18 Парки

В августе 1928 года близ Крымского моста открылся Центральный парк культуры и отдыха – сокращённо ЦПКиО[40]. Открытию предшествовала широковещательная газетная кампания, и, как только оно состоялось, тысячи москвичей хлынули посмотреть необыкновенную новинку. В числе первых посетителей было и наше семейство.

Парк устроили на территории бывшей Сельскохозяйственной выставки, а до выставки эти земли занимали городские свалки. Ни того ни другого я, конечно, не застал, но вот парк в его первозданном виде помню. Подчёркивалось, что это парк нового типа, пролетарский, созданный в соответствии с требованиями культурной революции. Отсюда и название: не просто парк, а парк культуры и отдыха. Ныне мы в это привычное название не вдумываемся, а вдуматься стоит: оно запечатлело характерные черты своего времени. Ведь каждый парк служит для отдыха, но главное назначение этого – культура, а затем уже отдых. Казалось бы, логичней было назвать его парком культурного отдыха, но нет – слово культура было выделено и неслучайно поставлено на первом месте.

В отличие от соседнего старого Нескучного сада новорожденный сад был беден зеленью; конечно, его украшали газоны и клумбы, но деревья-саженцы были ещё низкорослы и тени не давали. Над ними возвышались стройные электрические фонари, на одной из аллей фонарные столбы имитировали форму ландышей. «До чего ж красиво!» – восхищались девочки. Против главного входа, у фонтана, установили большую скульптуру Шадра «Девушка с веслом». Обтянутая купальным костюмом, издалека кажущаяся нагой, женская фигура вызывала недовольство тогдашних пуритан и даже протесты в прессе. Вот какие тогда были строгие нравы!

Главный вход ЦПКиО им. М. Горького. Фотография 1947 г.

Самым интересным в парке были аттракционы. Постепенно я посетил почти все. Крутился на центробежном кругу, с ускорением вращения которого всех стоявших на нём разбрасывало по сторонам. Ходил по «комнате смеха», где разного рода кривые зеркала превращали зрителей в забавных уродцев. Побывал в «таинственной комнате», с виду – самой обыкновенной, со столом, стульями, шкафами, кроватью, диваном. Посетители садились на мостике, нависшем над комнатой. Вдруг стены её начинали вращаться, совершать обороты, ничто не падало, но сидящим казалось, что вращаются они вместе с мостиком, и некоторые, вообразив, что повисли вниз головой, кричали от страха… Садился в вагон электропоезда, вагон как вагон, раздавалась сирена, он как бы приходил в движение, трясся, по стенам бежали тени, а впереди, на экране, проецировалась кинолента с заснятым железнодорожным полотном.

Много было в парке народных увеселений и игр, по нынешним временам весьма наивных и примитивных, но собиравших множество посетителей. На массовом поле устраивались соревнования: бег наперегонки на одной ноге, бег в мешках; победители получали премии. Разучивались под баян советские песни: массовик развертывал рулон с крупно написанным текстом песни, любители хорового пения старательно повторяли каждый куплет, потом пели всю песню в целом: «В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю, Упадет на яблоню спелый цвет зари. Подари мне, сокол, на прощанье саблю, Вместе с острой саблей пику подари». «Отлично, превосходно, – ободряет массовик, – теперь перейдём к другой: «Сулико» – народная грузинская песня, любимая песня товарища Сталина», – и развёртывает новый рулон: «Я могилу милой искал, но её найти нелегко…»

В другом углу массового поля под баян разучивались танцы, но не бальные, а народные или псевдонародные. Потом этот вид культурного досуга стали называть «два прихлопа, два притопа, два прыжка и поворот». Это не пародия, а подлинная фраза, которую должны были повторять вслед за массовиком любители танцев. Мне запомнилась и другая, не менее забавная: «Играй громче, музыка а мы спляшем гопака!» И что же – разучивали с превеликим старанием и плясали с упоением.

Для детей в парке существовал большой Городок пионера и школьника с множеством развлечений и игр. Около набережной построили читальню, я нередко заходил в нее, листал журналы и книги. Много было «торговых точек» с простым и дешевым питанием, столовых, буфетов и чайных. Но нигде никакого спиртного – ведь это парк культуры, а не какой-нибудь буржуазный развлекательный Луна-парк.

В самом конце парка, около Нескучного сада, установили скульптурную галерею героев пятилетки, знатных стахановцев – плохо вылепленные гипсовые бюсты. Далее манил Зеленый театр, одно из чудес парка – как подчеркивалось, крупнейший в СССР театр: 20 тысяч зрителей, сцена, на которой могут поместиться три тысячи артистов. Он стоял под открытым небом, сиденьями служили простые скамьи. На огромной сцене чаще всего выступали входившие тогда в моду коллективы народного творчества, музыку и пение делали слышимыми мощные усилители. Дожди иногда нарушали представления, но никогда их не срывали: зрители закрывались зонтами или просто газетами. Публики в Зеленом театре всегда было полным-полно.

В те годы усиленно популяризовался парашютный спорт как один из. важных видов оборонной подготовки. Наряду со стахановцами, полярниками и отважными пограничниками – ловцами диверсантов парашютисты-рекордсмены были героями страны. В связи с этим неподалеку от Крымского моста построили 30-метровую парашютную вышку. Однажды я отважился с неё спрыгнуть. На верхушку приходилось долго забираться по крутой винтовой лестнице. Снизу верхушка башни, откуда спрыгивали, казалась высокой, сверху же земля показалась глубокой пропастью – любопытный оптический эффект. Спрыгнул легко и не без удовольствия. Внизу псевдопарашютистов (прыжок со столь кроткого расстояния, разумеется, амортизировался прикреплённым к парашюту краном-рычагом) встречал плотный круг зевак.

Во второй раз случился небольшой конфуз. Придя в парк с приятелем, я предложил, чтобы и он и я спрыгнули с вышки. Приятель отказался, тогда я взобрался на вышку один, а он наблюдал за мной снизу. Надели на меня лямки, подвели к краю, я глянул вниз, с высоты десятого этажа, – и тут ноги мои словно приросли к помосту, сделалось страшно. Но позади ждали своей очереди другие – нерешительные отнимали время, срывали план; мои раздумья длились недолго – мощный толчок в спину бывалого инструктора тут же низверг меня на землю. К великому моему счастью, ни мое замешательство, ни толчок не были замечены ни моим приятелем, ни другими наблюдавшими за прыжками снизу, и я вышел из круга, освободившись от парашюта, с гордо поднятой головой отчаянного смельчака.

Рассказываю об этом случае как о трудно объяснимом психологическом явлении: не в первый раз испугался, а во второй. Такое случалось не только со мной, но и с другими (по их рассказам), и в других житейских ситуациях. Один фронтовик-разведчик рассказывал мне, как трудно было ему во второй раз пойти в тыл противника, тогда как в первый раз он пошел смело и никаких опасностей не ощутил.

С той же башни можно было спускаться вниз, скользя по спиральному лотку, усевшись на особый коврик. Это я тоже испробовал, думая, что покачусь вниз с головокружительной скоростью, как на бобслее. Не тут-то было: дощатый лоток изрядно протерся и в некоторых местах лишился лака; кое-где я (как и другие) застревал, и приходилось подталкиваться ногами.

Протекающая рядом Москва-река тоже на сто процентов использовалась для отдыха. Сперва я покатался на ней на речном трамвае, потом на «народной лодке». Но вот открылась байдарочная станция. Позавидовав гребцам на байдарке, я дерзнул взять одиночную байдарку и, никем не обученный, самостоятельно прокатиться по реке. Для этого надо было раздеться до трусов. Уже с первого раза я научился грести нормально и получил огромное удовольствие, всем телом ощущая благотворное воздействие трех стихий – солнца, воздуха и воды. В студенческие годы греб довольно часто, но один, товарищей не нашлось. Стал даже лихачествовать – качаться на крутых волнах позади проходивших катеров, пока один опытный гребец не отсоветовал: байдарка легко опрокидывается, и сидящий в ней оказывается в воде вниз головой, а выбраться нелегко, потому что ноги спрятаны в корпусе суденышка. Иногда я плавал на байдарке до Бородинского моста, мимо пустынных тогда Лужников, покрытых складами и песчаными карьерами. Здесь было мелко, плескались местные ребятишки, доносились крики петухов, перевозчик возил на лодке людей к противоположным Воробьевым горам; трудно представить себе, что именно в этом захолустном тогда месте расположится в будущем стадион мирового значения.

Раза два я поплыл от водной станции вниз по течению, за Крымский мост, хотя это возбранялось. Но отвадил не запрет, а шпана, стоявшая на мосту: она закидывала лодочников и байдарочников огрызками яблок. Удивительно, с какой силой мелкий огрызок, сброшенный с высоты, сотрясал байдарку: она содрогалась и виляла, словно от удара булыжника. Одним словом, физика на каждом шагу.

Зимой в парке работали каток и лыжная станция. Собственных лыж у меня не было, по воскресеньям иногда я брал на прокат лыжи на парковой станции и пускался в долгий путь до Потылихи и обратно по накатанной колее, проходившей по плотному льду Москвы-реки. Недостаток был в том, что лыжня была абсолютно ровная, но лыжников встречались сотни.

Давние, идиллические времена! Фрунзенская набережная только начинала застраиваться крупными зданиями, тут и там торчали лачуги. Вся местность напоминала убогую окраину. После войны лыжная станция исчезла, река теперь вдоль парка не замерзает. Закрыли не только байдарочную, но даже и лодочную станцию, очевидно потому, что движение по реке стало слишком интенсивным.

В 1932 году парк посетил Максим Горький, он с восторгом о нем отозвался. Вскоре парку, как и десяткам других объектов в стране, присвоили его имя.

Тогдашняя Москва с наивной, молодой гордостью прямо-таки упивалась своим новым, прекрасным парком. Памятью этой гордости осталось название станции метро, расположенной сравнительно далеко, за мостом, – «Парк культуры» (вместо более естественного – «Крымская»). Лишний раз хотелось напомнить о парке как об одном из уникальнейших сооружений Москвы.

До войны в парке устраивались карнавалы, он был притягательнейшим местом для московской молодёжи. С утра до вечера на аллеях гремела музыка, лившаяся из репродукторов, – тогда они были еще новинкой и использовались весьма старательно; подчеркивалось ради привлечения публики, что весь парк радиофицирован и даже имеет собственный радиоузел. Можно посидеть на удобной скамейке, среди цветов, и послушать радио – столь мощное орудие массовой культуры. Радио тоже служило приманкой.

Бесспорно, Центральный парк сыграл немалую роль в деле воспитания широких масс и приобщения их к культуре. Люди в те времена не ведали ни телевидения, ни транзисторов, ни магнитофонов, источники информации и даже обыкновенной музыки были весьма скудны. Огромная разница с нынешним временем, когда перекормленный звуковой пищей москвич спасается от неё в уединённых местах Нескучного сада и Ленинских гор![41]

…Вскоре после Центрального парка в «парки культуры и отдыха» были превращены некоторые старые московские парки – Сокольники, Останкино, Измайлово и иные. Одновременно некоторым присвоили имена выдающихся людей: Останкинский получил имя Дзержинского, Сокольнический – Бубнова, Измайловский – Сталина. Однако в 1937 году, после ареста тогдашнего наркома просвещения Бубнова, Сокольнический парк снова остался без имени, Измайловский лишился имени Сталина в 1956 году.

Само собой разумеется, во всех городах СССР по примеру первого – московского – парка открылись собственные парки культуры и отдыха.

Новые парки культуры и отдыха, хотя и обогатились всякого рода аттракционами, павильонами и культурно-массовыми заведениями, продолжали сохранять свой исконный облик старинных усадебных парков и в смысле «интересности» ни в какое сравнение с ЦПКиО не шли. Это были скорее парки отдыха и культуры. Сюда ездили слушать птиц, а не радио.

Еще в 20-е годы мы ездили с семьей в Измайловский парк – отец упорно называл его по-старому – «Измайловский зверинец»; первый раз я вообразил, что это нечто вроде зоопарка и очень разочаровался, не увидев там никаких зверей. Изредка ездили в Петровское-Разумовское, которое тогда еще не именовалось Тимирязевским парком, но чаще всего – в Останкино. В то время это был живописный, но весьма запущенный парк – необыкновенно большой, сейчас он заметно уменьшился: часть его отошла под новый ботанический сад, другая – под ВДНХ[42]. Погуляв по аллеям, усаживались отдохнуть на скамейке около продолговатых прудов. Теперь это знаменитые пруды ВДНХ, я хорошо их знаю и представляю, но никак не могу в своем сознании согласиться, что это те же пруды, около которых я играл в детстве, настолько всё вокруг изменилось. Одни и те же пруды в памяти живут совершенно раздельно, будто это разные, ничего общего между собой не имеющие водоемы. Так бывает даже с целыми городами, если их посещаешь в разное время, особенно с разных концов.

Путешествие в Останкино отнимало не меньше часа. Мы ехали на «Аннушке» до Сретенских ворот, там пересаживались на трамвай № 9, который вез нас по узкой Сретенке, потом нырял под арку Сухаревой башни, далее выезжал на обсаженную с обеих сторон палисадниками 1-ю Мещанскую улицу[43] и вывозил к Рижскому (тогда ещё Виндавскому) вокзалу. Здесь старую границу города отмечали две громоздкие кирпичные башни; сама площадь Рижского вокзала носила название Крестовской заставы. За нею шел не длинный и широченный нынешний путепровод, а узенький, построенный перпендикулярно к железнодорожным путям мостик, ведущий к Пятницкому кладбищу с его миниатюрной, живописной церковью.

Отсюда трамвай сворачивал на Ярославское шоссе. То, что виделось вокруг, уже нельзя было назвать городом. Нет нужды говорить, что я не отлипал от окна, жадно всматриваясь в окрестности. Москва как бы кончилась: вдоль шоссе, плохо вымощенного, тянулись мелкие деревянные дома села Алексеевского. Огороды с чучелами. Колодцы с журавлями. Пыльные тополя со стаями галок. Трамвайные рельсы здесь не были проложены булыжником, а поднимались над землей, как железнодорожные. Долго в глазах мелькали пестрые купола Алексеевской церкви – других заметных ориентиров вокруг не было, не было и домов выше двух этажей.

За Алексеевским тянулись уже настоящие поля с перелесками. Где-то наконец трамвай круто сворачивал влево, на 1-ю Останкинскую улицу и сквозь толщу обсаженных кустами и деревьями обывательских домишек и пригородных дач устремлялся к Останкинскому пруду, где делал конечную петлю. В Останкине сочно пахло зеленью, навозом и куриным пометом, кудахтали куры и блеяли козы. Трамвай казался тут пришельцем из другой цивилизации.

Путешествие в Останкино было целодневным, мы брали с собой всякую снедь, закусывали, гуляли и возвращались домой уже в сумерках; дома не обедали, а только ужинали. От обилия воздуха и впечатлений, интересного, но долгого и утомительного пути я, ещё дошкольник, едва поужинав, засыпал глубоким сном.

Слева от пруда, не доезжая до дворца, зеленела редкая роща высоких деревьев. Она существовала еще в 1937 году, когда мы, мальчишеская компания нашего класса, как-то ездили играть сюда в футбол вместе с нашим классным руководителем. Теперь здесь находится телецентр с гигантской телебашней, высокие дома. О прошлом напоминает только шереметевский дворец с древней церковью налево от входа. Некогда зеленые берега пруда оделись в бетон, и пруд полностью утратил свой прежний сельский вид.

Избалованный метрополитенными скоростями, современный москвич томится даже при получасовом передвижении в трамвае или автобусе. А в те времена и трамвай, и автобус двигались гораздо медленней, чем сегодня. Поездка «за город», то есть в Останкино, Измайлово или Кунцево, требовала значительного времени и немалых неудобств. Но это воспринималось легко, как должное и неизбежное.