расчетам лунных месяцев, но по новому стилю.

Когда религиозные праздники были устранены из официального календаря и стали обычными рабочими днями, православная церковь всех толков и верующие снова стали их отмечать по старому календарю, т. е. Рождество – 7 января, Крещение – 19 января и т. д. – словом, как сейчас. Иначе говоря, в отношении религиозных праздников советскую реформу календаря православная церковь не приняла. Обновленческая же церковь, самая лояльная к советской власти, вскоре распалась и перестала существовать. Парадоксально, но когда Сталин восстановил патриаршество и вернул православной церкви какие-то прежние права и владения, то он признал законной церковью не обновленческую, а сильную своими традициями и числом приверженцев прежнюю, господствовавшую на Руси при царе церковь во главе с Синодом. К тому времени она отошла от своих антисоветских позиций и пошла на сосуществование с государством, соблюдая строгую лояльность.

Но обратимся к прошлому. В разгар антирелигиозной кампании, в 1929 году, не только отменили религиозные праздники, но и запретили рождественские ёлки. Пояснялось, что ёлка – символ христианской религии, к тому же обычай их рубить к Рождеству опустошает хвойные леса. Закрылись ёлочные базары, прекратился выпуск ёлочных украшений и свечей, устраивать ёлку строго возбранялось. Конечно, маленькие ёлки потихоньку рубились в подмосковных лесах и тайком, в мешках, обложенных тряпьем, провозились в московские квартиры. Но вид в окне освещенной ёлки грозил серьезным разговором с управдомом, а то и с милицией.

Для меня, обожателя праздничной ёлки, это было тяжелым ударом. Правда, родные ухитрялись покупать и устраивать нелегальные крохотные ёлки, но ощущение запретности, почти преступности такой акции надламывало детскую душу и портило весь праздник. Ёлка стала не в радость.

А тут еще в школе учительница Анна Гавриловна приказала нам нарисовать к отмененному Рождеству в тетради наряженную ёлку и перечеркнуть ее двумя толстыми красными линиями: «Долой ёлку!». Все, в том числе и я, послушно выполнили задание, но у моего соседа по парте, выходца из купеческой семьи Павла С. тетрадь оказалась пустой. «Где же твой рисунок?» – строго спросила Анна Гавриловна. «А я не умею на память рисовать, – простодушно ответил Павел, и впрямь художник никудышный, – могу только с натуры. А елку мне только завтра поставят, тогда срисую, а потом зачеркну».

Класс расхохотался, у Анны Гавриловны по лицу пошли красные и лиловые пятна: «Тогда уж вовсе не рисуй, не надо». И поставила Павлу в журнал «неуд», по-современному двойку.

Прошло семь тусклых, безъёлочных лет, и вдруг нечаянная радость: в «Правде» появилось письмо кандидата в члены политбюро Павла Постышева с предложением возродить добрый старый обычай – устраивать детские ёлки. Правда, не на Рождество, а на Новый год, но какая для детворы разница? Всё это хорошо вписывалось во вдохновляемую Сталиным атмосферу всеобщей радости и довольства. В газетах появились статьи, доказывавшие, что очистка лесов от мелкого ельника не только не вредит, но и помогает росту хвойных деревьев. Вспомнили, что сам Ленин устраивал для детей рабочих ёлки (между прочим, не на Новый год, а на Рождество, но об этом умалчивалось).

С той поры снова появились ёлочные базары и ёлочные игрушки, ёлки стали ставить не только в квартирах, но и в общественных местах, домах пионеров и клубах, и не только для детей, но и для взрослых. Имя Постышева, вернувшего людям отнятую у них радость, произносили с благодарностью, чуть ли не с благоговением, но не долго: в 1938 году этот добрый человек исчез, был вычеркнут из истории вместе со многими другими. Ныне он реабилитирован, в энциклопедии датой смерти указан 1939 год. Постышев погиб, но возрожденная им ёлка продолжает жить и радовать людей.

Вместе с религиозными праздниками в первую пятилетку был отменен и праздник Нового года – 1 января, он стал обычным рабочим днем. В самом деле, почему советским людям праздновать начало христианской эры? Ведь подлинная история человечества началась 7 ноября 1917 года, и в тогдашних календарях на первом месте значилось: «13-й (или 14-й) год Октябрьской революции», а потом уже, ниже и мельче, год христианской (она стала называться «новая») эры. Встречу Нового года с богатым застольем и шампанским объявили буржуазным, нэповским обычаем; сознательный рабочий должен праздновать только революционные праздники, а не всякие там Пасхи и новогодья. В статьях указывалось, что встречи Нового года способствуют алкоголизму и неумеренным расходам, нарушающим нормальный бюджет рабочей семьи. В фельетонах братьев Тур и в «Крокодиле» сатирически описывались пьяненькие интеллигенты, которые после встречи Нового года, шатаясь и икая, расползаются к себе по домам, в то время как навстречу им на утреннюю смену идут трезвые и сознательные рабочие, преисполненные стремлением выполнить и перевыполнить задания пятилетки.

С 1917 по 1928 год в стране действовал восьмичасовой рабочий день. Сутки разделялись на три части, это провозглашал популярный лозунг: «Восемь часов для работы, восемь – для отдыха, восемь – для сна». Обычная рабочая неделя тем самым составляла 48 часов. В первую пятилетку был введен 7-часовой рабочий день. В октябре 1929 года, вместе с отменой религиозных праздников как нерабочих дней, была упразднена и обычная семидневная неделя с ее седьмым свободным днем – воскресеньем. Вместо нее ввели пятидневку, она же непрерывка. Суть реформы состояла в том, чтобы предприятия и учреждения работали непрерывно, то есть каждодневно, без общего выходного дня.

Произошла огромная ломка в быту и на работе: в каждом цехе, отделе и т. д. рабочие и служащие разделились на пять частей, по избранным выходным дням: одни гуляли по 1-ми 6-м числам декады, другие – по 2-м и 7-м, третьи – по 3-м и 8-м и т. д.

Разумеется, тут дело не обходилось без споров и женских слез. Жена, например, хотела иметь одни выходные дни с мужем, а тому по производственной необходимости выходные назначались на те дни, в которые жена, тоже по производственной необходимости, обязана была работать. Согласовать весь этот разнобой никому не было под силу, везде оставались обиженные. Весь коллектив на работе никогда не собирался (а ведь приходилось проводить и общие собрания!), семья тоже, включая школьников, не всегда имела единый выходной день. Хитрые люди норовили не брать выходные по первым – шестым и вторым – седьмым дням декады, так как эти дни выпадали на первомайские и октябрьские праздники. Словом, поводов для конфликтов было немало. Одним из выходов служило то, что свободные дни для той или иной группы работающих временами менялись.

Насколько помню, в школе, как и других учебных заведениях, непрерывка не действовала, поскольку надобности в ней не было. Кажется, вся наша школа «гуляла» по 5-м и 10-м дням каждой декады. Но именно в эти дни родители могли работать.

С введением пятидневки вошло в обиход незнакомое мне до того слово «декада» – десять дней, две пятидневки, но не любые, а от 1-го, 11-го и 21-го числа каждого месяца. Позднее я узнал, что этот термин был введен Великой французской революцией в 1792 году: якобинцы заменили декадой семидневную христианскую неделю. Но у французов декада состояла из восьми рабочих дней, в девятый и десятый день они отдыхали.

Была попытка присвоить дням пятидневки новые наименования: «пятилетка», «третий интернационал» и что-то в таком роде, но это, конечно, не привилось.

Непрерывка ввиду ее неудобств просуществовала недолго:

1 декабря 1931 года ввели единую шестидневную неделю с обще-выходными днями по 6, 12, 18, 24 и 30-м дням каждого месяца. Рабочий день продолжал состоять из семи часов, таким образом, рабочая неделя составляла 42 часа.

К тому времени поразительно быстро забылись названия дней старой семидневной недели: всякие там вторники, четверги, воскресенья воспринимались уже как допотопные архаизмы, никто о них не вспоминал. Говорили: первый день шестидневки, второй и т. д. Определить их можно было моментально, благодаря несменяемости общевыходных дней. Сейчас мы-мучительно размышляем, свободны ли мы будем, скажем, 12-го числа следующего месяца, без табель-календаря тут обойтись трудно. В 1930-е годы каждый точно знал: 12-го будет выходной, а 13-е – рабочий день. 18 августа не случайно сделали Днем авиации: это был общевыходной день.

Трудно сказать почему, но и пятидневки, и шестидневки существовали только в городах и рабочих поселках. На селе продолжала действовать традиционная неделя, и сельский попик регулярно служил в церкви, там, где она сохранилась, воскресную литургию как ни в чем не бывало.

Я уже учился в вузе, когда примерно за год до начала войны, в 1940 году, везде и повсюду восстановили обычную семидневную неделю с воскресеньем в качестве свободного от работы дня. Люди восприняли это без радости: на целый день удлинялась рабочая неделя, к тому же и продолжительность каждого рабочего дня увеличилась с семи до восьми часов, новая рабочая неделя снова составила 48 часов. Эти нововведения негласно (т. е. не в газетах и не по радио), а в производственных коллективах, на собраниях, объяснялись обострившейся международной обстановкой (шла Вторая мировая война), необходимостью наращивать индустриальную и оборонную мощь страны на случай неожиданных провокаций мировой буржуазии. В это же время ввели строжайшие наказания за опоздания на работу свыше 20 минут и прогулы – вплоть до тюремного заключения.

48-часовая семидневная неделя действовала всю войну и многие годы после нее. Только в 1956—60-х годах рабочий день был вновь сокращен до семи часов. Однако вскоре его удлинили до восьми часов, но выходным днем стало не только воскресенье, но и суббота (начало 1968-го года).

После войны добавилось праздников: появился столь радостный, хотя и «со слезами на глазах» День Победы; снова ввели свободный день 1 января, так как веселая встреча Нового года стала узаконенной (вместо этого отменили как нерабочий день дату памяти Ленина 22 января), стал общевыходным днем женский праздник 8 марта (в 1920—1930-е годы он именовался «Международным днем работницы», а не «женщины вообще» и оставался рабочим днем).

…Перечитав эту главу, я убедился, что в ней гораздо больше объективной информации, нежели личных впечатлений. Это естественно: сохранение в советском календаре религиозных праздников и всякие там пятидневки и непрерывки выпали на те времена, когда я еще не работал и не учился или только лишь начинал учебу. Тем самым многое меня обходило стороной (кроме, разве, ёлки) и было более известно по разговорам взрослых. Тем не менее главу эту оставляю: важно помнить и такую сторону давно минувших дней. Тем более что о ней ничего не знает молодое поколение, а мои ровесники и люди постарше успели позабыть. А забывать о том, чего не прочтешь ни в каком современном учебнике истории, ни в коем случае не следует.