Валентин Катаев

«АЛМАЗНЫЙ МОЙ ВЕНЕЦ»

О жанре произведения сам Валентин Катаев писал: «Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары <…> Это свободный полет моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся в моей памяти»[108]. Автор определил стиль своих поздних произведений как «мовизм» (от фр. mauvais — плохо), им написаны повести «Святой колодец» (1965), «Трава забвения» (1967), «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» (1972) и наконец, «Алмазный мой венец».

«Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, „Вечная весна“, а вернее всего „Алмазный мой венец“, как в той сцене из „Бориса Годунова“, которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему, напрасно. Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марина советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности. „Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?“ — „Позвольте, наперед решите выбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?“ — „Алмазный мой венец“. — „Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда изволили“. <…> Выбор — это душа поэзии. Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен „Алмазный мой венец“. Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову. Марина — это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?».

В романе Катаев рассказывает о своих друзьях и событиях, произошедших в 1920-х гг., цитирует по памяти множество стихов. Правда, все его персонажи спрятаны под масками, о которых мы сейчас и поговорим.

Птицелов — Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия — Дзюбин, Дзюбан; 22 октября (3 ноября) 1895, Одесса — 16 февраля 1934, Москва) — русский поэт, переводчик и драматург. Родился в Одессе в семье Годеля Мошковича (Моисеевича) Дзюбана (Дзюбин, 1858–1919), служившего приказчиком в магазине готового платья, и Иты Абрамовны (Осиповны) Дзюбиной (урожд. Шапиро, 1871–1939), в 1905–1910 гг. учился в одесском училище Св. Павла.

Багрицкий оформлял рукописный журнал «Дни нашей жизни» как художник. С 1914 г. работал редактором в одесском отделении Петербургского телеграфного агентства (ПТА).

Печататься начал в 1913 г., в 1915 г. выбрал себе псевдонимы: «Эдуард Багрицкий», «Деси» и «Нина Воскресенская». Были опубликованы: «Авто в облаках» (1915), «Серебряные трубы» (1915), подборка в коллективном сборнике «Чудо в пустыне» (1917), в газете «Южная мысль» публиковались его неоромантические стихи, отмеченные подражанием Н. Гумилеву, Р.Л. Стивенсону, В. Маяковскому. Вскоре Багрицкий стал одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов, впоследствии ставших крупными советскими писателями (Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев, Лев Славин, Семен Кирсанов, Вера Инбер). Часто в ыступал, читая свои стихи со сцены: «Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове „смеясь“ обнаруживал отсутствие переднего зуба. Он выглядел силачом, атлетом. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке — след детского пореза осколком оконного стекла — воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное, как не без труда давшаяся поза».

С октября 1917 по февраль 1918 г. служил делопроизводителем 25-го врачебно-писательного отряда Всероссийского союза помощи больным и раненым, участвовал в персидской экспедиции генерала Баратова. Во время Гражданской войны добровольцем вступил в Красную армию, служил в Особом партизанском отряде ВЦИКа, после его переформирования — в должности инструктора политотдела в Отдельной стрелковой бригаде, писал агитационные стихи. Далее с Валентином Катаевым и Юрием Олешей работал в Бюро украинской печати (БУП). Затем как поэт и художник трудился в ЮгРОСТА (Южное бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства) вместе с Ю. Олешей, В. Нарбутом, С. Бондариным, В. Катаевым; автор многих плакатов, листовок и подписей к ним (всего сохранилось около 420 графических работ с 1911 по 1934 г.).

В то же время у него появляются новые псевдонимы «Некто Вася», «Рабкор Горцев», под ними он публиковал материал в юмористических журналах.

В 1923 г. Багрицкий перебрался в Николаев, где работал секретарем редакции газеты «Красный Николаев» (ныне — «Южная правда»). В 1925 г. по инициативе Катаева переехал в Москву, где стал членом литературной группы «Перевал», через год примкнул к конструктивистам. «— К черту! — сказал я. — Сейчас или никогда! К счастью, жена птицелова поддержала меня: — В Москве ты прославишься, и будешь зарабатывать. — Что слава? Жалкая зарплата на бедном рубище певца, — вяло сострил он, понимая всю несостоятельность этого старого жалкого каламбура.

Он произнес его нарочито жлобским голосом, как бы желая этим показать себя птицеловом прежних времен, молодым бесшабашным остряком и каламбуристом. — За такие остроты вешают, — сказал я с той беспощадностью, которая была свойственна нашей компании. — Говори прямо: едешь или не едешь? Он вопросительно взглянул на жену. Она молчала».

Однажды Валентин Катаев познакомил своего друга с известным поэтом Сергеем Есениным (королевичем в «АМВ»[109]): «Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая карандаша от бумаги, написать настоящий классический сонет на любую заданную тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя с места, написать сонет на тему Пушкин.

Птицелов экспромтом произнес „Сонет Пушкину“ по всем правилам: пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четверостишиях и с парными рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чести. Что он там произнес — не помню.

Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек.

— Сонет? — подозрительно спросил птицелов.

— Сонет, — запальчиво сказал королевич и прочитал вслух следующее стихотворение:

— Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что судьба его, как наша.

При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном. (Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было…)

Журнал с бесценным автографом у меня не сохранился. (Означенный журнал обнаружился, уже после опубликования книги. Его прислал из Тбилиси один из читателей Катаева. — Ю. А.). Очевидно, что Есенин не владел сонетной формой и, возможно, не знал, что это такое».

В 1928 г. у Багрицкого вышел сборник стихов «Юго-запад». Второй сборник, «Победители», появился в 1932 г. В 1930 г. поэт вступил в РАПП. Жил в Москве, в знаменитом «Доме писательского кооператива» (Камергерский пер., 2).

Жена птицелова — Лидия Густавовна Суок (1895–1969), старшая дочь преподавателя музыки австрийского эмигранта Густава Суока. Мы уже говорили об этой семье в связи со сказкой Ю. Олеши «Три толстяка».

Лидия рано вышла замуж за военного врача, овдовев, в 1920 г. стала женой Эдуарда Багрицкого.

Ключик — Юрий Карлович Олеша (19 февраля (3 марта) 1899, Елисаветград (ныне — Кропивницкий) — 10 мая 1960, Москва) — русский советский писатель и поэт, драматург, журналист, киносценарист. Одна из ключевых фигур одесского литературного кружка 1920-х гг.

Юрий Олеша происходил из обедневшей дворянской семьи. Род Олеши (первоначально православный) ведет начало от боярина Олеши Петровича, получившего в 1508 г. от князя Федора Ивановича Ярославича-Пинского село Бережное на Столинщине. Впоследствии они приняли католичество. Отец, акцизный чиновник Карл Антонович Олеша, после революции уехал в Польшу, где умер в 1940-е гг. Мать, Олимпия Владиславовна (1875–1963), тоже жившая после революции в Польше, пережила сына. Старшая сестра Ванда (1897–1919) в юности умерла от тифа.

Маленький Юра Олеша разговаривал на польском. Когда ему исполнилось три года, родители перебрались в Одессу. В положенное время мальчик поступил в Ришельевскую гимназию, играл в футбол, об этой его страсти многократно упоминает и Катаев. Кроме того, еще в гимназии Олеша начал писать стихи. Первая публикация состоялась в 1915 г., в газете «Южный вестник» напечатали стихотворение «Кларимонда». Окончив гимназию, Олеша поступил в Одесский университет на юридический факультет. В Одессе вместе с молодыми литераторами Валентином Катаевым, Эдуардом Багрицким и Ильей Ильфом образовал группу «Коллектив поэтов».

Во время Гражданской войны Олеша продолжал жить в Одессе и только в 1921 г. перебрался в Харьков, куда его пригласил В. Нарбут, он же помог другу устроиться в газету. Еще через год родители Олеши эмигрировали в Польшу. В романе «Алмазный мой венец» Катаев пишет о страстном романе ключика с Серафимой Суок (дружочек в «АМВ»), с которой он писал свою Суок в «Трех толстяках».

Долгое время Олеша работал с малой формой — писал фельетоны и статьи, которые, переехав в Москву, подписывал псевдонимом Зубило. Публиковался в газете «Гудок» (в ней печатались также М. Булгаков, В. Катаев, И. Ильф и Е. Петров).

В Москве в 1924 г. Олеша написал роман «Три толстяка», который издадут в 1928 г. Годом раньше Олеша опубликовал роман «Зависть», который вышел в журнале «Красная новь». Многие литературные критики называют «Зависть» вершиной творчества Олеши и, несомненно, одной из вершин русской литературы XX в. В 1929 г. автор написал по этому роману пьесу «Заговор чувств».

Все перемешено в… русской литературе. Так, Олеша писал Суок с Серафимы Суок, на которой женился Нарбут. А саму книгу посвятил Валентине Леонтьевне Грюнзайд (девочка в «АМВ»), за которой ухаживал в то время и которая уже к моменту выхода тиража в свет стала женой Евгения Петрова (брата Катаева в «АМВ»), Олеша же женился на сестре Серафимы Суок — Ольге (1899–1978), воспитывал ее сына от первого брака, который в 17 лет покончил с собой.

Во время правления Сталина Олеша начал отходить от литературы: «Просто та эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна — не против страны, а против банды установивших другую, подлую, антихудожественную эстетику» (из письма к жене Ю.К. Олеша)[110].

В 1930-е гг. Олеша активно пишет для МХАТа. Пьеса «Список благодеяний» (1930), поставленная Мейерхольдом, три сезона подряд собирала полный зал и была снята только по требованию цензуры. Его основные произведения не переиздавались до 1956 г. Писать нечто в духе ненавистного ему соцреализма Олеша считал ниже своего достоинства. Добавьте к этому массовые репрессии, а ведь среди арестованных было полно друзей и близких знакомых писателя. Как работать в такой обстановке?

Во время войны жил в эвакуации, потом вернулся в Москву, часто бывал в Доме литераторов, но не в залах, где проходили писательские выступления, а в ресторане. Не имея работы и откровенно спиваясь, Олеша однажды узнал, что писателей в зависимости от их вклада в отечественную литературу хоронят за счет государства, причем по разным категориям. Заинтересовавшись, он спросил напрямик, по какой категории похоронят лично его. Олешу тут же заверили, что по самой высшей. Это будут роскошные похороны, после чего Юрий Карлович попросил похоронить его по самой низшей категории, а разницу отдать ему на руки прямо сейчас.

Несмотря на то что Олеша умер от пьянства, сохранившиеся после него дневниковые записи свидетельствуют, что он не утратил своего дара до самой смерти. В 1961 г. под названием «Ни дня без строчки» опубликовали первые выдержки из его дневника. В отборе и составлении книги принимал участие Виктор Шкловский. Отдельное издание вышло в 1965 г. Существенно дополненное издание дневников Олеши увидело свет в 1999 г. под названием «Книга прощания» (редактор В. Гудкова).

Девочка в «АМВ» — Валентина Леонтьевна Грюнзайд. Из воспоминаний А.И. Эрлиха: «Однажды в весенний день Олеша увидел в раскрытом окошке одного из домов в Мыльниковом переулке девочку с книжкой. Ей было лет одиннадцать-двенадцать, не больше. Она читала с самозабвением, губы ее быстро и беззвучно шевелились». Девочка читала сказки Андерсена, а рядом с ней красовалась огромная говорящая кукла, которую подарил ей отец. Валенька Грюнзайд — дочь бывшего поставщика чая Императорского двора сразу покорила сердца романтичного Юрия Олеши. И он сходу пообещал, что напишет в ее честь сказку. Ожидая выхода книги, Олеша хвастал друзьям, что растит себе жену. Однажды он познакомил ее с Евгением Петровым, и тот Валечке очень понравился. Как вспоминал Валентин Катаев, его брат сразу стремился продемонстрировать ей «серьезные намерения»: он приглашал Валентину в театры, кафе, провожал домой на извозчике (Шаргунов, 2016, с. 177.). Менее чем через год после знакомства они поженились, обманув регистраторшу в ЗАГСе и добавив невесте недостающих годков. В рукописном альманахе Корнея Чуковского Евгений Петров записал: «Моя жена Валентина в шестилетнем возрасте выучила Вашего „Крокодила“ и помнит его до сих пор наизусть». Увидев это, Юрий Олеша ответил ниже: «Евгений Петров умалчивает, что его жене, Валентине, когда она была тринадцатилетней девочкой, был посвящен роман „Три толстяка". Она выросла и вышла замуж за другого».

Альпинист, он же деревянный солдатик, — Николай Семенович Тихонов (1896–1979) — русский советский поэт, прозаик и публицист. Лауреат Международной Ленинской «За укрепление мира между народами» (1957), Ленинской (1970) и трех Сталинских премий первой степени (1942, 1949, 1952).

Родился в семье цирюльника и портнихи в Санкт-Петербурге. После окончания начальной школы поступил в Торговую школу, которую бросил в 1911 г., чтобы устроиться писцом в Главное морское хозяйственное управление. Ничего удивительного, семье были нужны деньги, а в торговой школе Тихонов освоил стенографию, которая теперь помогала ему зарабатывать на хлеб. Через четыре года его призвали в армию, служил в гусарском полку. В армии начал писать стихи, первая публикация в 1918 г., в 1922 г. демобилизован.

Любимые писатели Гумилев и Киплинг. Тихонов входил в литературное объединение «Серапионовы братья». Первые сборники стихов («Орда» и «Брага») вышли в 1922 г. Наибольший читательский интерес вызвали баллады из этих сборников: «Баллада о гвоздях» («Гвозди бы делать из этих людей: Крепче бы не было в мире гвоздей»), «Баллада о синем пакете», «Дезертир». На протяжении 1920-х гг. Тихонов оставался одним из самых популярных советских поэтов.

Тихонов занимался переводами грузинских, армянских, дагестанских поэтов. Для этого объехал весь Кавказ. В 1935 г. был в Париже на Конгрессе в защиту мира. «Деревянный солдатик был наш ленинградский гость, автор романтических баллад, бывший во время пПервой мировой войны кавалеристом, фантазер и дивный рассказчик, поклонник Киплинга и Гумилева, он мог бы по Табели поэтических рангов занять среди нас первое место, если бы не мулат (Пастернак в „АМВ“). Мулат царил на нашей дружеской попойке. Деревянный солдатик был уважаемый гость, застрявший в Москве по дороге в Ленинград с Кавказа, где он лазил по горам и переводил грузинских поэтов. Мы его чествовали как своего собрата».

Тихонов — участник Советско-финляндской войны 1939–1940 гг. После возглавлял группу писателей и художников при газете «На страже Родины». Во время Великой Отечественной войны работал в Политуправлении Ленинградского фронта. Писал очерки и рассказы, статьи и листовки, стихи и обращения. В результате сложилась книга «Огненный год» (1942) и написана поэма «Киров с нами». В 1944–1946 гг. — председатель Правления Союза писателей СССР.

В 1947 г. выступил с критикой на книгу И.М. Нусинова «Пушкин и мировая литература», обвинив автора в том, что Пушкин у него «выглядит всего лишь придатком западной литературы». В 1966 г. первым среди советских писателей удостоен звания Героя Социалистического Труда. Подписал Письмо группы советских писателей в редакцию газеты «Правда» 31 августа 1973 г. о Солженицыне и Сахарове, с осуждением последних.

Мы уже упоминали Н. Тихонова в качестве прототипа поэта Энтиха в «12 стульях», в том же качестве поэт Тихонов возникает в миниатюре А. Смира «Кому дано предугадать», где Тихонов появляется в качестве гвоздя.

Арлекин — Павел Григорьевич Антокольский (19 июня (1 июля) 1896, Санкт-Петербург — 9 октября 1978, Москва) — русский советский поэт, переводчик и драматург. «Арлекин — маленький, вдохновенный, весь набитый романтическими стихотворными реминисценциями, — орал на всю улицу свои стихи, как бы наряженные в наиболее яркие исторические платья из театральной костюмерной: в камзолы, пудреные парики, ложноклассические тоги, рыцарские доспехи, шутовские кафтаны…».

Павел Антокольский родился в Петербурге, в семье помощника присяжного поверенного и присяжного стряпчего Гершона Мовшевича (Герасима, Григория Моисеевича) Антокольского (1864–1941) и Ольги Павловны Антокольской († 1935). Семья какое-то время проживала в Вильнюсе, а в 1904 г. перебралась в Москву. Павел учился на юридическом факультете Московского университета, обучение не закончил.

Первые публикации появились в 1918 г., первую книгу пришлось ждать еще 4 года. С 1919 по 1934 г. работал режиссером в драматической студии под руководством Е.Б. Вахтангова, которая позже стала называться Театром им. Е. Вахтангова. Для этой студии написал три пьесы, среди них «Кукла Инфанты» (1916) и «Обручение во сне» (1917–1918). Дружил с М.И. Цветаевой.

Инсценировал для театра роман Уэллса «Когда спящий проснется». Увлекался историей Ордена тамплиеров.

Во время Великой Отечественной войны руководил фронтовым театром. Член ВКП(б) с 1943 г. Весной 1945 г. приехал в Томск в качестве режиссера Томского областного драматического театра им. В.П. Чкалова. Занимался переводами французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Перевел повесть Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смерти» и драму «Король забавляется».

Брат — Евгений Петров (настоящее имя — Евгений Петрович Катаев; 30 ноября (13 декабря) 1902, Одесса — 2 июля 1942, Ростовская обл.) — русский советский писатель, журналист, сценарист. Соавтор Ильи Ильфа, вместе с которым написал романы «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», книгу «Одноэтажная Америка», ряд киносценариев, повести, очерки, водевили. Брат писателя Валентина Катаева — потому и персонажа зовут «брат». Отец кинооператора Петра Катаева и композитора Ильи Катаева. Вероятный прототип Павлика Бачея из повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий».

Главный редактор журнала «Огонек» с 1938 г. После смерти своего соавтора Ильфа работал самостоятельно или в соавторстве с писателем Георгием Мунблитом над киносценариями и фельетонами. В годы войны — фронтовой корреспондент, погиб в авиакатастрофе в 1942 г.

Евгений был вторым ребенком в семье, вырос без матери. Когда ему исполнилось 18 лет, одесская ЧК арестовала братьев Катаевых за «участие в антисоветском заговоре». Валентин оказался за решеткой как бывший царский офицер; Евгений по молодости лет не мог носить сие высокое звание, но его на всякий случай тоже посадили. Во время допросов братья единогласно утверждали, что Евгений еще несовершеннолетний, поэтому во всех документах и официальных биографических справках годом рождения Евгения Петрова значился 1903-й.

Выйдя из заключения, Евгений снова стал писать, что родился в 1902 г., то есть он стал жить на две биографии. С 1921 г. служил в уголовном розыске, куда бы ни за что не взяли человека с судимостью, в анкете ясно прописан пункт: «За показание неправильных сведений сотрудники будут привлекаться к строжайшей ответственности как за явное стремление проникнуть в советское учреждение со злыми намерениями». Так что все было более чем серьезно.

Скорее всего, Евгений действительно был хорошим оперативником. Он лично расследовал более 40 дел, включая ликвидацию банды конокрада Орлова, а также групп Шока, Шмальца, Козачинского и других. Кстати, конокрад Козачинский учился с ним в одной гимназии, и в былые годы они даже давали друг другу клятву верности. Четко прослеживается след «Зеленого фургона» А. Козачинского, в котором Евгений послужил прототипом главного героя — Володи Патрикеева. Интересно, что после разоблачения и задержания Козачинский стал агентом уголовного розыска, служил младшим милиционером и, наконец, помог задержать банду налетчиков. Так Евгений добился помилования для своего друга. Позже Александр Козачинский напишет повесть «Зеленый фургон», где сам он будет выступать в роли преступника по прозвищу Красавчик.

Уже будучи известным писателем, Е. Петров говорил, что его первое литературное произведение — «протокол осмотра трупа неизвестного мужчины».

Евгений сотрудничал с Нарбутом и вслед за ним отправился в Москву, где к тому времени уже находился Валентин Катаев. Катаева-младшего вызвал в столицу «отчаянными письмами» старший брат, переживавшего из-за того, что молодой оперативник «может погибнуть от пули из бандитского обреза».

Евгений устроился в редакцию «Красного перца», там же у него появился псевдоним — Евгений Петров. «…По щепетильности своей Евгений Петрович полагал нужным уступить свою настоящую фамилию старшему брату, В.П. Катаеву, который в то время „завоевывал“ Москву смелой поступью многообразного и сочного дарования», — писал Виктор Ардов. Далее его пригласили в «Гудок» и «Крокодил».

С Ильфом Евгений Петров был знаком уже давно, но соавторами они стали приблизительно в 1927 г., отправившись в совместную командировку по Крыму и Кавказу. По возвращении Валентин Катаев предложил им стать его «литературными неграми» и сходу набросал тему для романа: «Стулья. Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти». Так возник творческий тандем Ильф и Петров. Их первый совместный роман приняли очень хорошо, и пародист Александр Григорьевич Архангельский написал по этому случаю эпиграмму «Провозгласил остряк один: / Ильф — Салтыков, Петров — Щедрин». Не менее популярными были и строки Александра Безыменского: «Ах, Моссовет! Ну как тебе не стыдно? / Петровка есть, а Ильфовки — не видно».

Версию появления романа «12 стульев» Катаев рассказывает в книге «Алмазный мой венец». Поставив перед «литературными неграми» задачу и пообещав консультировать и в конце пройтись рукой мастера, Катаев уехал на Зеленый мыс. Туда соавторы периодически отправляли телеграммы, прося консультаций по разным вопросам, однако в ответ получали один и тот же ответ: «Думайте сами». Вернувшись в Москву осенью, Катаев познакомился с первой частью и понял, что дуэт сложился, после чего отказался ставить на книге свое имя, предсказав еще не дописанному произведению «долгую жизнь и мировую славу», а в качестве платы за идею попросил посвятить ему роман и преподнести с первого гонорара подарок в виде золотого портсигара.

Известие о гибели брата Валентин Катаев переживал чрезвычайно болезненно и, по словам сына Павла, «молчал о случившемся всю жизнь». Жена Катаева Эстер Давыдовна уточняла, что «никогда не видела такой привязанности между братьями, как у Вали с Женей».

Друг — Илья Арнольдович Ильф (3 (15) октября 1897, Одесса — 13 апреля 1937, Москва) — русский советский писатель, журналист и сценарист.

Илья родился в Одессе в семье банковского служащего Арье Беньяминовича Файнзильберга (1863–1933) и его жены Миндль Ароновны (урожд. Котлова; 1868–1922). В семье он был третьим ребенком.

Получил техническое образование, работал сначала в чертежном бюро, затем на телефонной станции и на военном заводе, после революции — бухгалтером, журналистом, редактором в юмористических журналах.

С 1923 г. проживал в Москве, работая в газете «Гудок». В основном писал фельетоны, не решаясь на крупную форму.

Начиная с 1927 г. начал работать с Евгением Петровым над романом «Двенадцать стульев». В 1928 г. в «Гудке» произошло сокращение штата, и соавторы перешли работать в журнал «Чудак».

Брат друга — имеется в виду брат Ильфа, Михаил Арнольдович Файнзильберг (1896–1942).

«Некоторое время жил с нами вечно бездомный и неустроенный художник, брат друга, прозванный за цвет волос рыжим. Друг (Ильф в «„АМВ“) говорил про него, что когда он идет по улице своей нервной походкой и размахивает руками, то он похож на манифестацию. Вполне допустимое преувеличение» (В. Катаев).

Одесские друзья называли его МАФ, или Мифа, в богемной среде он был известен под псевдонимом «Миша Рыжий».

Кто волосами пламенеет,

Как Вифлеемская звезда?

Ужель Файнзильберга Михея

Не узнаете, господа?

(Аншей Нюрнберг)

Считается, что он оформлял журнал «Синдетикон», редактором и одним из авторов которого являлся Ильф, но то ли тот номер так и не вышел, то ли его до сих пор не удалось обнаружить.

Вслед за братом Михаил переехал в Москву, где сотрудничал с газетами и журналами. Михаил, по мнению Ильфа, в конечном счете не смог стать известным художником потому, что он старался добиваться в каждой своей работе абсолютного совершенства. А ведь издателям нужно не совершенство, а аккуратность в выполнении редакционного задания. В результате его перестали приглашать работать в журналы, и Михаил стал фотографом.

О характере М. Файнзильберга написал соавтор его брата, Евгений Петров: «Рыжий Миша и семейство мышей в белой туфле. Ему было жалко их убивать, и он стал их подкармливать».

Михаил умер от голода в Ташкенте, в 1942 г. Перед смертью он попытался в последний раз попросить помощи у Евгения Петрова:

«Дорогой Женя,

В грустный день пишу я вам это письмо. Сегодня исполнилось пять лет со дня смерти Или.

Не знаю, дошло ли до вас мое письмо, поэтому повторю краткий рассказ о своих довольно трудных обстоятельствах. Выпал я из Москвы без вещей, и вы должны понять, что без белья, без одеяла, в разорвавшихся башмаках трудно, очень трудно жить. Прожил я четыре месяца в сыром нетопленом подвале. Здоровье мое от этого не улучшилось. Мне необходимо вырваться и для этого, оказывается, нужны деньги. Тысяча рублей, собранная среди друзей и редакций, сделала бы великое дело. Отработать их я — согласен. Теми способами, какие вы найдете нужными.

Простите, Женя, за все прошенное — жизнь человека, бедующего и голодающего, не подлежит совершенно оглашению.

Письмо это вам вручит мой добрый приятель и хороший человек, Дмитрий Наумович Барученко, один из ведущих художников-режиссеров мультфильма и опытный карикатурист. Он вам очень пригодится — используйте его.

Ваш Миша.

Привет всем и особенно Вале Катаеву.

М.

Ташкент, ул. Первого Мая, д. 20, Союз Советских художников.

Ташкент

13 апреля 1942».

Известно, что старший из братьев Файнзильберг — Сандро — с 1924 г. жил в Париже.

Эскесс — Кессельман (Кесельман) Семен Иосифович (Осипович).

«Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в „дорогом районе“, но во втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. <…>

Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал на него следующую эпиграмму:

„Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовный; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кричать со сна“» (В. Катаев. «Алмазный мой венец»).

Семен Кессельман всю жизнь прожил в Одессе. Рано потерял отца, Семена воспитывала мама, которая его очень любила. Из-за слабого здоровья своей матери Семен неотлучно находился при ней, а следовательно, не мог, подобно Катаевым, Олеше, прочим уехать в Москву и сделать поэтическую карьеру. Хотя для этого у него были все данные. Вместе с Кессельманом в одесском поэтическом объединении находились: Яков Гольдберг, Зинаида Шишова, Владимир Жаботинский, Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Ильф, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Семен Кирсанов, Ефим Зозуля, Вера Инбер и Натан Шор (Анатолий Фиолетов).

Свои юмористические произведения он подписывался псевдонимами «Эскесс» — то есть «Эс» имеется в виду буква «С» и «кес<сельман>».

«Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии „литературки“, куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах. (Означенное событие относится к 1914 г. — Ю. А.).

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных. На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом и подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и треснувшим стеклом. Рядом с ним всегда сидел ироничный Эскесс. Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра Блока, однажды похвалившего его стихи. Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое пророческое выражение лица, что мне становилось страшно за его судьбу».

О смерти своего героя В. Катаев пишет следующее: «Настало время, и мы все один за другим покинули родовой город в поисках славы. Один лишь Эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться с корзинкой на Привоз за скумбрией и за синенькими, свой город, уже опаленный огнем революции, и навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-то скромное советское учреждение, кажется, даже в губернский транспортный отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом „Губтрамот“, бросил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым…».

На самом деле, С. Кессельман умер еще до войны в 1940 г. от сердечного приступа, а его мать скончалась в 1930 г. Так что Катаев, должно быть, не зная, что произошло с его другом, пересказал легенду.

Королевич — Сергей Александрович Есенин. «…Я мог бы назвать моего нового знакомого как угодно: инок, мизгирь, лель, царевич… Но почему-то мне казалось, что ему больше всего, несмотря на парижскую шляпу и лайковые перчатки, подходит слово „королевич“… Может быть, даже королевич Елисей…

Но буду его называть просто королевич, с маленькой буквы.

Пока я объяснялся ему в любви, он с явным удовольствием, даже с нежностью смотрел на меня. Он понимал, что я не льщу, а говорю чистую правду. Правду всегда можно отличить от лести. Он понял, что так может говорить только художник с художником» (В. Катаев).

Есенин родился 21 сентября (3 октября) 1895 г. в селе Константиново Рязанской губернии, в крестьянской семье. Отец — Александр Никитич Есенин (1873–1931), мать — Татьяна Федоровна Титова (1875–1955). Погиб 28 декабря 1925 г. в Ленинграде.

Русский поэт, представитель новокрестьянской поэзии и лирики, а в более позднем периоде творчества — имажинизма.

Учился в церковно-приходской второклассной учительской школе (ныне — музей С.А. Есенина) в Спас-Клепиках. По окончании школы, осенью 1912 г. Есенин отправляется в Москву, где первое время работает в мясной лавке, а потом — в типографии И.Д. Сытина. В 1913 г. поступил вольнослушателем на историко-философское отделение в Московский городской народный университет им. А.Л. Шанявского.

Начал печататься с 1914 г. в детском журнале «Мирок». Через год перебрался в Петроград, читал свои стихотворения А.А. Блоку, С.М. Городецкому и другим поэтам.

В январе 1916 г. Есенина призвали на войну, служил в Царскосельском военно-санитарном поезде № 143 Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны. В это время он сблизился с группой «новокрестьянских поэтов» и издал первый сборник «Радуница». Вместе с Николаем Клюевым часто выступал, в том числе перед императрицей Александрой Федоровной и ее дочерьми в Царском Селе. С 1918 г. активно участвовал в московской группе имажинистов, что повлекло за собой выход сборников: «Трерядница» (1921), «Исповедь хулигана» (1921), «Стихи скандалиста» (1923), «Москва кабацкая» (1924), поэма «Пугачев».

С 1920-х гг. Есенин много публикуется. В 1921 г. познакомился с танцовщицей Айседорой Дункан (Босоножка в «АМВ»), они начали жить вместе буквально с первого дня знакомства и зарегистрировались через полгода, так как Айседора планировала вывезти Есенина за границу, а для этого им понадобилось официально вступить в брак. Она же организовала переводы и издание книг Есенина за границей. После свадьбы Есенин с Дункан ездили в Европу (Германия, Франция, Бельгия, Италия) и в США.

«Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с эксцентричной американкой, что создало на западе громадную рекламу бесшабашному крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с загадочной славянской душой» (В. Катаев).

За границей у Есенина диагностировали эпилепсию на почве алкоголизма. По возвращении их союз распался.

«И вот однажды по дороге в редакцию в Телеграфном переулке я и познакомился с наиболее опасным соперником командора (В. Маяковский), широко известным поэтом — буду его называть с маленькой буквы королевичем, — который за несколько лет до этого сам предсказал свою славу: „Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет. Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт“.

Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.

Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с королевичем — нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе с прославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была в восхищении от русской революции и выбегала на сцену Московского Большого театра в красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки оркестра свой знаменитый танец „Интернационал“».

28 декабря 1925 г. Есенина нашли мертвым в ленинградской гостинице «Англетер». Согласно официальной версии, он покончил с собой вскоре после возвращения из очередной психоневрологической клиники, тем не менее многие историки считают, что поэта убили.

Босоножка — Айседора Дункан (Исидора, Изадора Данкан урожд. Дора Энджела Дункан) родилась 27 мая 1877 г. в Сан-Франциско (США), погибла 14 сентября 1927 г. в Ницце (Франция). Американская танцовщица-новатор, основоположница свободного танца. Разработала танцевальную систему и пластику, которую сама танцовщица связывала с древнегреческим танцем. Жена поэта Сергея Есенина в 1922–1924 гг. В ее честь назван кратер Дункан на Венере.

Айседора родилась в семье Джозефа Данкана, который, обанкротившись, оставил жену с тремя детьми и еще не рожденной Айседорой. Так как матери было тяжело воспитывать четверых детей да еще и работать, девочку отдали в школу не в 7, а в 5 лет, скрыв ее возраст. В 10 лет Айседора начала заниматься танцами с соседскими детьми, в 13 бросила школу, чтобы посвятить себя танцам, в частности, вела курсы и работала с частными учениками, танцевала по частным приглашениям. Выступала босиком, в греческом хитоне, чем изрядно шокировала публику.

Решив, что в провинциальном Сан-Франциско ей не достичь славы, Айседора отправилась со всей семьей сначала в Чикаго и Нью-Йорк, а затем в Европу. Постепенно Дункан действительно становится невероятно популярной. Она учит языки, переписывается с известными философами, выступает в самых известных театрах разных стран. В 1903 г. Дункан вместе с семьей совершила артистическое паломничество в Грецию. Здесь Айседора инициировала строительство храма на холме Копаное для проведения танцевальных занятий (сейчас — Центр изучения танца имени Айседоры и Раймонда Дункан). Выступления Дункан в храме сопровождал хор из десяти отобранных ею мальчиков-певцов, с которым с 1904 г. она будет выступать в Вене, Мюнхене, Берлине. В 1904 г. возглавила школу танца для девочек в Грюневальде (около Берлина) и усыновила 40 девочек-сирот. Тогда же она познакомилась с театральным режиссером-модернистом Эдвардом Гордоном Крэгом, стала его любовницей и родила от него дочь. В конце 1904 г. впервые посетила Россию, где, в частности, познакомилась со Станиславским.

В 1921 г. Айседора и ее приемная дочь Ирма приехали в РСФСР по приглашению наркома просвещения Луначарского и организовали танцевальную школу в Москве. «Пока пароход уходил на север, я оглядывалась с презрением и жалостью на все старые установления и обычаи буржуазной Европы, которые я покидала. Отныне я буду лишь товарищем среди товарищей, я выработаю обширный план работы для этого поколения человечества. Прощай неравенство, несправедливость и животная грубость старого мира, сделавшего мою школу несбыточной!»[111].

Айседоре для ее школы выделили особняк на Пречистенке, но в стране был голод, советское правительство не могло организовать трехразовое питание для учеников и отопление танцевальных залов, что вызывало очень большие трудности в работе Дункан.

Вскоре Айседора знакомится и влюбляется в Есенина (королевич в «АМВ»).

«В области балета она была новатором. Луначарский был от нее в восторге. Станиславский тоже.

Бурный роман королевича с великой американкой на фоне пуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе как скандал, что усугубилось разницей лет между молодым королевичем и босоножкой бальзаковского возраста. В своем молодом мире московской богемы она воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем люди, ее знавшие, говорили, что она была необыкновенно хороша и выглядела гораздо моложе своих лет, слегка по-англосакски курносенькая, с пышными волосами, божественно сложенная.

Так или иначе, она влюбила в себя рязанского поэта, сама в него влюбилась без памяти, и они улетели за границу из Москвы на дюралевом „юнкерсе“ немецкой фирмы „Люфтганза“. Потом они совершили турне по Европе и Америке» (В. Катаев).

Айседора погибла через два года после смерти Есенина.

Командор — Владимир Владимирович Маяковский. Родился 7 (19) июля 1893 г. в селе Багдади, Кутаисская губерния, в Грузии (в советское время поселок назывался Маяковский), в семье Владимира Константиновича Маяковского (1857–1906), служившего лесничим третьего разряда в Эриванской губернии, и Александры Алексеевны Павленко (1867–1954). Русский и советский поэт, драматург, киносценарист, кинорежиссер, киноактер, художник, редактор журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ». Один из крупнейших поэтов XX в.

Учился в гимназии города Кутаиси. Участвовал в революционных демонстрациях, читал агитационные брошюры. После того как в 1906 г. от заражения крови умер его отец, Владимир вместе с матерью и сестрами переезжает в Москву, где поступает в 4-й класс Пятой классической гимназии. В марте 1908 г. исключен из 5-го класса из-за неуплаты за обучение.

Первое его стихотворение напечатали в нелегальном журнале «Порыв», который издавался Третьей гимназией, там же Маяковский знакомится с революционно настроенными студентами, увлекается марксистской литературой, в 1908 г. вступает в РСДРП.

Будучи пропагандистом в торгово-промышленном подрайоне, в 1908–1909 гг. трижды арестовывался (по делу о подпольной типографии, по подозрению в связи с группой анархистов-экспроприаторов, по подозрению в пособничестве побегу женщин-политкаторжанок из Новинской тюрьмы). По первому делу освобожден с передачей под надзор родителей по приговору суда как несовершеннолетний, действовавший «без разумения», по второму и третьему делу освобожден за недостатком улик[112]. Находясь в тюрьме, Маяковский то и дело нарывался на ссоры и скандалил, из-за чего его переводили из тюрьмы в тюрьму. В Бутырской тюрьме он провел 11 месяцев в одиночной камере № 103.

После освобождения Маяковский вышел из партии, занялся живописью сначала в Строгановском подготовительном классе, а затем в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. В то же время, познакомившись с Давидом Бурлюком, основателем футуристической группы «Гилея», вошел в поэтический круг и примкнул к кубофутуристам. Первое опубликованное здесь стихотворение называлось «Ночь» (1912), оно вошло в футуристический сборник «Пощечина общественному вкусу». 30 ноября 1912 г. в артистическом подвале «Бродячая собака» состоялось первое публичное выступление Маяковского [113].

Через год выходит первый сборник Маяковского «Я» (цикл из четырех стихотворений). Он был написан от руки, снабжен рисунками Василия Чекрыгина и Льва Жегина и размножен литографическим способом в количестве 300 экземпляров. Его стихи появлялись на страницах футуристских альманахов «Молоко кобылиц», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас» и др., начал печататься в периодических изданиях. Маяковский же вдруг решил стать драматургом и первым делом создал и поставил программную трагедию «Владимир Маяковский». Декорации для нее писали художники П.Н. Филонов и И.С. Школьник, а сам автор выступил режиссером и исполнителем главной роли.

В феврале 1914 г. Маяковского и Бурлюка исключили из училища за публичные выступления, но Маяковский, казалось, нисколько не огорчился происшествию, так как был занят работой над поэмой «Облако в штанах» и, следовательно, мало обращал внимания на происходящее вне ее. После начала Первой мировой войны вышло стихотворение «Война объявлена». Сам же Маяковский попытался записаться в добровольцы, но ему не позволили, на фронте не нужны неблагонадежные солдаты.

Обидевшись на царскую армию, Маяковский пишет стихотворение «Вам!», которое впоследствии стало песней.

29 марта 1914 г. в составе «знаменитых московских футуристов» Маяковский вместе с Бурлюком и Каменским прибыл с гастролями в Баку.

Через год он познакомился с Лилей Брик и ее мужем Осипом. В том же году М. Горький помог ему поступить в Учебную автомобильную школу. С одной стороны, теперь Маяковский — на военной службе, и это его устраивало, а с другой — вдруг выяснилось, что солдатам не разрешено печататься. Положение спас Осип Брик, который выкупил поэмы «Флейта-позвоночник» и «Облако в штанах» по 50 копеек за строку и напечатал.

31 января 1917 г. Маяковский получил из рук П.И. Секретева серебряную медаль «За усердие». Каково же было удивление последнего, когда 3 марта того же года именно Маяковский возглавил отряд из семи солдат, который арестовал своего боевого командира. В течение лета 1917 г. Маяковский энергично хлопотал о признании его негодным к военной службе, и осенью был освобожден от нее.

В 1918 г. Маяковский снимается в трех фильмах по собственным сценариям. Заканчивает «Мистерию Буфф», ее поставил Мейерхольд к годовщине революции. В декабре того же года поэт впервые прочитал со сцены Матросского театра стихи «Левый марш».

С весны 1919 г. Маяковский становится московским жителем, активно сотрудничает с окнами РОСТА. В 1919 г. вышло первое собрание сочинений поэта — «Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909–1919».

Он активно печатается, организует группу «Комфут» (коммунистический футуризм), более известную сейчас группу ЛЕФ (Левый фронт искусств), толстый журнал «ЛЕФ». Издаются поэмы «Про это» (1923), «Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского» (1923) и «Владимир Ильич Ленин» (1924). Поэму о Ленине Маяковский читал в Большом театре. На чтении, сопровождавшемся 20-минутной овацией, присутствовал Сталин.

Революция и Гражданская война — лучшие годы в жизни В.В. Маяковского, поэтому неудивительно, что, когда настало относительно спокойное время, Маяковский продолжал пропагандировать необходимость мировой революции и революции духа.

В 1922–1924 гг. Маяковский совершил несколько поездок за границу — Латвия, Франция, Германия; писал очерки и стихи о европейских впечатлениях: «Как работает республика демократическая?» (1922); «Париж (Разговорчики с Эйфелевой башней)» (1923) и ряд других. В 1925 г. состоялось самое длительное его путешествие: поездка по Америке. Маяковский посетил Гавану, Мехико и в течение трех месяцев выступал в различных городах США с чтением стихов и докладов. Благодаря этим поездкам написаны сборник «Испания. — Океан. — Гавана. — Мексика. — Америка» и очерк «Мое открытие Америки». В 1925–1928 гг. он много ездил по Советскому Союзу, выступал в самых разных аудиториях.

В 1926–1927 гг. написал девять киносценариев. В 1927 г. восстановил журнал «ЛЕФ» под названием «Новый ЛЕФ» (всего вышло 24 номера). Летом 1928 г. Маяковский разочаровался в «ЛЕФе» и ушел из организации и журнала. В этом же году он начал писать автобиографию «Я сам». В 1930 г. Владимир Владимирович организовал выставку, посвященную 20-летию своего творчества, но ему всячески мешали, а собственно экспозицию никто из писателей и руководителей государства не посетил.

Люди слишком устали от бурь и потрясений и хотели спокойной жизни без войн и революций, Маяковский сделался неудобным. Весной 1930 г. в Цирке на Цветном бульваре готовилось грандиозное представление «Москва горит» по пьесе Маяковского, генеральная репетиция намечалась на 21 апреля, но поэт до нее не дожил.

Маяковский впадал в депрессию, он много болел, в газетах поэта заклеймили как «попутчика советской власти», в то время как он сам видел себя пролетарским писателем, Лиля и Осип уехали в Европу. Спектакль «Баня» не принес желанного успеха, и можно было предсказать, что на премьере «Клопа» в зале будет сидеть несколько человек.

Он бы уехал к Брикам, но неожиданно поэту отказали в визе. 12 апреля, за два дня до самоубийства, у Маяковского состоялась встреча с читателями в Политехническом институте. Во время всего выступления в адрес поэта доносились хамские выкрики из зала.

Несмотря на то что Маяковский почти все время жил у Бриков, у него была и собственная комнатка в коммунальной квартире на Лубянке (ныне — Государственный музей В.В. Маяковского; Лубянский проезд, 3/6, стр. 4).

Утром 14 апреля Маяковский назначил свидание с Вероникой (Норой) Полонской, с которой Владимир Владимирович встречался второй год и настаивал на ее разводе, дабы они могли пожениться и жить вместе. Маяковский заехал за ней в восемь утра, так как в 10.30 у Вероники в театре должна состояться репетиция с Немировичем-Данченко. Какое-то время они провели у Маяковского. Он требовал, чтобы Вероника не шла на репетицию, актриса стояла на своем, за прогул из театра могли и выгнать. «Я не могла опоздать, это злило Владимира Владимировича, — писала Полонская. — Он запер двери, спрятал ключ в карман, стал требовать, чтобы я не ходила в театр, и вообще ушла оттуда. Плакал… Я спросила, не проводит ли он меня. „Нет“, — сказал он, но обещал позвонить. И еще спросил, есть ли у меня деньги на такси. Денег у меня не было, он дал двадцать рублей… Я успела дойти до парадной двери и услышала выстрел. Заметалась, боялась вернуться. Потом вошла и увидела еще не рассеявшийся дым от выстрела. На груди Маяковского было небольшое кровавое пятно. Я бросилась к нему, я повторяла: „Что вы сделали?..“. Он пытался приподнять голову. Потом голова упала, и он стал страшно бледнеть… Появились люди, мне кто-то сказал: „Бегите, встречайте карету «Скорой помощи»“… Выбежала, встретила. Вернулась, а на лестнице мне кто-то говорит: „Поздно. Умер“…».

За два дня до смерти, возможно, после встречи со студентами, Маяковский написал предсмертное письмо:

«В том, что умираю, не вините никого, и, пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил…

Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —

„инцидент исперчен“,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться. Владимир Маяковский».

По сведениям, исходящим от недоброжелателей Катаева, последний «подсказал Маяковскому выход», когда, прощаясь в последний день его жизни, «крикнул ему вслед: „Не вздумайте повеситься на подтяжках!“».

Сын водопроводчика — Василий Васильевич Казин, русский поэт. Родился он 25 июля (6 августа) 1898 г. в Москве, действительно в семье водопроводчика, умер 1 октября 1981 г.

«А рядом с ним (имеется в виду, с Есениным. — Ю. А.) шел очень маленький, ростом с мальчика, с маленьким носиком, с крупными передними зубами, по-детски выступающими из улыбающихся губ, с добрыми, умными, немного лукавыми, лучистыми глазами молодой человек. Он был в скромном москвошвеевском костюме, впрочем при галстуке, простоватый на вид, да себе на уме. Так называемый человек из народа, с которым я уже был хорошо знаком и которого сердечно любил за мягкий характер и чудные стихи раннего революционного периода, истинно пролетарские, без подделки; поэзия чистой воды: яркая, весенняя, как бы вечно первомайская. „Мой отец простой водопроводчик, ну а мне судьба сулила петь. Мой отец над сетью труб хлопочет, я стихов вызваниваю сеть“».

Василий закончил реальное училище Игнатьева в 1918 г. Первая публикация относится еще ко времени ученичества. С 1918 г. принимал активное участие в организации Союза рабочей молодежи в Москве, работал секретарем Бауманского райкома комсомола. Учился в литературной студии Московского пролеткульта, сотрудником Наркомпроса, основал литературную группу «Кузница».

Из его наследия критики особенно выделяют сборник «Рабочий май» и поэму «Лисья шуба и любовь». Советская власть благосклонно относилась к появлению нового пролетарского поэта. «Живей, рубанок, шибче шаркай, шушукай, пой за верстаком, чеши тесину сталью жаркой, стальным и жарким гребешком… И вот сегодня шум свиванья, и ты, кудрявясь второпях, взвиваешь теплые воспоминанья о тех возлюбленных кудрях»…

«…Как видите, он уже не только был искушен в ассонансах, внутренних рифмах, звуковых повторах, но и позволял себе разбивать четырехстопный ямб инородной строчкой, что показывало его знакомство не только с обязательным Пушкиным, но также с Тютчевым и даже Андреем Белым», — продолжает знакомить нас со своим приятелем Катаев.

В 1931–1940 гг. Казин работал редактором Гослитиздата. В 1938–1953 гг. его почти не печатали. И новый всплеск популярности он почувствовал после выхода поэмы о субботниках «Великий почин».

Интересно, что в конце романа «Алмазный мой венец», где упоминается парк Монсо в Париже, Катаев видит статуи своих друзей, созданных из космического светящегося вещества и среди уже покойных писатель почему-то наблюдает и статуи В. Казина (сын водопроводчика), и Л. Славина (наследник), которые на момент написания романа были еще живы: «Маленький сын водопроводчика, соратник, наследник, штабс-капитан и все, все другие. Читателям будет нетрудно представить их в виде белых сияющих статуй без пьедесталов».

Впрочем, произведение заканчивается превращением и самого В. Катаева в памятник: «Я хотел, но не успел проститься с каждым из них, так как мне вдруг показалось, будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец.

Потом звездный холод стал постепенно распространяться сверху вниз по всему моему помертвевшему телу, с настойчивой медлительностью останавливая кровообращение и не позволяя мне сделать ни шагу, для того чтобы выйти из-за черных копий с золотыми остриями заколдованного парка, постепенно превращавшегося в переделкинский лес, и — о боже мой! — делая меня изваянием, созданным из космического вещества безумной фантазией Ваятеля».

Мулат — Борис Леонидович Пастернак. Родился 29 января (10 февраля) 1890 г. в Москве. Отец — академик Петербургской Академии художеств Леонид Осипович (Исаак Иосифович) Пастернак, мать — пианистка Розалия Исидоровна Пастернак (урожд. Кауфман, 1868–1939). Незадолго до рождения Бориса семья переехала из Одессы.

У них дома часто бывали художники И.И. Левитан, М.В. Нестеров, В.Д. Поленов, Н.Н. Ге. Их посещали Л.Н. Толстой, музыканты А.Н. Скрябин и С.В. Рахманинов.

В Москве Борис поступил в 5-ю гимназию (ныне — школа № 91), причем сразу во 2-й класс. В 13 лет, упав с лошади, сломал ногу, кость неправильно срослась, из-за чего Пастернак всю жизнь хромал и был освобожден от службы в армии. Об этом можно прочитать в его стихотворении «Август».

В 15 лет попал под казачьи нагайки, когда на Мясницкой улице столкнулся с толпой митингующих, которую гнала конная полиция. Этот эпизод войдет потом в книги Пастернака.

Пастернак закончил гимназию с золотой медалью, освободили его только от сдачи экзамена по Закону Божьему, так как он исповедовал иудаизм. В то время Борис мечтал стать музыкантом и серьезно готовился к экзамену в Консерваторию по курсу композиторского факультета.

Всю жизнь для Пастернака было важно добиваться наивысших профессиональных успехов. «Ничто не было так чуждо Пастернаку, как совершенство наполовину», — пишет В. Асмус, — то есть у него был достаточно высокий ценз, а следовательно, он понимал, что как раз в музыке ему мало что светит: „Больше всего на свете я любил музыку… Но у меня не было абсолютного слуха…“»[114]. «Музыку, любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным».

«Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат — по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба, и на его лошадь (образ взят из очерка Марины Цветаевой «Световой ливень» (1922): «Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба, и от его коня». — Ю. А.), — с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».

Первые стихи Пастернак опубликовал в возрасте 23 лет, а в 65 лет закончил «Доктора Живаго». Еще через три года получил Нобелевскую премию по литературе, вслед за этим подвергнут травле и гонениям со стороны советского правительства.

Соратник — Николай Николаевич Асеев. «Самое удивительное, что я никак не могу написать его словесный портрет. Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну в приличном осеннем пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом, ну, может быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не поэт, а между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во всей его повадке. А так — ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие, нос обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не могу его описать. Складываю, как говорится, перо» (В. Катаев).

Родился Н.Н. Асеев 28 июня (10 июля) 1889 г. в городе Льгове (ныне — Курской обл.), в дворянской семье, отец исполнял не слишком значительную должность страхового агента. Его мать умерла, когда мальчику исполнилось всего 8 лет, отец женился вторично, после чего отправил сына на воспитание к деду, Николаю Павловичу Пинскому, заядлому охотнику и рыболову, любителю народных песен и сказок и замечательному рассказчику.

Николай окончил Курское реальное училище, после чего поступил в Московский коммерческий институт на экономическое отделение (1909–1912 гг.) и далее учился на историко-филологических факультетах Московского и Харьковского университетов.

Первые публикации — в журнале для детей «Проталинка» (1914–1915). В 1915 г. призвали в армию, в сентябре 1917 г. Асеева избрали в полковой совет солдатских депутатов, и вместе с эшелоном раненых сибиряков он отправляется в Иркутск. Во время Гражданской войны оказался на Дальнем Востоке. Заведовал биржей труда, затем работал в местной газете, сначала выпускающим редактором, позже в качестве фельетониста.

В 1922 г. переведен в Москву А.В. Луначарским. Участвовал в группе «Творчество» вместе с С.М. Третьяковым, Д.Д. Бурлюком, Н.Ф. Чужаком, через год — один из лидеров группы ЛЕФ, друг Маяковского и Пастернака.

«Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичном корпусе, на седьмом этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладой бывший соратник и друг мулата по издательству „Центрифуга“, а ныне друг и соратник Командора — замечательный поэт, о котором Командор написал: „Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо заработать столько! Маленькая, но семья“».

В мемуарах П.В. Незнамова мы находим вот такой портрет Асеева: «…он — подтянутый и стройный, какой-то пепельно-светлый, потому что рано поседевший — шел своей летящей походкой».

Ю. Олеша так же дает описание Асеева в своей «Книге прощания»: «Одно из первых посещений пивной у меня связано с воспоминанием об Асееве <…> Асеев, тогда, разумеется, молодой, но с тем же серым лицом, все предлагал заказать целый ящик пива. Причем не ради того, чтобы побольше выпить, а только из желания позабавиться — тащат ящик, ставят у ног».

Во время Великой Отечественной войны Асеевы находились в эвакуации в Чистополе. Известно, что Марина Цветаева завещала им заботиться о ее сыне Муре: «Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у Вас». Сам Георгий (Мур) писал в дневнике: «Асеев был совершенно потрясен известием о смерти Марины Цветаевой, сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его площадь…». Но вот дочь Цветаевой, Ариадна Эфрон, обвиняла Асеева в том, что именно он виноват в самоубийстве ее матери. Не оказал помощь. Она так и писала Б.Л. Пастернаку в 1956 г.: «Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова».

Впрочем, это только ее мнение. Известно, что Асеев помогал молодым поэтам в период хрущевской «оттепели».

Лада — Синякова Ксения (Оксана) Михайловна (1892–1985). «Синяковых пять сестер, — пишет Л.Ю. Брик. — Каждая из них по-своему красива. Жили они раньше в Харькове, отец у них был черносотенец, а мать человек передовой и безбожница. Дочери бродили по лесу в хитонах, с распущенными волосами и своей независимостью и эксцентричностью смущали всю округу. Все пятеро были умны и талантливы. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, на Оксане женился Асеев».

«В дверях появилась русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из „Снегурочки“, не то из „Садко“», — представляет нам свою героиню В. Катаев.

«Это было временное жилище недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока соратника (Н. Асеев). Комната выходила прямо на железную лестницу черного хода и другого выхода не имела, так что, как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой единственной просторной комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором несомненно ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для вечернего чая — поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо, только что принесенная из прачечной, источала свежий запах резеды — аромат кружевных наволочек и ажурных носовых платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль — алые розы на черном фоне.

Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками так и бросались в глаза.

Ну и, конечно, по моде того времени, над столом большая лампа в шелковом абажуре цвета танго».

«Когда он (художник Анатолий Зверев) в первый раз меня привел к ней, — вспоминает Владимир Лобанов, — все было чинно — представил, познакомил, — вдова Асеева, старая московская квартира, но постепенно там такое устроили… Он всех звал, поедем к старухе, посидим! Муж Сталину русскую поэзию преподавал, а она его любовницей была. Асеева дома сидит, а Сталин в дверь барабанит: „Открывай!“. И весь коридор, где ветер гуляет, затих. А потом одного гения всех времен сменил другой — Зверев. Удивительно с ней совпал в культуре, он первый увидел в ней родную душу, а не она в нем».

После смерти Асеева Ксения сошлась с художником А. Зверевым. Старая вдова Асеева, дама советской элиты, стала моделью зверевских полотен. Москва увлеклась романом века Зверев — Асеева. Молодость Оксаны воспел Н. Асеев в стихотворении «За косы ее золотые, за плечи ее молодые», а старость — Зверев.

Оксана Синякова — реликт 1920-х гг. — прославлена и Велимиром Хлебниковым, одна пятая поэмы «Синие оковы» посвящена ей, так как она одна из пяти сестер Синяковых — «красавица с золотыми косами».

Вьюн — Алексей Елисеевич Крученых. Родился 21 февраля 1886 г. в крестьянской семье поселка Оливское Херсонской губернии. Отец — выходец из Сибири, мать — полька (Мальчевская). В 1906 окончил Одесское художественное училище.

С 1907 г. он жил в Москве. Начинал как журналист, художник, автор пародийно-эпигонских стихов (сборник «Старинная любовь»). Иногда подписывался псевдонимом «Александр Крученых». В истории остался как русский поэт-футурист. Ввел в поэзию понятие «заумь», то есть абстрактный, беспредметный язык, очищенный от «житейской грязи», утверждая право поэта пользоваться «разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями».

«Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки „Дыр, бул, щир“. Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн — так мы будем его называть — промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.

У него было пергаментное лицо скопца.

Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии.

По сравнению с ним сам великий будетлянин (В. Хлебников) иногда казался несколько устаревшим, а Командор просто архаичным».

Похожий портрет поэта Крученых оставил в 1931 г. в своих воспоминаниях Б.К. Лившиц: «…крикливые заявления вертлявого востроносого юноши в учительской фуражке, с бархатного околыша которой он тщательно удалял все время какие-то пылинки, его обиженный голос и полувопросительные интонации, которыми он страховал себя на случай провала своих предложений, весь его вид эпилептика по профессии, действовал мне на нервы».

Первую мировую войну и революции Крученых встречает в Тифлисе, где основывает группу футуристов «41», пишет стихи и теоретические работы по стихосложению.

В 1920 г. перебирается в Москву, знакомя ее с идеями футуризма. Одновременно сотрудничает с группой ЛЕФ. Живет продажей старых книг и антиквариата. Известно, что Маяковский высоко ценил Крученых как футуриста и называл его стихи «помощью грядущим поэтам». Тем не менее с ним мало кто по-настоящему дружил.

Будетлянин — Велимир Хлебников (настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников). Родился 28 октября (9 ноября) 1885 г. в главной ставке Малодербетовского улуса Астраханской губернии (ныне село — Малые Дербеты, Калмыкия). Отец — Владимир Алексеевич Хлебников, естественник-орнитолог, мать — Екатерина Николаевна Хлебникова (урожд. Вербицкая), историк по образованию. Упоминая о месте своего рождения, Хлебников выразился так: «Родился… в стане монгольских исповедующих Будду кочевников… в степи — высохшем дне исчезающего Каспийского моря» (автобиографические заметки). По отцовской линии поэт происходил из старинного купеческого рода — его прадед Иван Матвеевич Хлебников, купец 1-й гильдии и потомственный почетный граждани Астрахани.

По службе отца семейства жене и детям часто приходилось переезжать с места на место: находясь в Симбирске, Виктор начал свою учебу в гимназии, а когда отца перевели в Казань, продолжил обучение там. Далее Хлебников поступил на математическое отделение физико-математического факультета Казанского университета. Находясь на первом курсе, принимал участие в студенческой демонстрации, за что был арестован и месяц провел в тюрьме. В 1904 г. переходит на естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета, где продолжил обучение и одновременно написал пьесу «Елена Гордячкина». В том же году он отсылает в издательство «Знание» означенную пьесу, но безуспешно. В 1904–1907 гг. Хлебников занимается орнитологическими исследованиями, после экспедиций в Дагестан и на Северный Урал он опубликовал несколько статей на эту тему.

В сентябре 1908 г. Хлебников зачислен на третий курс естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета и, соответственно, переезжает в город на Неве. Главной причиной переезда стало желание серьезно заниматься литературой. До этого сошелся с поэтом В. Ивановым, чья статья «О веселом ремесле и умном веселии», опубликованная в 1907 г. в журнале «Золотое руно», произвела на него большое впечатление.

В Петербурге В. Хлебников знакомится с символистами А. Ремизовым, С. Городецким, В. Каменским.

В апреле 1909 г. начала работу «Академия стиха» на «башне» Вячеслава Иванова. «Башней» называлась квартира Иванова с круглой угловой комнатой, находившаяся на последнем этаже дома № 35 по Таврической улице. Ее посещал и Хлебников в конце мая 1909 г. и после возвращения из Святошина.

Пытался изучать японский и даже через год после поступления подал прошение о переводе его на факультет восточных языков по разряду санскритской словесности, но потом перевелся на историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Знакомится с Н.С. Гумилевым, А.Н. Толстым, М.А. Кузминым. Осенью 1909 г. берет себе псевдоним Велимир («большой мир») и становится членом «Академии стиха».

Вскоре Каменский знакомит его с Д. Бурлюком, М. Матюшиным, Е. Гуро. Вместе они организовали группу будетляне и издавали сборник «Садок судей». В 1912 г. Хлебников знакомится с Маяковским и Крученых и приглашает их в группу. Тогда же выходит первая его книга «Учитель и ученик», в которой Хлебников попытался рассказать об открытых им «законах времени», в том числе предсказал бурные российские события 1917 г., Февральскую и Октябрьскую революции: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?». Вскоре, в августе, в Москве опубликована «Игра в аду», поэма, написанная в соавторстве Крученых и Хлебниковым; в ноябре вышла еще одна совместная работа двух поэтов — «Мирсконца». Эти книги, выпускавшиеся в основанном Крученых в издательстве «ЕУЫ», выполнены в технике литографии, причем текст на литографском камне Крученых написал от руки (в предисловии авторы высказывали мнение, что почерк очень влияет на восприятие текста).

«…Во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких кирпичных нештукатуреных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых художников. Здесь же в нетопленой комнате существовал как некое допотопное животное — мамонт! — великий поэт, председатель земного шара, будетлянин, странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди», — пишет В. Катаев в «Алмазном венце».

Кстати, председателем Земного шара В. Хлебников провозгласил себя после Февральской революции 1917 г. — это отражено, например, в его стихотворении «Воззвание Председателей Земного шара» (апрель 1917).

«Теперь трудно поверить, но в моей комнате вместе со мной в течение нескольких дней на диване ночевал великий поэт будетлянин, председатель Земного шара. Здесь он, голодный и лохматый, с лицом немолодого уездного землемера или ветеринара, беспорядочно читал свои странные стихи, из обрывков которых вдруг нет-нет да и вспыхивала неслыханной красоты алмазная строчка, например:

„…деньгою серебряных глаз дорога…“ —

при изображении цыганки. Гениальная инверсия. Или:

„…прямо в тень тополевых теней, в эти дни золотая мать-мачеха золотой черепашкой ползет“…

„Мне мало надо! Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо, да эти облака“.

Или же совсем великое!

„Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, и мы, с нею в ногу шагая, беседуем с небом на ты. Мы воины, смело ударим рукой по суровым щитам: да будет народ государем всегда навсегда здесь и там. Пусть девы поют у оконца меж песен о древнем походе о верноподданном солнца самосвободном народе…“[115].

Многие из нас именно так моделировали эпоху.

Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большой китайской вазы, так как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, и заедали его черным хлебом.

Председатель Земного шара не выражал никакого неудовольствия своим нищенским положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель, и читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки, которую всюду носил с собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детским почерком, были бочоночками лото.

Он показывал мне свои „доски судьбы“[116] — большие листы, где были напечатаны математические непонятные формулы и хронологические выкладки, предсказывающие судьбы человечества.

Говорят, он предсказал Первую мировую войну и Октябрьскую революцию.

Неизвестно, когда и где он их сумел напечатать, но, вероятно, в Ленинской библиотеке их можно найти. Мой экземпляр с его дарственной надписью утрачен, как и многое другое, чему я не придавал значения, надеясь на свою память. Несомненно, он был сумасшедшим. Но ведь и Магомет был сумасшедшим. Все гении более или менее сумасшедшие.

Я был взбешен, что его не издают, и решил повести будетлянина вместе с его наволочкой, набитой стихами, прямо в Государственное издательство. Он сначала противился, бормоча с улыбкой, что все равно ничего не выйдет, но потом согласился, и мы пошли по московским улицам, как два оборванца, или, вернее сказать, как цыган с медведем. Я черномазый молодой молдаванский цыган, он — исконно русский пожилой медведь, разве только без кольца в носу и железной цепи.

Он шел в старом широком пиджаке с отвисшими карманами, останавливаясь перед витринами книжных магазинов и с жадностью рассматривая выставленные книги по высшей математике и астрономии. Он шевелил губами, как бы произнося неслышные заклинания на неком древнеславянском диалекте, которые можно было по мимике понять примерно так:

„О, Даждь-бог, даждь мне денег, дабы мог я купить все эти драгоценные книги, так необходимые мне для моей поэзии, для моих досок судьбы“.

В одном месте на Никитской он не удержался и вошел в букинистический магазин, где его зверино-зоркие глаза еще с улицы увидели на прилавке „Шарманку“ Елены Гуро и „Садок судей“ второй выпуск — одно из самых ранних изданий футуристов, напечатанное на синеватой оберточной толстой бумаге, посеревшей от времени, в обложке из обоев с цветочками. Он держал в своих больших лапах „Садок судей“, осторожно перелистывая толстые страницы и любовно поглаживая их.

— Наверное, у вас тоже нет денег? — спросил он меня с некоторой надеждой.

— Увы, — ответил я.

Ему так хотелось иметь эти две книжки! Ну хотя бы одну — „Садок судей“, где были, кажется, впервые напечатаны его стихи. Но на нет и суда нет.

Он еще долго держал в руках книжки, боясь с ними расстаться. Наконец он вышел из магазина еще более мешковатый, удрученный».

Брунсвик — его прототип ваятель Осип (Иосель Аронович) Цадкин (1890–1967). Катаев рисует вот такой его портрет: «Он стоял передо мною, как всегда чем-то разгневанный, маленький, с бровями, колючими как креветки, в короне вздыбленных седых волос вокруг морщинистой лысины, как у короля Лира, в своем синем вылинявшем рабочем халате с засученными рукавами, с мускулистыми руками — в одной руке молоток, в другой резец, — весь осыпанный мраморной крошкой, гипсовой пудрой и еще чем-то непонятным, как в тот день, когда я впервые — через год после гибели Командора — вошел в его студию».

Цадкин родился 14 июля 1890 г. в Витебске. По сведениям самого скульптора, его отец — Ефим Цадкин, крещеный еврей и профессор классических языков в Смоленской семинарии, мать — София Лестер — происходила из семьи шотландских кораблестроителей. С 1905 г. Осип Цадкин учился в английской художественной школе, для чего переехал к родственникам на север Англии. Затем перебрался в Лондон, где учился в Политехнической школе и посещал Британский музей. В 1910 г. обосновался в Париже на Монпарнасе, работал в «Улье» («Ла Рюш»). В 1911 г. его работы выставляются в Осеннем Салоне и Салоне независимых. Дружил с Аполлинером, Брынкуши (Бранкузи), Пикассо, Бурделем, Матиссом, Делоне, Модильяни, выставлялся в Берлине, Амстердаме, Лондоне.

Так же, как Катаев, участвовал в Первой мировой войне, отравился газами и демобилизован в 1917 г.

«Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и путать имена». На самом деле, память у Катаева отменная. И тут перед нами открывается другая тайна. В романе Брунсвику уделяется роль скульптора, который призван создать скульптуры друзей Катаева, то есть сохранить их для истории, дав им новую жизнь в каком-то необыкновенном светящемся, возможно инопланетном, камне. Функция, которую писатель делит со скульптором, приглашая его таким образом в соавторы. Скорее всего, такая щедрость неслучайна и допустимо предположение, что на самом деле Брунсвик — собирательный образ, что-то в нем от Цадкина, а что-то от самого Катаева.

Впрочем, вернемся к Цадкину. «Его студия, вернее, довольно запущенный сарай в глубине небольшого садика, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голландцами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями. Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брунсвика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать свои творения.

У него в студии всегда топилась чугунная печурка с коленчатой трубой. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваренным чаем и солеными английскими бисквитами. При этом он сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптуры тем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не устраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? — да и то вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски молотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соломенных деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценителей. „Фигаро“ отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на пророка.

Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку, косо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморскую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.

Словом, он бушевал.

Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том числе на русском и польском, — и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с ним понимали друг друга».

Скульптура Цадкина, прошедшего через воздействие кубизма, близка к экспрессионизму. В его работах наличествуют разрывы, пустоты, благодаря которым частью скульптуры становится то кусочек окружающей природы, то просвечивающая изнанка самой статуи. До 1958 г. Цадкин преподавал в парижской Академии Гранд-Шомьер. В 1965 г. вышла представительная монография «Тайный мир Осипа Цадкина», включающая его литографии, стихи, фотографии художника.

Наследник — Лев Исаевич (Ицкович) Славин. Родился 15 (27) октября 1896 г. в Одессе, в семье служащего. В Одессе же он и познакомился с Катаевым. Учился в Новороссийском университете. В 1916 г. с первого курса мобилизован в армию, участвовал в Первой мировой войне. Самый известный роман Славина «Наследник» вышел в 1931 г. Как нетрудно догадаться, именно по названию романа Катаев дает своему герою узнаваемый псевдоним.

Катаев знал Славина достаточно хорошо, начиная с 1919 г. они часто пересекались в «Коллективе поэтов», где, кроме них, бывали Э. Багрицкий, И. Ильф, Ю. Олеша и др. Первая публикация Славина состоялась в журнале «Коммунист». После того как Лев Исаевич приехал в 1924 г. в Москву, друзья одесситы устроили его в газету «Гудок», где он работал во всех газетных жанрах. Один из авторов книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934), пьесы о Гражданской войне «Интервенция», которая с 1933 г. ставилась на сценах советских театров и принесла ему широкую известность. Наиболее известные работы — сценарии к кинофильмам «Возвращение Максима» (1937) и «Интервенция» (1967). Последний фильм признали «творческой неудачей» режиссера Г.И. Полоки, он пролежал на полках 20 лет, и только в 1987 г. его выпустили в прокат. По мотивам рассказа Славина «Кафе „Канава“» сняли лирическую комедию с Мариной Нееловой «Дамы приглашают кавалеров».

Поэт-классик — Георгий Аркадьевич Шенгели. Родился 20 апреля (2 мая) 1894 г. в Темрюке, в интеллигентной семье, отец — Аркадий Александрович Шенгели (1853–1902), адвокат, мать — Анна Андреевна (урожд. Дыбская, 1862–1900). Когда Георгию исполнилось четыре года, семья переехала в Омск. После смерти родителей Шенгели с сестрой взяла на попечение бабушка со стороны матери — Мария Николаевна Дыбская (1840–1914), и они жили у нее в Керчи.

Учился Шенгели в Александровской гимназии, должно быть, семья отчаянно нуждалась, потому что уже с третьего класса он начал подрабатывать репетиторством. С 1909 г. активно публикуется в газетах «Керчь-Феодосийский курьер», «Керченское слово» и др., пишет хронику, фельетоны, статьи по авиации. В 1912 г. начал писать стихи, заинтересовался стиховедением, приобщился к французской поэзии.

В 1914 г. произошла судьбоносная встреча с И. Северяниным, Д. Бурлюком, В. Баяном и В. Маяковским на «олимпиаде футуризма» в Керчи. В том же году выходит первый поэтический сборник Шенгели «Розы с кладбища» (1914), написанный под влиянием Северянина. Вскоре поэт разочаровался в своем детище и уничтожил все доступные ему экземпляры. В том же году выступил с первой публичной лекцией «Символизм и футуризм».

Учился на юридическом факультете Московского университета, но перевелся в Харьковский университет, где служил его дядя — профессор химии Владимир Андреевич Дыбский, чья дочь Юлия стала первой женой Шенгели. В 1916–1917 гг. совершил два всероссийских турне с И. Северяниным, выпустил сборник стихотворений «Гонг». В 1918 г. вышел сборник его стихотворений «Раковина». Печатался в харьковском журнале «Колосья».

Весной 1919 г. командирован в Севастополь, назначение — «комиссар искусств». Летом, после эвакуации из Крыма, вынужден скрываться; с фальшивым паспортом, выданным Севастопольской парторганизацией, пробрался в Керчь, а осенью — в Одессу. Как пишет в своих воспоминаниях сам Шенгели, «…я пробрался в Керчь, а затем в Одессу, где прожил почти два года <…> К этому времени относится мое знакомство с Багрицким, Олешей, Катаевым, Верой Инбер, Л. Гроссманом и др. Осенью 21 г. я возвратился в Харьков».

Далее, в 1922 г., Шенгели перебирается в Москву, где знакомится с поэтессой Ниной Манухиной, ставшей через два года его второй женой. Тогда же за «Трактат о русском стихе» избран действительным членом ГАХН[117]. В 1925–1927 гг. — председатель Всероссийского союза поэтов. Преподавал в ВЛХИ[118].

Известны его теоретические работы по стиховедению «Трактат о русском стихе» (1921, 2-е изд. — 1923) и «Практическое стиховедение» (1923, 1926, в 3-м и 4-м изданиях — «Техника стиха», 1940, 1960), сыгравшие важную роль в изучении русского стиха. Шенгели одним из первых, вслед за Брюсовым, обратил внимание на дольник в русской поэзии. В истории русской литературы известна также его острая полемика с Маяковским (памфлет «Маяковский во весь рост», 1927).

Вратарь — Алексей Петрович Хомич (14 марта 1920, Москва — 30 мая 1980, там же) — советский футбольный вратарь, заслуженный мастер спорта СССР (1948).

Занимался в юношеской команде Таганского парка культуры и отдыха, играл за клубную команду Московского мясокомбината, с 1940 г. — за «Пищевик» (Москва). В 1942 г., будучи в армии, играл за команду военного гарнизона в Тегеране. В 1944 г. дебютировал на чемпионате Москвы в составе московского «Динамо» (матч с «Крыльями Советов» (Москва) — 0: 1). В чемпионате СССР дебютировал 20 мая 1945 г. в матче против московского «Спартака», который завершился вничью (1:1). Двукратный чемпион СССР, серебряный призер четырех чемпионатов СССР, финалист Кубка СССР 1945 и 1949 гг. Участник и герой памятных поездок команды в Великобританию осенью 1945 г., в Швецию и Норвегию в 1947-м. Хомич имел прекрасные вратарские показатели: статистика пропусков — 0,66 мяча за игру. Отыграл шесть сезонов за «Динамо».

В книге он упоминается в связи с анекдотом: «Леди и гамильтоны, — торжественно сказал я словами известного нашего вратаря, который, будучи на приеме в Англии, обратился к собравшимся со спичем и вместо традиционного „леди и джентльмены“ начал его восклицанием „леди и гамильтоны“, будучи введен в заблуждение нашумевшей кинокартиной „Леди Гамильтон“».

Но вот тут прокрадывается сомнение: вторым претендентом на роль прототипа катаевского вратаря многие искусствоведы называют Льва Ивановича Яшина — как вратаря более известного. Оба были в Великобритании: Хомич — в 1946 г., Яшин — в 1966 г. Однако фильм «Леди Гамильтон» с участием Вивьен Ли и Лоуренса Оливье поставлен А. Корде в 1941 г. В СССР попал в качестве «трофейного» фильма, так что по времени скорее подходит 1946 г., когда советский зритель еще хорошо помнил фильм.

Главный редактор — Федор Федорович Раскольников (настоящая фамилия Ильин) родился 28 января (9 февраля) 1892 г. в Санкт-Петербурге. Внебрачный сын протодиакона Сергиевского всей артиллерии собора Федора Александровича Петрова и дочери генерал-майора артиллерии Антонины Васильевны Ильиной. С 1900 г. воспитывался в приюте принца Ольденбургского. Далее учился в Санкт-Петербургском политехническом институте, а в декабре 1910 г. вступил в большевистскую партию.

Ф.Ф. Раскольников работал в газетах «Звезда» и «Правда», в журнале «Красная новь» и сыграл заметную роль в жизни Ю. Олеши (ключик): «…в Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новую книгу „Зависть“. Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов (имеется в виду „Красная новь“. — Ю. А.). Собралось несколько друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся провала и все время импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не видел его таким взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его. Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, один из тех июльских ливней, о которых потом вспоминают несколько лет.

Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубную площадь, Цветной бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы в бурные реки. Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался и продолжался, и конца ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошной водяной занавес ливня, на переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями, освещавшимися молниями, которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч, как голые березы.

Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременно наступила ночь. Надежды на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились, и ключик время от времени восклицал:

— Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у меня сложные взаимоотношения с природой. Природа меня не любит. Видите, что она со мной сделала? Она мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор не приехал. Она построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!

Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывали случаи, когда он подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его не любят: нужный номер никогда не приходит <…>.

Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что какие-то высшие силы природы сводят с ним счеты.

Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.

Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней силой, и конца ему не предвиделось.

И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина, которая, раскидывая по сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а скорее подплыла к нашему дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с капюшоном главный редактор.

В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, но зато родился как знаменитый писатель.

Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую фразу своей повести:

„Он поет по утрам в клозете“.

Хорошенькое начало!

Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошло уже как по маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъемом, уверенно, в наиболее удачных местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной шепелявостью.

Никогда еще не был он так обаятелен.

Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, он оглядывал слушателей и делал короткие паузы.

Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова до самого конца.

Правда, один из слушателей, попавший на чтение совершенно случайно и застрявший ввиду потопа, милый молодой человек, некий Стасик, не имевший решительно никакого отношения к искусству, примерно на середине повести заснул и даже все время слегка похрапывал, но это нисколько не отразилось на успехе.

Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не хотел ее отдать, хотя ключик и умолял оставить ее хотя бы на два дня, чтобы кое-где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари, так прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемся небе, умчался на своей машине, прижимая к груди драгоценную рукопись».

Раскольников в Первой мировой не участвовал, чтобы избежать призыва — слушатель отдельных гардемаринских классов, которые закончил в феврале 1917 г. После Февральской революции стал заместителем председателя Кронштадтского совета. После июльского кризиса арестован, посажен в «Кресты», освобожден 13 октября 1917 г.

С 1921 г. исполнял обязанности полномочного представителя РСФСР в Афганистане. В 1930–1933 гг. — полпред СССР в Эстонии, в 1933–1934 гг. — полпред в Дании. С сентября 1934 по апрель 1938 г. — полпред СССР в Болгарии. Однако в 1938 г. спешно отозван в СССР с женой, но во время пересадки в Берлине узнал из газеты о своем смещении с должности, после чего понял, что вызывают его исключительно для того, чтобы обвинить в чем-либо, арестовать или расстрелять. Поэтому Раскольников забрал свою семью и отправился с ними в Париж, откуда написал И.В. Сталину и М.М. Литвинову, прося оставить ему советское гражданство и объясняя «временную задержку» за границей различными формальными причинами. Понятно, что ничего он не получил, и в том же году был вынужден опубликовать в парижской русской эмигрантской газете «Последние новости» протестное письмо «Как меня сделали „врагом народа“».

17 июля 1939 г. состоялся суд, на котором постановлено «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР». Согласно этому документу, любого из опубликованного списка ждал расстрел через 24 часа после удостоверения его личности. В тот же день Раскольников завершил написание «Открытого письма Сталину», в котором говорилось о репрессивной сталинской политике, оно увидело свет уже после смерти Раскольникова.

А смерть уже ждала его. После того как в том же 1939 г. был подписан советско-германский договор о ненападении («Пакт Молотова — Риббентропа»), Раскольников испытал сильнейший эмоциональный шок, поскольку произошло событие, которое по своему содержанию не вмещалось в его сознание. Он впал в реактивный психоз и отправлен в психиатрическую лечебницу, где вскоре и умер при невыясненных обстоятельствах.

Версия первая, выдвинутая Ниной Берберовой в книге «Железная женщина»: Раскольников покончил с собой, в состоянии безумия выбросившись из окна психушки с пятого этажа, и разбился насмерть.

Версия вторая: вдова Раскольникова, Муза Раскольникова-Канивез, утверждала, что он скончался вследствие острой пневмонии.

Версия третья, от Роя Медведева: убит НКВД.

Никто из вышеупомянутых господ на месте смерти Раскольникова не был, никаких документов, подтверждающих хотя бы одну из трех версий, не обнаружено.

Щелкунчик — Осип Эмильевич Мандельштам (имя при рождении — Иосиф). «Мандельштам был невысокий человек, сухощавый, хорошо сложенный, с тонким лицом и добрыми глазами. Он уже заметно лысел, и это его, видимо, беспокоило…»[119].

Родился 3 (15) января 1891 г. в Варшаве, в еврейской семье. Отец, Эмилий Вениаминович (Эмиль, Хаскл, Хацкель Бениаминович) Мандельштам (1856–1938) — мастер перчаточного дела, состоял в купцах 1-й гильдии, мать, Флора Овсеевна Вербловская (1866–1916) — музыкант.

«Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже считал его великим. И все же его гений почти не давал ему средств к приличной жизни: комнатка почти без мебели, случайная еда в столовках, хлеб и сыр на расстеленной бумаге, а за единственным окошком первого этажа флигелька — густая зелень сада перед ампирным московским домом с колоннами по фасаду», — пишет о Мандельштаме В. Катаев.

В 1897 г. семья Мандельштамов переехала в Петербург. Осип учился в Тенишевском училище, в 1908–1910 гг. — в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. В промежутках между зарубежными поездками бывал в Петербурге, где посещал лекции по стихосложению на «башне» у Вячеслава Иванова.

Первая публикация — журнал «Аполлон» (№ 9) в 1910 г., печатался также в журналах «Гиперборей», «Новый Сатирикон» и др.

Начиная с 1911 г. семейный достаток сократился настолько, что уже не было возможности оплачивать образование за границей, и Мандельштам поступил в Петербургский университет, а так как там принимали только определенное количество иудеев, он крестился. Учился на романо-германском отделении историко-филологического факультета, который не закончил.

В то же время познакомился с А. Ахматовой и Н. Гумилевым. Вошел в «Цех поэтов», в 1912 г. познакомился с А. Блоком, вошел в группу акмеистов. Тогда же выходит первая книга его стихов «Камень». В 1915 г. знакомится с Цветаевой.

После революции 1917 г. работает в различных газетах, много выступает со своими стихами.

«Я пришел к щелкунчику и предложил ему сходить вместе со мной в Главполитпросвет, где можно было получить заказ на агитстихи.

При слове „агитстихи“ щелкунчик поморщился, но все же согласился, и мы отправились в дом бывшего страхового общества „Россия“ и там предстали перед Крупской.

Надежда Константиновна сидела за чрезмерно большим письменным столом, вероятно, реквизированным во время революции у какого-нибудь московского богача. Во всяком случае, более чем скромный вид Крупской никак не соответствовал великолепию этого огромного стола красного дерева, с синим сукном и причудливым письменным прибором.

Ее глаза, сильно увеличенные стеклами очков, ее рано поседевшие волосы стального цвета, закрученные на затылке узлом, из которого высовывались черные шпильки, несколько неодобрительное выражение ее лица — все это, по-видимому, не очень понравилось щелкунчику. Он был преувеличенного мнения о своей известности и, вероятно, полагал, что его появление произведет на Крупскую большое впечатление, в то время как Надежда Константиновна, по моему глубокому убеждению, понятия не имела, кто такой „знаменитый акмеист“.

Я опасался, что это может привести к нежелательным последствиям, даже к какой-нибудь резкости со стороны щелкунчика, считавшего себя общепризнанным гением.

(Был же, например, случай, когда, встретившись с щелкунчиком на улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчику традиционный светский вопрос:

— Что новенького вы написали?

На что щелкунчик вдруг совершенно неожиданно точно с цепи сорвался.

— Если бы я что-нибудь написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А вы невежда и пошляк! — закричал щелкунчик, трясясь от негодования, и демонстративно повернулся спиной к бестактному беллетристу.)

Однако в Главполитпросвете все обошлось благополучно.

Надежда Константиновна обстоятельно, ясно и популярно объяснила нам обстановку в современной советской деревне, где начинали действовать кулаки. Кулаки умудрялись выдавать наемных рабочих — батраков — за членов своей семьи, что давало им возможность обходить закон о продналоге. Надо написать на эту тему разоблачительную агитку.

Мы приняли заказ, получили небольшой аванс, купили на него полкило отличной ветчины, батон белого хлеба и бутылку телиани — грузинского вина, некогда воспетого щелкунчиком».

В 1919 г. в Киеве Мандельштам познакомился со своей будущей женой Н.Я. Хазиной. Официально они поженятся только в 1922 г., а еще через год он посвятит ей «Вторую книгу». Во время Гражданской войны Мандельштам был арестован белогвардейцами в Крыму. Получил предложение бежать вместе с белыми в Турцию, но предпочел остаться на родине.

В 1922 г. знакомится с Пастернаком. Через год выходит «Шум времени», в 1927-м — повесть «Египетская марка», в 1928 г. — последний прижизненный поэтический сборник «Стихотворения» и книга избранных статей «О поэзии».

Конармеец — Исаак Эммануилович Бабель (первоначальная фамилия Бобель; 30 июня (12 июля) 1894, Одесса (хотя сам Бабель называл разные даты своего рождения) — 27 января 1940, Москва) — русский советский писатель, драматург, переводчик и журналист.

«Подобно всем нам, он ходил в холщовой толстовке, в деревянных босоножках, которые гремели по тротуарам со звуком итальянских кастаньет.

У него была крупная голова вроде несколько деформированной тыквы, сильно облысевшая спереди, и вечная ироническая улыбка, упомянутые уже круглые очки, за стеклами которых виднелись изюминки маленьких детских глаз, смотревших на мир с пытливым любопытством, и широкий, как бы слегка помятый лоб с несколькими морщинами, мудрыми не по возрасту, — лоб философа, книжника, фарисея.

…И вместе с тем — нечто хитрое, даже лисье… (К. Чуковский отмечал, что его всегда „очаровывала в Исааке Эммануиловиче смесь простодушия с каким-то лукавством“).

Он был немного старше нас, даже птицелова, и чувствовал свое превосходство как мастер. Он был склонен к нравоучениям, хотя и делал их с чувством юмора, причем его губы принимали форму ижицы или, если угодно, римской пятерки.

У меня сложилось такое впечатление, что ни ключика, ни меня он как писателей не признавал. Признавал он из нас одного птицелова. Впрочем, он не чуждался нашего общества и снисходил до того, что иногда читал нам свои рассказы о местных бандитах и налетчиках, полные юмора и написанные на том удивительном южно-новороссийском, черноморском, местами даже местечковом жаргоне, которыми сделал его знаменитым.

Манера его письма в чем-то сближалась с манерой штабс-капитана, и это позволило честолюбивым ленинградцам считать, что наш конармеец всего лишь подражатель штабс-капитана (Зощенко. — Ю. А.).

Ходила такая эпиграмма:

„Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель“.

Конармеец вел загадочную жизнь. Где он кочует, где живет, с кем водится, что пишет — никто не знал. Скрытность была основной чертой его характера. Возможно, это был особый способ вызывать к себе дополнительный интерес. От него многого ждали. Им интересовались. О нем охотно писали газеты. Горький посылал ему из Сорренто письма. Лучшие журналы охотились за ним. Он был неуловим. Иногда ненадолго он показывался у Командора на Водопьяном, и каждое его появление становилось литературным событием».

Исаак Бабель — третий ребенок в семье торговца Маня Ицковича Бобеля (Эммануила (Мануса, Мане) Исааковича Бабела и Фейги (Фани) Ароновны Бобель (урожд. Швехвель; 1864–1924)), он родился в Одессе на Молдаванке.

Через год после рождения Исаака семья переехала в Николаев. Учился в коммерческом училище им. С.Ю. Витте, куда попал со второй попытки. В первый раз не хватило мест.

Согласно автобиографии И.Э. Бабеля, помимо традиционных дисциплин, он частным образом изучал древнееврейский язык, Библию и Талмуд. В результате, свободно владея идишем, русским, украинским, французским языками, Бабель первые свои произведения писал на французском языке, но они не сохранились. Далее поступил в Киевский коммерческий институт, где учился на экономическом отделении. В период обучения произошла и первая публикация в киевском еженедельном иллюстрированном журнале «Огни» (1913, подпись «И. Бабель») — рассказ «Старый Шлойме».

В Киеве студент Бабель познакомился со своей будущей женой Евгенией Борисовной Гронфайн. В 1916 г. в Петрограде поступил сразу на четвертый курс юридического факультета Петроградского психоневрологического института. Тогда же познакомился с Горьким, что помогло ему публиковаться в журнале «Летопись». Вышли его рассказы «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла». Рассказы вызвали широкий отклик, в частности, его должны были судить за порнографию (1001-я статья), а также еще по двум статьям — «кощунство и покушение на ниспровержение существующего строя», но тут грянула революция 1917 года.

Публиковался в «Журнале журналов» и «Новой жизни».

В 1917 г. Бабель оказался на румынском фронте в чине рядового, дезертировал и приехал в Петроград, где нашел себе работу переводчиком в иностранном отделе ЧК, а затем в Наркомпросе и в продовольственной экспедиции.

Весной 1920 г., по рекомендации Михаила Кольцова, под именем Кирилла Васильевича Лютова Бабель направлен в 1-ю Конную армию под командованием Буденного в качестве военного корреспондента Юг-РОСТа, где был политработником.

В рядах 1-й Конной участвовал в советско-польской войне 1920 г., вел «Конармейский дневник», послуживший основой для будущего сборника рассказов «Конармия». Отсюда и «конармеец». Печатался в газете политотдела 1-й Конармии «Красный кавалерист».

Далее пошла чисто литературная работа — редактор 7-й советской типографии, репортер в Тифлисе и Одессе, в Госиздате Украины. В 1922 г. сотрудничал в тифлисской газете «Заря Востока», в качестве корреспондента предпринял поездки по Аджарии и Абхазии.

Цикл «На поле чести» увидел свет в январском номере одесского журнала «Лава» за 1920 г. В июне 1921 г. в популярной одесской газете «Моряк» впервые опубликован рассказ Бабеля «Король», ставший свидетельством творческой зрелости писателя. В 1923–1924 гг. журналы «ЛЕФ», «Красная новь» и другие издания поместили ряд его рассказов, позднее составивших циклы «Конармия» и «Одесские рассказы». Первая книга «Рассказы» вышла в 1925 г. в издательстве «Огонек», в 1926 г. — сборник «Конармия».

В 1926 г. выступил редактором двухтомного собрания произведений Шолом-Алейхема в русских переводах, в следующем году адаптировал для кинопостановки роман Шолом-Алейхема «Блуждающие звезды». В 1927 г. принял участие в коллективном романе «Большие пожары», публиковавшемся в журнале «Огонек».

Первая пьеса Бабеля, увидевшая публикацию, — «Закат» (1928), ее поставили на сцене МХАТа в 1928 г., постановку признали неудачной.

В 1935 г. публикуется пьеса «Мария». Перу Бабеля принадлежат также несколько киносценариев, он сотрудничал с Сергеем Эйзенштейном.

С сентября 1927 по октябрь 1928 г. и с сентября 1932 по август 1933 г. жил за границей (Франция, Бельгия, Италия). В 1935 г. — последняя поездка за границу на антифашистский конгресс писателей.

Делегат I съезда писателей СССР (1934), а в 1938 г. — член редсовета Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ).

Тем не менее 15 мая 1939 г. Бабель арестован на даче в Переделкине по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже (дело № 419).

При аресте у него изъяли несколько рукописей (15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями), которые в результате оказались утраченными. Судьба его романа о ЧК остается неизвестной.

На допросах Бабеля подвергали пыткам, из-за чего он вынужден признать связь с троцкистами, а также их тлетворное влияние на его творчество и факт того, что он, якобы руководствуясь их наставлениями, намеренно искажал действительность и умалял роль партии. Писатель также «подтвердил», что вел «антисоветские разговоры» среди других литераторов, артистов и кинорежиссеров (названы Ю. Олеша, В. Катаев, С. Михоэлс, Г. Александров, С. Эйзенштейн), признался, что «шпионил» в пользу Франции[120], указав, что его связником на Западе был писатель Андре Мальро, связь осуществлялась через Илью Эренбурга.

В результате писателя Бабеля приговорили к расстрелу, который состоялся 27 января 1940 г., прах захоронен в общей могиле № 1 Донского кладбища. В дальнейшем имя Бабеля изъяли из советской литературы и только в 1954 г. писатель посмертно реабилитирован при активном содействии Константина Паустовского.

Синеглазка — Булгакова Елена Афанасьевна. «…Но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу призрак храма Христа Спасителя, на ступенях которого перед бронзовой дверью сижу я, обняв за плечи синеглазку, и мы оба спим, а рассвет приливает, где-то вверху жужжит аэроплан, и мне кажется, что все вокруг, весь город умерщвлен каким-то новым газом так, как якобы уже началась новая война, и мы с синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две обнявшиеся тени…».

Да, Валентин Катаев был влюблен в сестру Михаила Афанасьевича, как можно догадаться, в романе Булгаков выведен как синеглазый. Влюблен настолько, что реально планировал жениться.

Но Михаил Афанасьевич воспрепятствовал этому союзу. Впрочем, не будем забегать вперед. Елена Булгакова (в замужестве Светлаева) родилась в 1902 г. в Киеве, в семье Афанасия Ивановича Булгакова (1859–1907) и его жены, преподавательницы женской прогимназии, Варвары Михайловны (в девичестве Покровской; 1869–1922). Окончила Киевскую женскую гимназию. В 1923 г. приехала в Москву, где окончила филологический факультет Университета.

Ничего удивительного, что Катаев сразу приметил милую девушку и начал за ней ухаживать. В то время он еще дружил с Булгаковым. «Катаев был влюблен в сестру Булгакова, хотел на ней жениться. — Миша возмущался: „Нужно иметь средства, чтобы жениться“, — говорил он» (из воспоминаний Юрия Львовича Слезкина).

А вот как описывает ситуацию первая жена Булгакова Т.Н. Лаппа: «…Леля (имеется в виду Е.А. Булгакова. — Ю. А.) приехала в Москву к Наде (Надежда Афанасьевна Булгакова, в замужестве Земская; 1893–1971. — Ю. А.). За ней стал ухаживать товарищ Миши по Киеву. Но это отпадало, потому что он безбожно пил. Был у нее роман с Катаевым. Он в нее влюбился, ну и она тоже. Это году в 23-м, в 24-м было, в Москве. Стала часто приходить к нам, и Катаев тут же. Хотел жениться, но Булгаков воспротивился, пошел к Наде, она на Лельку нажала, и она перестала ходить к нам. И Михаил с Катаевым из-за этого так поссорились, что разговаривать перестали. Особенно после того, как Катаев фельетон про Булгакова написал — в печати его, кажется, не было, — что он считает, что для женитьбы у человека должно быть столько-то пар кальсон, столько-то червонцев, столько-то еще чего-то, что Булгаков того не любит, этого не любит, советскую власть не любит… ядовитый такой фельетон… Надя тоже встала на дыбы. Она Лельке уже приготовила жениха — Светлаева. Это приятель Андрея Земского, с которым Булгаков грамматику делал. И Леля вышла за него замуж… У них родилась девочка, и назвали они ее Варей». Так как образы брата и сестры синеглазого и синеглазки сюжетно слиты в романе Катаева, рассмотрим их вместе.

Итак, Михаил Афанасьевич Булгаков родился 3(15) мая 1891 г. в Киеве, в семье доцента (через год после рождения сына стал профессором Киевской духовной академии) Афанасия Ивановича Булгакова и его жены, Варвары Михайловны.

После окончания Первой киевской гимназии Михаил поступил на медицинский факультет Киевского университета. По окончании получил степень лекаря. Просился на флот, но его не взяли по состоянию здоровья (больные почки).

В 1913 г. женился на Татьяне Лаппа (1892–1982). Свадьба получилась нищенская. Вот что писала об этом сама новобрачная: «Фаты у меня, конечно, никакой не было, подвенечного платья тоже — я куда-то дела все деньги, которые отец прислал. Мама приехала на венчанье — пришла в ужас. У меня была полотняная юбка в складку, мама купила блузку. Венчал нас о. Александр». Должно быть, именно собственный опыт жить без денег с молодой женой в результате и подвиг синеглазого отказать Катаеву. Впрочем, Булгаков как раз имел некоторый дополнительный доход, ежемесячно отец Татьяны присылал 50 рублей, по тем временам вполне приличная сумма. Но Михаил любил жить на широкую ногу. «Мать ругала за легкомыслие. Придем к ней обедать, она видит — ни колец, ни цепи моей. „Ну, значит, все в ломбарде!“» (обе цитаты здесь приводятся по книге М. Чудаковой[121]).

С начала Первой мировой войны Булгаков сначала работал врачом в прифронтовой зоне, потом военным врачом, во время Брусиловского прорыва. Тогда же он подсаживается на морфий. В 1918 г. возвращается в Киев, где начинает частную практику врача-венеролога.

В 1919 г. мобилизован как военврач в армию Украинской народной республики. Затем власть сменилась, и он был мобилизован в Вооруженные силы Юга России, служил военным врачом 3-го Терского казачьего полка. В том же году успел поработать врачом Красного Креста, а затем — снова у белых. В составе 3-го Терского казачьего полка был на Северном Кавказе.

Начал печататься в газетах и в 1920 г. написал пьесу. В сентябре 1921 г. Булгаков переезжает в Москву, где сразу же стал писать для газет «Гудок», «Рабочий», журналов «Медицинский работник», «Россия», «Возрождение», «Красный журнал для всех». Причем писал в основном фельетоны. «Впоследствии романы и пьесы синеглазого прославились на весь мир, он стал общепризнанным гением, сатириком, фантастом, — писал о нем Катаев, — а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной газете „Гудок“, писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная манишка». М. Булгаков использовал псевдонимы: М. Булл, Тускарора, Г.П. Ухов, Ф. С-ов, М. Неизвестный, Михаил, Эмма Б., М. Б., Ф. Скитайкин и др. «Крахмальной манишки» среди них нет. Скорее всего, Катаев продолжал мстить обидчику, за то, что тот счел его недостаточно состоятельным, чтобы жениться.

«Он проживал в доме „Эльпитрабкоммуна“ вместе с женой, занимая одну комнату в коммунальной квартире, и у него действительно, если мне не изменяет память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но не всегда хорошо выбритом лице уже не слишком молодого блондина с независимо-ироническим, а временами даже и надменным выражением, в котором тем не менее присутствовало нечто актерское, а временами даже и лисье» (В. Катаев. «АМВ»).

В 1923 г. Булгаков вступил во Всероссийский союз писателей. Через год знакомится с Любовью Евгеньевной Белозерской (1895–1987), которая в 1925 г. стала его женой.

В 1926 г. Булгаков вызвал беспокойство Советского правительства, и у него в квартире прошел обыск, изъяли рукопись повести «Собачье сердце» и личный дневник. Забавный факт: когда писателю вернули его имущество, он первым делом уничтожил опасный дневник, но, воистину, рукописи не горят. На Лубянке сделали копию дневника, благодаря чему он дошел до наших дней. В том же году МХАТ ставит «Дни Турбиных» — пьеса идет с успехом. Есть легенда, что Сталин смотрел пьесу 15 раз. Об этом пишет Евгений Громов в книге «Сталин. Власть и искусство».

Спектакль разрешили к постановке только во МХАТе. Меж тем в Театре им. Вахтангова с успехом была поставлена «Зойкина квартира». Через два года ставится пьеса «Багровый остров», в это время Булгаков с супругой едут на Кавказ, где Михаил Афанасьевич задумывает «Мастера и Маргариту» и начинает работу над пьесой о Мольере «Кабала святош». Сразу начать писать «Мастера», не имея под рукой кандидатки на Маргариту, было бы опрометчиво. На следующий год Булгаков познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской — Маргаритой. Историю их отношений мы уже описывали.

«Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моего сочинения, тогдашних гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным, семейным, с принципами, в то время как мы были самой отчаянной богемой, нигилистами, решительно отрицали все, что имело хоть какую-нибудь связь с дореволюционным миром, начиная с передвижников и кончая Художественным театром, который мы презирали до такой степени, что, приехав в Москву, не только в нем ни разу не побывали, но даже понятия не имели, где он находится, на какой улице.

В области искусств для нас существовало только два авторитета: Командор и Мейерхольд. Ну, может быть, еще Татлин, конструктор легендарной „башни Татлина“, о которой говорили все, считая ее чудом ультрасовременной архитектуры.

Синеглазый же, наоборот, был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора, Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе, как любил выражаться ключик, „колебать мировые струны“.

А мы эти самые мировые струны колебали беспрерывно, низвергали авторитеты, не считались ни с какими общепринятыми истинами, что весьма коробило синеглазого, и он строго нас за это отчитывал, что, впрочем, не мешало нашей дружбе.

В нем было что-то неуловимо провинциальное. Мы бы, например, не удивились, если бы однажды увидали его в цветном жилете и в ботинках на пуговицах, с прюнелевым верхом.

Он любил поучать — в нем было заложено нечто менторское. Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространенному типу людей никогда и ни в чем не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового Заветов.

Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти».

Начиная с 1930 г. на Булгакова обрушиваются гонения, его перестают печатать, пьесы исключаются из репертуаров театров. С горя он пишет письмо Правительству СССР, прося определить его судьбу и либо дать возможность работать во МХАТе, либо позволить эмигрировать. Ответом ему стал звонок И. Сталина, который порекомендовал драматургу обратиться с просьбой о зачислении его во МХАТ. После чего он действительно поступил в театр, работал в качестве режиссера-ассистента, сделал инсценировку «Мертвых душ» Гоголя. Выступал в роли судьи в спектакле «Пиквикский клуб» Диккенса. Впечатления от работы в театре вошли в «Театральный роман».

В 1936 г. МХАТ поставил «Кабалу святош», но критика изругала постановку, и Булгаков был вынужден уйти в Большой театр. Написал либретто «Минин и Пожарский» и «Петр I».

В 1939 г. Булгаков трудился над пьесой о Сталине «Батум», но сам Иосиф Виссарионович отменил постановку. Как пишет в своих воспоминаниях Е. Булгакова, здоровье Михаила Афанасьевича резко ухудшилось, из-за болей в почках он был вынужден постоянно принимать морфий. Уже умирая, Булгаков диктовал супруге свой бессмертный роман «Мастер и Маргарита».

Литературный критик — Петр Семенович Коган (20 мая 1872, Лида, Виленская губерния — 2 мая, 1932, Москва), российский историк литературы, литературный критик, литературовед, переводчик. Профессор МГУ. Президент Государственной Академии художественных наук, сотрудник «Литературной энциклопедии».

Коган учился в гимназии города Могилева, затем поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Как и многие, будучи студентом увлекся марксистскими идеями. После университета преподавал в Москве, в том числе в училище Московского филармонического общества.

В 1909 г. переехал в Санкт-Петербург. Приват-доцент кафедры германо-романской филологии Санкт-Петербургского университета в 1911–1918 гг. Принял православие, чтобы получить возможность стать профессором, тем не менее к профессуре не был допущен. После революции преподавал в МГУ, ректор МГУ.

Работал как переводчик. Перевел книги Д. Рескина, И. Тэна и др. Печатался в «Книговедении», «Русской мысли», «Русском слове», «Курьере» и других изданиях. Автор статей в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона («Классицизм», «Лессинг», «Гуцков», «Ибсен», «Зудерман» и др.) и в первом издании «Большой советской энциклопедии».

В описанный в «АМВ» период Петр Семенович Коган был председателем Государственного художественного комитета Наркомпроса и президентом Государственной Академии художественных наук.

Молодая жена убитого поэта. Говоря о романе Ильфа и Петрова «12 стульев», мы коснулись случайного убийства поэта Анатолия Фиолетова (настоящее имя Натан Беньяминович Шор), который выступает в «АМВ» под именем футурист. Теперь же позвольте представить персонаж, который Катаев так и называет — молодая жена убитого поэта. Это Зинаида Константиновна Шишова (в замужестве Брухнова; 1898–1977) — русская советская писательница, поэтесса и переводчица, автор стихотворного сборника «Пенаты» (Одесса, 1918).

Зинаида Константиновна Шишова родилась 11 (23 сентября) 1898 г. в Одессе, в дворянской семье, отец был учителем гимназии. Уже с 4-го класса гимназии Зинаида Шишова начала зарабатывать, давая уроки. В 1916 г. окончила гимназию и через год поступила на юридический факультет Новороссийского университета в Одессе. Здесь Зика (так звали ее в те годы друзья) стала членом студенческого Литературно-художественного кружка, а затем и литературного кружка «Зеленая лампа», членами которого были Э.Г. Багрицкий, В.П. Катаев, Ю.К. Олеша, А. Фиолетов. Многократно выступала на творческих вечерах одесских поэтов с чтением своих стихов. Один из авторов «Первого альманаха Литературно-художественного кружка», изданного в Одессе в январе 1918 г. «В 8-й аудитории Юридического факультета зародился первый Одесский Союз Поэтов, — писала в своих мемуарах Шишова. — Там я впервые выступила с чтением стихов. Там я познакомилась, а впоследствии сдружилась с Багрицким, Олешей, Катаевым и Адалис <…> Освободившиеся от влияния „ахматовщины“, „гумилевщины“, „северянинщины“, мы назвали свой кружок „Зеленая лампа“. Если вспомнить, что враги наши сгруппировались вокруг о<бщест>ва „Бронзовый гонг“ — станет понятным, представителями каких враждующих литературных течений мы были».

В 1918 г. вышла замуж за Натана Шора, с которым училась на одном курсе, кроме выбора будущей профессии молодых объединяла любовь к литературе. Натан Шор — старший брат Остапа Шора, оба брата служили в Одесском уголовном розыске. Натана Шора убили 14 ноября 1918 г. в столкновении с бандитами. Зинаида же осталась молодой женой убитого поэта, формально правильнее было бы писать — вдовой, но Катаев вкладывает в это слово особый смысл.

«Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как молодая жена убитого поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей „Зеленой лампы“ как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:

„…Радикальное средство от скуки — ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши смуглые руки на эмалевом белом руле…“

<…> теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта, еще так недавно слышавшего небесные звуки деревянных фаготов, певших ему о жизни грубой, о печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной поэтессе с двумя золотыми обручами на голове.

— Ничего более ужасного, — говорил ключик, — в жизни своей я не видел, чем это распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную землю, и она текла из ее накрашенного рта».

Золотой обруч не самое распространенное украшение, и даже если кто-то усомнится, что «молодая жена убитого поэта» именно Шишова, не трудно прочитать строки из ее мемуаров, где описывается тот же головной убор, который она «купила на последние деньги». Да и строки из стихотворения принадлежат 3. Шишовой.

Зинаида Шишова принимала участие в Гражданской войне, служила в продотряде, затем в отряде по борьбе с бандитизмом под началом красного комиссара Акима Брухнова (1887, Одесса — осужден 13.11.1937, погиб в лагере). В 1921 г. вышла за него замуж. В 1922 г. родила дочь Марию (умерла в младенчестве), сына Марата Акимовича Брухнова (1924, Одесса — 2007, Москва).

В 1928 г. окончила курсы по подготовке дошкольных работников, заведовала яслями, детскими садами в 1928–1930 гг., работала статистиком Райадминотдела в болгарском национальном районе (1930 г.), секретарем юрчасти треста «Коопхарч» в Одессе (1930–1934 гг.). После ареста мужа в годы сталинских репрессий одна воспитывала ребенка.

«В 1934 г. я умирала от белокровия <…> Катаеву написали об этом в Москву. Мы не виделись много лет, но в молодости товарищи находили у меня кое-какие способности. Катаев выслал мне деньги на поездку в Москву. Я оставила сына у родственников и поехала. После очень трудной и горькой жизни я впервые попала в человеческие условия. Катаев устроил меня в санаторий, на несколько месяцев снял для меня комнату. От белокровия моего не осталось и следа. Даже беспокойство о сыне не мешало мне быть счастливой. И вдруг в один прекрасный день Катаев потребовал, чтобы я занялась литературой. Был к этому и очень удобный случай, готовился к выходу альманах памяти Багрицкого. Катаев предложил мне написать воспоминания о Багрицком. Я пятнадцать лет ничего не писала и была уверена, что никогда не смогу писать.

— Каждая „дамочка“ имеет право писать воспоминания. Это необязательно должно быть высоким произведением искусства, — убеждал меня Катаев. Я робко протестовала. В глубине души я была убеждена, что опозорюсь».

Для того чтобы заставить Шишову снова начать писать, Катаев избрал достаточно жестокий способ воздействия на старую знакомую. Она жила в Москве и три раза в день ела у него дома. В один из дней, когда Зинаида позвонила ему перед выходом, Катаев заявил:

«— Приходи, но только после того, как напишешь статью о Багрицком.

— Я не могу, — протестовала я, — то есть я могу, но я должна обдумать.

— Ну так обдумай! — был неумолимый ответ.

Я решилась на хитрость. Я знала, что после завтрака Катаев обычно уходит из дому. Я переждала и позвонила Любе, катаевской домработнице.

— Любочка, — говорит Зинаида Константиновна. — Я сейчас приду завтракать, там у вас осталось что-нибудь?

— Зина Константиновна, — ответила Люба смущенно, — для вас все оставлено, но Валентин Петрович сказал, чтобы не давать, пока вы не принесете какую-то рукопись».

Должно быть, под воздействием шока Шишова тут же села и написала заказанную статью. В 1936 г. воспоминания 3. Шишовой об Э. Багрицком были изданы. Далее она публиковалась в журналах «Красная новь», «30 дней» (повести и рассказы для детей, «Кавалер Махаон», «Хутор дружбы», «Мама» и др.). В 1940 г. опубликован первый исторический роман З.К. Шишовой — «Великое плавание» (о путешествии Христофора Колумба). Шишова уже вошла во вкус и начала роман «Город у моря».

В 1940 г. переехала в Ленинград, вступила в Союз писателей. Получила кооперативную квартиру в «писательском доме» (наб. канала Грибоедова, 9).

Написала поэму «Блокада», выступала с чтением стихов на радио в блокадном Ленинграде, а также в Союзе писателей. Тогда же вышла детская книга «Джек-соломинка», приключенческий роман, написанный 3. Шишовой во время блокады. Американский журналист Гаррисон Солсбери, автор книги «900 дней. Блокада Ленинграда», включил в нее стихи Шишовой.

Летом 1942 г. А. Фадеев помог Шишовой эвакуироваться из блокадного Ленинграда в Москву на самолете. В 1943 г. в Москве вышла поэма 3. Шишовой «Блокада». В 1944 г. Зинаида Константиновна подготовила сборник стихов «Стихи о гвардии сержанте» — о советском солдате, проделавшем путь Ленинград — Сталинград — 3-й Белорусский фронт — Берлин. Последний сборник издательство «Советский писатель» отклонило. В 1945–1946 гг. переводила стихи эстонских и литовских поэтов.

Кроме прототипа «молодой вдовы убитого поэта», Зинаида Шишова послужила прототипом Лики, одной из героинь пьесы Нины Воронель «Оглянись в слезах» о подмосковном Доме творчества «Голицыно». Она упоминается в книге Елена Яворской «История Любви и смерти», Елены Куракиной «По следам Юго-Запада», в публикации Вадима Лебедева в газете «Совершенно секретно» (№ 47 (365), 19.11.1999).

Пошляк, сравнивший ключика с Бетховеном. «Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном. Сравнить ключика с Бетховеном — это все равно, что сказать, что соль похожа на соль».

В этой роли в «АМВ» выступает Виктор Борисович Шкловский, о котором мы уже говорили в главе о «Белой гвардии» М. Булгакова.

Некто, скупавший по дешевке дворцовую мебель — Толстой, Алексей Николаевич, который после возвращения из эмиграции в 1923 г., летние месяцы проводил в Детском (бывш. Царском) Селе. В мае 1928 г. Толстой с семейством переехал в Детское Село на постоянное жительство. Сначала он поселился в верхнем этаже дома Цыганова (Московская ул., 8/13), позже — в отдельном большом особняке на Церковной ул., 6.

Старая большевичка — Землячка (Залкинд), Розалия Самойловна. «По странному стечению обстоятельств в „Гудке“ собралась компания молодых литераторов, которые впоследствии стали, смею сказать, знаменитыми писателями, авторами таких произведений, как „Белая гвардия'“, „Дни Турбиных“, „Три толстяка“, „Зависть“, „Двенадцать стульев“, „Роковые яйца“, „Дьяволиада“, „Растратчики“, „Мастер и Маргарита“ и много, много других. Эти книги писались по вечерам и по ночам, в то время как днем авторы их сидели за столами в редакционной комнате и быстро строчили на полосках газетного срыва статьи, заметки, маленькие фельетоны, стихи, политические памфлеты, обрабатывали читательские письма и, наконец, составляли счета за проделанную работу.

Каждый такой счет должна была подписать заведующая финансовым отделом, старая большевичка из ленинской гвардии еще времен „Искры“.

Эта толстая пожилая дама в вязаной кофте с оторванной нижней пуговицей, с добрым, но измученным финансовыми заботами лицом и юмористической, почти гоголевской фамилией — не буду ее здесь упоминать, — брала счет, пристально его рассматривала и чесала поседевшую голову кончиком ручки, причем глаза ее делались грустными, как у жертвенного животного, назначенного на заклание.

— Неужели все это вы умудрились настрочить за одну неделю? — спрашивала она, и в этой фразе как бы слышался осторожный вопрос: не приписали ли вы в своем счете что-нибудь лишнего?

Затем она тяжело вздыхала, отчего ее обширная грудь еще больше надувалась, и, обтерев перо о юбку, макала его в чернильницу и писала на счете сбоку слово «выдать».

Автор брал счет и собирался поскорее покинуть кабинет, но она останавливала его и добрым голосом огорченной матери спрашивала:

— Послушайте, ну на что вам столько денег? Куда вы их деваете?

Эти, в сущности, скромные выплаты казались ей громадными суммами.

Куда вы их деваете?

Могли ли мы с ключиком ответить на ее вопрос? Она бы ужаснулась. Ведь мы были одиноки, холосты, вокруг нас бушевал нэп… Наконец, „экутэ ле богемьен“ — это ведь было не даром! Мы молчали».

Розалия Самойловна Землячка (урожд. Залкинд, по мужу Самойлова; 1876–1947) — российская революционерка, советский партийный и государственный деятель. Участник революции 1905–1907 гг., в частности московского восстания в декабре 1905 г. Одна из организаторов красного террора в Крыму в 1920–1921 гг., проводившегося в период Гражданской войны против бывших солдат и офицеров Русской армии П.Н. Врангеля и мирного населения.

Родилась 20 марта (1 апреля) 1876 г. в еврейской семье. Отец — купец 1-й гильдии Самуил Маркович Залкинд. Розалия училась в Киевской женской гимназии и потом на медицинском факультете Лионского университета, где, должно быть, и сошлась с революционерами. Во всяком случае, с 1896 г. — участник российского социал-демократического движения и член РСДРП. Подпольные псевдонимы — Демон, Осипов. С 1901 г. — агент «Искры» в Одессе и Екатеринославе. Катаев как раз ссылается на «Искру». Делегат II (от Одесского комитета РСДРП) и III (от ПК РСДРП) съездов РСДРП. В 1903 г. кооптирована в ЦК партии.

В начале 1905 г. — агент на Урале от «Бюро комитетов большинства», затем — секретарь Московского комитета РСДРП, партийный организатор Рогожско-Симоновского района, работала в военной организации РСДРП. Неоднократно арестовывалась.

В 1909 г. — секретарь Бакинской партийной организации, затем эмиграция, в 1915–1916 гг. — член Московского бюро ЦК РСДРП. С февраля 1917 г. — секретарь 1-го легального Московского комитета РСДРП(б); делегат 7-й (Апрельской) Всероссийской конференции и VI съезда РСДРП(б), в октябре 1917 г. руководила вооруженным выступлением рабочих Рогожско-Симоновского района.

Преподавала на Пречистенских рабочих курсах. После Октябрьской революции — на руководящей партийной и советской работе. Неоднократно избиралась членом ЦК и ЦКК ВКП(б).

Художник — Митурич, Петр Васильевич (1887–1956). «Потом до Москвы дошла весть, что он (Хлебников. — Ю. А.) умер где-то в глубине России, по которой с котомкой и посохом странствовал вместе со своим другом, неким художником. Потом уже стало известно, что оба они пешком брели по дорогам родной, милой их сердцу русской земли, по ее городам и весям, ночевали, где бог послал, иногда под скупыми северными созвездиями, питались подаянием. Сперва простудился и заболел художник воспалением легких. Он очень боялся умереть без покаяния. Будетлянин его утешал:

— Не бойся умереть среди родных просторов. Тебя отпоют ветра.

Художник выздоровел, но умер сам будетлянин, председатель земного шара. И его „отпели ветра“».

Из дневника Митурича, запись от 29.5.1922 г.: «Велимир рассказал (врачу. — Коммент.), что он спал на земле, что у него лихорадка персидская».

Запись от 27.6.1922 г.: «Утром на вопрос Федосьи, трудно ли ему? — ответил: „Да“.

Сделал глоток воды и вскоре потерял сознание. На зов мой не отвечал и на касание не реагировал никак. Напряжение в дыхании заметно ослабевало. Правая рука трепетала. Я делал портрет».

Запись от 28.6.1922 г.: «Велимир ушел с земли в 9 часов 28 июня 1922 года в деревне Санталово Новгородской губернии Крестецкого уезда».

Более об этом художнике в «АМВ» ничего не сказано, так что добавлю только, что он дружил с В.Е. Татлиным, Л.А. Бруни, Н.И. Нисс-Гольдман, Н.Н. Луниным, футуристами. В начале 1920-х гг. сблизился с поэтом В. Хлебниковым, который ушел из жизни в семье художника в деревне Санталово (Новгородская губ.). Санталовский цикл произведений П. Митурича 1922–1923 гг. (портреты поэта, пейзажи, графические образы, навеянные поэтическим творчеством Хлебникова) входят в золотой фонд отечественной графики.

Штабс-капитан — Зощенко Михаил Михайлович. «У него были весьма скромные привычки. Приезжая изредка в Москву, он останавливался не в лучших гостиницах, а где-нибудь недалеко от вокзала и некоторое время не давал о себе знать, а сидел в номере и своим четким елизаветинским почерком без помарок писал один за другим несколько крошечных рассказиков, которые потом отвозил на трамвае в редакцию „Крокодила“, после чего о его прибытии в Москву узнавали друзья.

Приходя в гости в семейный дом, он имел обыкновение делать хозяйке какой-нибудь маленький прелестный подарок — чаще всего серебряную с чернью старинную табакерку, купленную в комиссионном магазине. В гостях он был изысканно вежлив и несколько кокетлив: за стол садился так, чтобы видеть себя в зеркале, и время от времени посматривал на свое отражение, делая различные выражения лица, которые ему, по-видимому, очень нравились.

Он деликатно и умело ухаживал за женщинами, тщательно скрывал свои победы и никогда не компрометировал свою возлюбленную, многозначительно называя ее по-пушкински N. N., причем бархатная бородавочка под его губой вздрагивала как бы от скрытого смешка, а миндальные глаза делались еще миндальнее».

М. Зощенко участвовал в Первой мировой войне и дослужился до чина штабс-капитана. Потому и персонаж зовут штабс-капитан.

Михаил Михайлович Зощенко родился в 1894 г. в Петербурге. Отец — художник Михаил Иванович Зощенко (из полтавских дворян, 1857–1907), мать — Елена Осиповна (Иосифовна) Зощенко (урожд. Сурина, русская, дворянка, 1875–1920), до замужества была актрисой, а также писала рассказы, которые выходили в газете «Копейка».

Учился Михаил Зощенко в 8-й гимназии Петербурга, поступил на юридический факультет в университет, но через год отчислен за неуплату. Летом подрабатывал контролером на Кавказской железной дороге.

29 сентября 1914 г. Михаил Зощенко зачислен в Павловское военное училище юнкером рядового состава на правах вольноопределяющегося 1-го разряда, 5 января 1915 г. произведен в чин юнкера унтер-офицерского состава, 1 февраля 1915 г. окончил ускоренные четырехмесячные курсы военного времени и произведен в прапорщики с зачислением по армейской пехоте.

Далее следовала непростая военная карьера. Так же, как Катаев, он был отравлен газами, кстати, в Первую мировую они даже воевали рядом, правда, в то время не зная друг друга.

В январе 1917 г. представлен в капитаны и к ордену Св. Владимира IV степени. Ни чин, ни орден Зощенко получить не успел в связи с революцией, но награждение орденом объявили в приказе. Поэтому сам Зощенко считал себя награжденным в период Первой мировой войны пятью орденами.

9 февраля 1917 г. у Зощенко обостряется болезнь (порок сердца — результат отравления газами), и после госпиталя его отчислили в резерв. Но без дела он не сидит, и уже летом 1917 г. назначается начальником почт и телеграфов и комендантом почтамта Петрограда, а позже отправлен в Архангельск, где занимал должность адъютанта Архангельской дружины.

Отказался от предложения эмигрировать во Францию. В СССР работал секретарем суда, инструктором по кролиководству, а также куроводству в Смоленской губернии, откуда сбежал в Красную армию, несмотря на освобождение от военной службы. Видно, нелегко боевому офицеру заниматься разведением разного рода живности. Служил полковым адъютантом 1-го Образцового полка деревенской бедноты. Зимой 1919 г. участвует в боях под Нарвой и Ямбургом с отрядом Булак-Балаховича.

Но весной снова демобилизован в связи с больным сердцем, впрочем, на этот раз ему удалось выхлопотать для себя должность телефониста при пограничной страже.

Тем не менее и эту должность пришлось оставить, Михаил Михайлович метался между мирными профессиями, не находя себя. С 1920 по 1922 г. Зощенко посещал литературную студию при издательстве «Всемирная литература», которой руководил Корней Чуковский.

Печататься Зощенко начал в 1922 г. Он принадлежал к литературной группе «Серапионовы братья» (Л. Лунц, Вс. Иванов, В. Каверин, К. Федин, Мих. Слонимский, Е. Полонская, Н. Тихонов, Н. Никитин, В. Познер).

«Серапионовы братья» говорили о необходимости отделить искусство и литературу от политики, в изображении реальности старались идти от фактов жизни, а не от лозунгов. Их позицией была осознанная независимость, которую они противопоставляли сформировавшейся идеологической конъюнктурности в советской литературе. Критики, опасливо относясь к «серапионам», справедливо считали, что Зощенко является «наиболее сильной» фигурой среди них.

В 1930-е гг. Михаил Зощенко переходит к крупной форме: «Возвращенная молодость», «Голубая книга» и др. Начинает работу над повестью «Перед восходом солнца». Его повесть «История одной перековки» вошла в книгу «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934).

Сразу после начала Великой Отечественной войны Зощенко требует отправить его на фронт, но получает отказ: «К военной службе не годен». Тогда он вступает в группу противопожарной обороны (основная цель — борьба с зажигательными бомбами) и со своим сыном дежурит на крыше дома во время бомбежек. В свободное от дежурств время пишет антифашистские фельетоны для публикации в газетах и на радио. По предложению главного режиссера ленинградского Театра комедии Н.П. Акимова, Зощенко и Шварц берутся за написание пьесы «Под липами Берлина» — пьеса о взятии советскими войсками Берлина шла на сцене театра в то время, когда немцы еще держали в блокаде Ленинград.

В 1941 г. Зощенко в приказном порядке эвакуируют сначала в Москву, а после в Алма-Ату. Вес позволенного багажа не должен был превышать 12 кг, и Зощенко берет с собой 20 тетрадей-заготовок будущей книги «Перед восходом солнца» общим весом 8 кг. На одежду и прочее осталось ровно 4 кг.

В Алма-Ате писатель трудится над серией военных рассказов, написал несколько антифашистских фельетонов, а также сценарии к фильмам «Солдатское счастье» и «Опавшие листья». В 1943 г. его перевозят в Москву, где Зощенко становится членом редколлегии журнала «Крокодил». В 1944–1946 гг. много работал для театров. Две его комедии поставлены в Ленинграде. Одна из которых — «Парусиновый портфель» — выдержала 200 представлений за год.

В апреле 1946 г. Зощенко в числе других писателей награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов», а в июле на Зощенко вдруг ополчилась жестокая критика. Оказалось, что «окопавшийся в тылу Зощенко ничем не помог советскому народу в борьбе против немецких захватчиков»[122]. 14 августа 1946 г. выходит Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором за «предоставление литературной трибуны писателю Зощенко» подверглись жесточайшей разгромной критике редакции обоих журналов, журнал «Ленинград» вообще был закрыт.

Далее А. Жданов в своем докладе снова говорит об «окопавшемся в тылу Зощенко»: «Зощенко выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку» (о повести «Перед восходом солнца») и так далее. Неудивительно, что Зощенко исключают из Союза писателей, его перестают печатать, его имя полностью вычеркнуто из отечественной литературы. С этого момента даже при издании зарубежных произведений, переведенных М. Зощенко, имя переводчика не указывалось. Тем не менее в переводе Зощенко вышли книги А. Тимонена «От Карелии до Карпат», М. Цагараева «Повесть о колхозном плотнике Саго» и две виртуозно переведенные повести финского писателя М. Лассилы — «За спичками» и «Воскресший из мертвых».

Теперь, не имея возможности жить с публикаций, Зощенко снова взялся за башмачное ремесло.

Только после смерти И. Сталина встал вопрос о восстановлении Зощенко в Союзе писателей, этим вопросом занимались Симонов и Твардовский. Но если Твардовский ратовал за термин «восстановление», то Симонов предлагал принять заново и только по произведениям, изданным после 1946 г., так как все прежнее принято было считать литературным хламом, иными словами, Зощенко мог вступить, но только как переводчик.

В результате его приняли в 1953 г., и уже в мае 1954 г. Зощенко и Ахматову приглашают в Дом писателя для встречи с группой студентов из Англии.

Оказалось, что английские студенты настаивали на том, чтобы им показали могилы Зощенко и Ахматовой, на что им ответили, что в самом скором времени обоих писателей им предъявят живьем. Там же на откровенный вопрос, как писатели относятся к губительному для них постановлению 1946 г., Зощенко ответил, что с оскорблениями в свой адрес он не может согласиться, он русский офицер, имеющий боевые награды, в литературе работал с чистой совестью, его рассказы считать клеветой нельзя, сатира была направлена против дореволюционного мещанства, а не против советского народа. Этой речью писатель вызвал на себя вторую волну возмущения: «Зощенко не исправился, а наоборот укрепил свои позиции».

Через месяц состоялось собрание, на котором Зощенко обвинили в том, что он осмелился публично заявлять о несогласии с постановлением ЦК. Симонов и Кочетов пытались уговорить Зощенко «покаяться».

«Я могу сказать — моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын… У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения — ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею»[123].

В 1955 г. Зощенко обратился в Ленинградское отделение Союза писателей с заявлением предоставления пенсии, но получил ее только через три года, незадолго до смерти.

Последние годы жизни писатель провел на даче в Сестрорецке. Скончался 22 июля 1958 г. в 0:45, умер от острой сердечной недостаточности. Похоронен в Сестрорецке, так как хоронить писателя на «Литераторских мостках» Волковского кладбища власти запретили.

ДОНЖУАНСКИЙ СПИСОК ВАЛЕНТИНА КАТАЕВА

Когда мы говорим, что Булгаков запретил сестре выходить замуж за Катаева, чем разрушил их любовь, не стоит забывать, что синеглазка при этом не кинулась в пруд и не приняла яд, а, повздыхав немного, вполне благополучно вышла замуж за другого человека. Что же до Катаева, отсутствие денег у последнего — это, на самом деле, полбеды. Булгаков отлично знал злобный, мстительный характер новоявленного жениха, да и влюблялся юноша во всех встречных барышень без исключения. Женщины сходили с ума по Катаеву. Вот, к примеру, что писала о Валентине Петровиче его третья жена Эстер: «Он был необыкновенно красив, рыцарствен, галантен, а главное — в каждую минуту интересен».

Был он влюблен и в сестру своего друга Юрия Олеши — Ванду. «В предсмертном бреду, она часто произносила мое имя, даже звала меня к себе» (Катаев ссылается здесь на свидетельство самого Олеши: «Умирая в 1919 году от тифа, Ванда звала Валентина Катаева, буквально умерла с его именем на устах»).

Так что, возможно, в чем-то Булгаков прав.

К примеру, в 1913 г., Валентин познакомился с сестрами Алексинскими — Инной, Ириной, Шурой и Мурой. Влюбился в Ирину «Ирина Константиновна Алексинская родилась 5 мая 1900 года. Отец — генерал-майор артиллерии, мать — любительница музыки и поэзии. Болезненная девочка, в отличие от сестер, получила домашнее образование, рисовала, писала стихи, играла на рояле — в доме образовалось что-то вроде салона или „кружка поклонников“. Шура вспоминала, что Катаев „влюбился в сестру с первого взгляда“, так это или не так, однако об Ирен им написано больше, чем о какой-либо другой…», — пишет Сергей Шаргунов в своей книге «Катаев. „Погоня за вечной весной“». Всем своим любимым девочкам/девушкам/женщинам Валентин Катаев посвящал стихи, есть стихи, посвященные Ирине, но главное, что она стала у него прототипом Ирен Заря-Заряниц-кой в «Зимнем ветре» и Миньоны в «Юношеском романе».

«На фотографиях Ирен часто прижимает к себе кошек, в ее круглом личике с большими глазами тоже есть что-то задумчиво-кошачье», и Катаев писал о ее «кошачьем язычке» (в голодные годы она стала лепить из глины и раскрашивать кошек и диковинных монстриков, которых сестрицы продавали «на толчке». На последней карточке 1927 г., где Ирен, уже лежачая, с лицом, как череп, белая кошка поверх одеяла внимательно щурится в объектив). Рожденная в мае, она считала сирень своим цветком. «За то, что май тебя крестил / И дал сиреневое имя…» — писал Катаев, а в другом стихотворении (журнал «Жизнь», 1918, № 1, июнь) объяснялся так:

Твое сиреневое имя

В душе как тайну берегу.

Иду тропинками глухими,

Твое сиреневое имя

Пишу под ветками сквозными

Дрожащим стоком на снегу…

В ее записной книжке было немало его стихотворных посвящений (некоторые печатались в одесских газетах и даже столичных журналах), но она писала и сама. Вот, к примеру, стихотворение «Поэту — от девочки с сиреневым именем» (адресат назван «возлюбленным»):

Из сиреневой душистой неги

Я сплету причудливый букет

И тебе его в окошко брошу —

Получай, возлюбленный поэт!

Отряхнись скорей от сонной лени

И, вдыхая запах, — вспоминай:

Это та — чье имя из сирени

Сплел тебе, для счастья, звонкий май.

Во время Первой мировой Катаев служил в артиллерийской бригаде ее отца, Константина Гавриловича Алексинского. Все знали, что Валентин пишет Ирен полные любви и тоски письма, и представьте, как восприняли окружающие изданное в 1916 г. в журнале «Театр и кино» его же стихотворение «К ногам Люли Шамраевской». Минимум как предательство.

Тем не менее разрыв произошел только в 1918 г. Ночное признание в любви и отказ. Мы не знаем причину, по которой Ирен в конце концов отвергла Валентина. В 1920 г. они увидятся в последний раз, и Ирина отдаст ему пачку писем, полученных с фронта, а в 1927-м умрет от туберкулеза.

Катаев упоминает о романе Ирен с его гимнастическим приятелем, возможно, он мстил впоследствии ей за эту измену, или на судьбу их отношений повлиял отец-генерал. В романе «Зимний ветер» Катаев вывел Константина Гавриловича как генерала и отца Ирен и затем, должно быть, из мести «расстрелял» (в действительности последний эвакуировался). В романе «Зимний ветер» Катаев выступает под именем Петя Бачей, Ирен же, как и была — дочь генерала. Имена ее сестер не изменены. Разрыв с Ирен приобрел политическую окраску: «Теперь кончено. Россия должна быть только монархией и ничем другим. А всех большевиков во главе с Лениным надо вздернуть на первой осине», — говорит Ирен и стреляет в Петю из дамского револьвера, но не попадает. Тогда он «несколько раз с наслаждением и злорадством хлопнул ее по щекам, приговаривая:

— Ах ты дрянь, ах ты генеральская тварь…

Она тонко завыла от боли и унижения и побежала по аллее, закрывая лицо руками. Черная вуаль зацепилась за сучок и повисла на кусте, с которого посыпался иней…».

Заметьте, «Зимний ветер» написан в 1960 г., к тому времени Катаев не видел Ирен 40 лет!

Неудивительно, что роман, написанный давним знакомым, дошел до сестер Алексинских, и вскоре они написали его автору все, что думали, и о его произведении, и об образе их дорогой покойной сестры, которую он вывел в романе злобной тварью.

«Дорогие „сестры А“! — отвечал Катаев.

Вы неправы, обвиняя меня в том, что я вывел в своем романе „Зимний ветер“ вашу семью. Это недоразумение, основанное на деталях… Ваши имена не столь самобытны, чтобы служить прямым указанием на семью… Вы должны понять, что у писательства есть свои великие законы, которые очень трудно перешагнуть».

Да, конечно, Инна, Ира, Шура, Мура — наверное, очень популярные в России имена, особенно в этом сочетании и с точными указаниями их возраста и того, что Шура и Мура близняшки. Так что это не объяснение, а отписка.

Удивительно другое, как можно столько времени держать в себе злость?!

В «Юношеском романе» наряду с Миньоной (Ирен) упоминается Ганзя, в которую юноша «безнадежно и горько» влюблен в то же время, когда встречался с Ирен. Целое исследование этой личности провел журналист Константин Васильев в статье «Римлянка-изгнанница» (журнал «Одесса», 1997, № 2).

Прототипом Ганзи стала Зоя Корбул. «Родная сестра Зоиного мужа подтвердила, что Катаев нарисовал ее точно: глаза „карие, какие часто встречаются у молдаванок“, волосы „темно-каштановые с еле заметным золотистым отливом“, невысокая — „неизвестно, как было заложено в меня тяготение к девушкам небольшого роста, как говорилось тогда, Дюймовочкам“. Но любил он ее не за внешность. Он никак не мог описать ее прекрасную неуловимость. Неосуществленное, связанное с ней, какое-то обещание счастья томило его всю жизнь» (Сергей Шаргунов. «Катаев. „Погоня за вечной весной“»).

Зоя Ивановна Корбул родилась 6 августа 1898 г. на Днепре. «По семейному преданию, их род брал начало от римского полководца Кобулона». Катаев придумал фамилию Траян не случайно: Марк Ульпий Траян — блестящий римский полководец. «Судьба привела меня, наконец, к Траянову валу, где я решил умереть, как скиф, отвергнутый римлянкой».

Зоя училась в одесской частной гимназии О.С. Белен-де-Баллю. В 1915-м она поступила на историко-филологический факультет Одесских высших женских курсов.

Что это был за роман? Судя по всему, Катаев куртуазно любовался девушкой со стороны, так что она вышла замуж, родила ребенка и позже уехала с семьей в Константинополь, возможно, так и не узнав о том, что в нее был влюблен поэт. Впрочем, посетив Америку во второй раз, он написал Зое: «С Новым годом. Неужели у Вас нет потребностей написать мне?». Получается, что она не могла не знать о его любви. Возможно, как и другие «возлюбленные» Валентина, Зоя время от времени получала очередное стихотворение в свой альбом, может быть, была переписка, которая просто не дошла до нас. Но если они действительно любили друг друга, почему тогда не поженились? Отчего судьба разбросала их по свету? Скорее всего, Зоя хоть и знала о чувствах Катаева, попросту не придавала им большого значения. Поэт, регулярно влюбляющийся в самых разных девиц, вряд ли может надеяться на то, что его будут воспринимать серьезно. Или пересилило новое чувство к человеку, за которого она вышла в конце концов замуж.

Финал этой истории оказался совершенно в духе высокой поэзии. Зоя и Валентин умерли в один день.

Людмила Рафаиловна Гершуни. Родилась в Одессе 27 ноября 1901 г. Отец — одесский 2-й гильдии купеческий сын Рафаил Хаимов Гершуни, мать — Эйдля. Валентин и Людмила поженились 12 мая 1921 г. в одесском отделе ЗАГС. По невыясненным причинам Катаев скрывал этот брак, длившийся всего лишь 8 месяцев. «Лущик и Розенбойм утверждали: „После разрыва с Катаевым она покончила с собой…“»[124].

«Катаев никому не говорил о Людмиле, — писал в книге «Катаев. „Погоня за вечной весной“» Сергей Александрович Шаргунов, — об этом браке дети Катаева впервые услышали от меня…

Розенбойм вспоминал, что, когда в 1982 году он задал Катаеву вопрос о Гершуни, тот вскинулся: „Откуда вы знаете?!“».

Тот же С. Шаргунов выносит предположение, что именно о Л. Гершуни написаны эти строки:

Но одной я ночи не забуду,

Той, когда зеркальным отраженьем

Плыл по звездам полуночный звон,

И когда, счастливый и влюбленный,

Я от гонких строчек отрывался,

Выходил на темный двор под звезды

И, дрожа, произносил: Эсфирь!

Анна Сергеевна Коваленко — вторая жена В. Катаева, но так как Валентин Петрович никогда не рассказывал о своем первом неудачном браке, в энциклопедиях считается первой. Они познакомились в 1919 г., в ту пору Анна была гимназисткой.

И там вдалеке у фонтана,

Где дышится всем так легко,

Впервые увидел вас,

Анна Сергеевна Коваленко.

С Анной они поженятся в Москве в 1923 г.

«Может быть, эта любовь — как и все в мире — не имела не только конца, но не имела начала. Она существовала всегда».

Их очень много. Их — избыток.

Их больше., чем душевных сил, —

Прелестных и полузабытых,

Кого он думал, что любил.

Они его почти не помнят,

И он почти не помнит их,

Но, Боже! — сколько темных комнат

И поцелуев неживых.

Какая мука дни и годы

Носить постыдный жар в крови

И быть невольником свободы,

Не став невольником любви.

Клавдия Заремба, она же Лазарева, она же Ирен. Возможно, в первый раз она появляется в образе «маленькой голодной царицы», поджавшей «сизые от купания губы»? — чудесный образ, величественный, трагикомичный, хищный! В «Траве забвения» Клавдия выступает как непримиримая большевичка, которая предает влюбленного в нее офицера, как, впрочем, предавала и Ирен из «Зимнего ветра», выдохнувшая: «Убейте его, он изменник».

Есть мнение, что образ «девушки из партшколы, совершившей предательство любимого человека», Катаев заимствовал у Сергея Борисовича Ингулова (настоящая фамилия Рейзер). В харьковском «Коммунисте» есть такие строки: «Писатели и писательницы, трагики и поэты, акмеисты и неоклассики, о ком рассказываете вы нам? Вы художники, вы не можете не воспринимать революционного быта, жизни — не классов, не слоев, не групп, отдельных людей в революции… Поэты и поэтессы, вы сумели воспеть любовь Данте и Беатриче, разве вам не постичь трагической любви штабс-капитана и девушки из партшколы?.. Почему же вы молчите?».

Возможно, Катаев читал рассказы Якова Бельского об одесской чекистке Розе Вакс. В 1923 г. в Берлине издан дневник художницы Натальи Михайловны Давыдовой (1875–1933), узницы Одесской ЧК в 1920–1921 гг., там есть материал об этой персоне. Роза внедрялась в антисоветские сообщества, кроме того, была тюремным соглядатаем.

Образ обольстительницы и предательницы появляется в «Траве забвенья», в «Вертере».

Катаев растит свои тексты на собственном биографическом материале, и если образ повторяется — верная примета, что, следовательно, так и было на самом деле, то есть Катаев раз за разом пытается избыть переполняющие его чувства. Но в «Траве забвения» у него это не получается, и он обещает когда-нибудь написать еще одну книгу, где Клавдия будет представлена под фамилией Лазарева, и вот там-то он скажет всю правду.

Собственно, он сдерживает свое слово в повести «Уже написан Вертер».

Эстер Давыдовна Катаева — супруга Валентина Катаева (урожд. Бреннер). Она является персонажем книг «Трава забвения», «Святой колодец», «Алмазный мой венец», ей посвящена повесть «Белеет парус одинокий», ее имя есть и в «Уже написан Вертер»

Эстер родилась 21 октября 1913 г. в Париже, в семье Давида Павловича и Анны Михайловны Бреннер. Если бы не предреволюционные волнения, ее родителям, наверное, не суждено встретиться. Давида Бреннера, уроженца Польши, за распространение листовок сослали в Тобольск, где в то время проживала купеческая семья Анны Эккельман. Молодые люди познакомились и вскоре поженились, старшая дочь Лена родилась в Сибири. Благодаря содействию тестя, Давид Павлович сумел вернуться в Польшу; следом за ним туда же перебралась и молодая жена с двухлетним ребенком. Оттуда они переехали во Францию, где родилась Эстер, позже в Лондон, где родилась третья дочь, Миля.

В начале 1920-х гг. Бреннеры, охваченные революционным энтузиазмом, прибыли в Москву, где получили комнату в коммунальной квартире на Малой Дмитровке. Эстер зарабатывала на жизнь выполнением заказов на шитье, вязание и изготовление чертежей.

Актриса Екатерина Рогожина, жена писателя Льва Никулина, считала, что юная Эстер впоследствии стала прототипом «миниатюрной блондинки Ноэми» из романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».

Существуют две версии знакомства Эстер с Катаевым. В одной из них присутствует «стройная, длинноногая, в серебряных туфельках… поражающая длиной загнутых ресниц, за решеткой которых наркотически блестят глаза… Ее можно видеть в „Метрополе“ вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатых поклонников». Возможно, именно так писатель впервые увидел свою будущую супругу, их познакомила рижская танцовщица Мира.

Другая версия: Катаев и Олеша познакомились с двумя симпатичными девушками и пригласили их в ресторан «Арагви».

Эстер и Валентин поженились в 1935 г., когда Катаеву было 38 лет, а Эстер 22 года. Через год родилась дочь Евгения, еще через год сын Павел. Первым произведением, в котором писатель создал образ жены, стал рассказ «Цветы», написанный осенью 1936 г., вскоре после рождения дочери. Герой рассказа повествует, как он ходил возле родильного дома, ожидая известий о появлении на свет малыша: «Я был гораздо беспомощней и беззащитней, чем жена». Узнав о рождении дочери, рассказчик решил купить на все деньги множество букетов: «Пускай же моя дочь лежит в своей маленькой кроватке среди цветов, как сказочный мальчик-с-пальчик в атласной чашечке розы!»

В рассказе «Дудочка и кувшинчик» есть папа, мама и их дети — Женя и Павлик.

Интересно, что Катаев поддерживал самые теплые отношения с семьей жены. Так, узнав однажды, что тестю отказали в выплате пенсии, он в тайне от него стал выплачивать ему ежемесячное пособие. До конца жизни тот так и не узнал, что пенсию ему платило не государство, а зять.

Во время войны Эстер с детьми отправили в Бейрут близ Казани, где вместе с Зинаидой Пастернак она работала раздатчицей в столовой, затем ее переправили в Чистополь, где нашла место няни в интернате, где в это время воспитывались и их дети.

За границу Катаев с женой начали ездить в 1958 г., об этих событиях он пишет в своих книгах, навестили вдову Бунина — эпизод вошел в книгу «Трава забвения», посмотрели улицу Риволи, где Эстер появилась на свет.

«УЖЕ НАПИСАН ВЕРТЕР»

Одесса, 1920 г., местная ЧК совершает массовые аресты и расстрелы. Среди ожидающих расстрела — художник Дима Федоров (реальный прототип — Виктор Федоров). Дима какое-то время числился во «врангелевской» группе, но потом признал Советскую власть, после чего поступил на работу в изогит, где рисовал агитационные плакаты. Он женился на большевичке Лазаревой, не зная, что та вышла за него замуж по заданию ЧК. В результате именно ее донос привел молодого мужа за решетку. — Ситуация похожа на ситуацию с Ирен, но только на этот раз она как бы обострена.

Виктор Александрович Федоров родился в 1897 г. в Одессе, в семье писателя А.М. Федорова. В 1905 г. в журнале «Звон» опубликован рисунок Федорова, подписанный «Витя Ф.». Далее в 1909 г. участвовал в выставке I Салон В. Издебского, раздел «Детские рисунки». Виктор учился рисованию у Ф.Л. Соколовича в реальном училище В.А. Жуковского, по окончании которого в 1915 г. поступил в художественное училище ОХУ, но в декабре того же года его призвали в армию и он попал в тяжелую артиллерию.

Федоров женился в 1916 г. на Надежде Ковалевской, младшей дочери владельца земли, где Федоровы купили себе участок под дачу. Вскоре у молодой пары появились сыновья — Леонид (1917 г. р.) и Вадим (1918 г. р.). Катаев назвал их в «Вертере» Кириллом и Мефодием.

Чувствуется, что Катаев завидовал и одновременно презирал Федорова, которому все слишком легко в жизни давалось.

«Богатый папаша. Ему ничего не стоит купить своему гениальному вундеркинду ящик пастельных карандашей. Десять рублей — пустяки. Мамочкин сынок будет создавать репинские полотна! Я знаю, перед самой войной папочка возил вас в Санкт-Петербург, пытался по протекции впихнуть вас в Академию художеств. Но вы с треском провалились, только напрасно опозорились». На самом деле Федоров этот экзамен сдал.

Художник участвовал в выставке одесских «независимых» 1917 г., в 1918 г. вновь поступил в ОХУ в мастерскую К.К. Костанди. На XXIX выставке ТЮРХ[125] (1919 г.) экспонировал портрет и этюды.

В. Федоров не желал участвовать в Гражданской войне, но в 1920 г., когда большевики установили прожекторную станцию, Григорий Котовский, друживший с семьей Федоровых, устроил туда Виктора, его жену Надежду и их друга по фамилии Хрусталев.

Белые вышли на Виктора и предложили ему деньги в оплату за то, что он выведет из строя прожектор во время белого десанта, Федоров взялся сделать это бесплатно. Он стал связным, об этом в закрытых архивах ЧК вычитал Никита Брыгин, создававший музей КГБ в Одессе. Но, судя по всему, это оказалась ловушка, и под видом белых действовали агенты ЧК, которые разоблачали очередные заговоры против правительства.

В том же 1920 г. Федоров арестован одесской ЧК, но вскоре отпущенн. Катаев использует именно этот эпизод жизни героя как завязку своего повествования.

Далее Федоров эмигрировал и поселился в Румынии. Работал художником в Бухарестском оперном театре. В 1938 г. участвовал в 3-й выставке Общества русских художников в Болгарии. Во время войны вернулся Одессу, где его снова арестовали. Отбывал срок в Сиблаге. Работал при лагерном театре. Умер в заключении.

Желая спасти сына, мама Димы обращается за помощью к его другу, эсеру Серафиму Лосю (прототип — писатель Андрей Соболь, с которым Катаев встречался в «Гудке»).

Андрей Соболь, настоящее имя Юлий Михайлович (Израиль Моисеевич) Соболь, (также Собель), родился 1 августа (20 июля) 1888 г. в Саратове, в семье мелкого служащего. С 1904 г. состоял в группе сионистов-социалистов. В начале 1906 г. арестован в Мариямполе и по обвинению в «доставлении средств необнаруженным противозаконным сообществам» осужден к четырем годам каторжных работ на строительстве Амурской колесной дороги, где он подорвал свое и без того слабое здоровье. После того как Соболь заболел чахоткой, его перевели на поселение, откуда в 1909 г. он бежал за границу.

Во время Первой мировой войны Соболь находился в Париже, где сразу же подал заявление в Иностранный легион, но не прошел из-за слабого здоровья. В 1915 г. нелегально вернулся в Россию, был на фронте в качестве корреспондента. После революции 1917 г. поступил в школу прапорщиков, которую не закончил, потому что пришлось стать комиссаром Временного правительства при 12-й армии.

Жил в Киеве, в Крыму, с 1922 г. в Москве. В 1922 г. — секретарь правления Всероссийского союза писателей (подпись Соболя, между прочим, стоит на членском билете Сергея Есенина).

Лучшим произведением Соболя считается повесть «Салон-вагон» (1922). Прототип главного героя — он сам. В 1925 г. газета «Гудок» по результатам читательского опроса назвала Соболя лучшим беллетристом («Гудок», № 131 (1813), 9 июня 1926 г. Вал. К. «Андрей Соболь»).

Тем не менее, подверженный с ранней юности тяжелым депрессиям, 7 июня 1926 г. Соболь застрелился, находясь в Москве, на Тверском бульваре у памятника Пушкину. По утверждению людей, лично знавших Соболя, «он целил в грудь, но рука дрогнула, и он попал в живот». Но такая рана не могла не стать причиной для пересудов — под памятником Пушкина умер от пулевого ранения в живот. Звучит почти как цитата.

Незадолго до смерти закончил подготовку к печати своего собрания сочинений в четырех томах.

После 1928 г. книги Соболя признали (по отзыву Горького) упадническими и больше не переиздавались.

Вот реальная судьба прототипа, в повести же его ждет несколько другая участь. Мама арестованного художника Димы обращается к Серафиму Лосю, зная, что тот сдружился на каторге с Максом Маркиным, человеком, который может пересмотреть дело ее сына и выпустить его из тюрьмы.

Прототип Макс Маркина — Макс (Мендель) Абелевич Дейч, российский революционер, советский партийный и хозяйственный деятель. Родился в 1885 г. Динабурге (ныне — Даугавпилс) в еврейской семье. С 1899 г. работал шорником в мастерских Двинска. В 1900–1908 гг. — член Бунда, революционер. В 1905 г. совершил покушение на пристава, за что приговорен к смертной казни через повешение, замененной пожизненной каторгой. В 1905–1907 гг. сидел в тюрьмах Вильно, Минска, Смоленска, Москвы. Находился на каторжных работах на постройке Амурской колесной дороги, где и сдружился с Соболем. В 1908 г. бежал с сибирской каторги в США. В 1909–1917 гг. — член Социалистической партии Америки.

В 1917 г. вернулся в Россию, вступил в ВКП(б). В 1918 г. — член коллегии Саратовской губ ЧК и комиссар милиции Саратова, с января 1919 г. — председатель Саратовской губернской ЧК, с мая того же года — в ВЧК в Москве, член коллегии Секретного отдела ВЧК, начальник железнодорожной милиции и член коллегии Главмилиции. (Так что в этой части Катаев тоже не пошел против истины.) В 1920 г. — заместитель председателя, а затем председатель Одесской губ ЧК.

Его деятельность в Одессе отражена даже в народном творчестве.

Раз в ЧК пришел малютка,

стал он плакать и рыдать:

«У меня дела не шутка,

я ищу отца и мать».

Часовой ЧК смеется:

«Стал буржуйчик сиротой…

Если ищешь свою маму,

так пойдем-ка, брат, со мной».

Вот и двери кабинета,

где святилище ЧК,

утопая в мягких креслах,

на досуге спит пока.

«Стук-стук-стук», — стучатся в двери,

Дейч глаза спросонья трет:

«Черт возьми, какого зверя

в неурочный час несет?».

Приступая прямо к делу,

наш малютка-молодец:

«Дядя Дейч! отдайте маму!

Дядя? Где же мой отец?».

Дейч хохочет, Дейч смеется,

Фишман взялся за бока:

и чего малютка хочет

получить от Губчека?

«Твой отец давно в могиле –

он расстрелян, как бандит,

И сейчас не знаю, право,

где же даже он зарыт.

Твоя мать лежит в больнице…».

И дальше чудесный эпилог:

«Мне семь лет, сестренке восемь.

Нет отца. Забрали мать.

Прикажите нас повесить

или даже расстрелять».

Изойдя преступной целью,

Дейч велел в кратчайший срок

записать их в пионеры

на усиленный паек[126].

С сентября 1922 г. — заместитель начальника ЭКУ ГПУ, после 1924 г. — председатель правления камвольного треста и зампред правления АО «Овцевод», председатель правления 1-го горшерстьтреста, начальник шерстеуправления, член президиума ВСНХ, председатель правления «Харьковугля».

Арестован в 1937 г. и расстрелян по приговору ВКВС 30 октября 1937 г. на Коммунарке, реабилитирован в 1956 г.

На самом деле Катаев несколько подредактировал события, имевшие место быть в далеком 1920 г. Лось (А. Соболь) действительно упросил Маркина (Дейча) освободить художника, но не Диму (В. Федорова), а Николая Данилова.

В своих воспоминаниях Данилов описывает вышеупомянутые события следующим образом: «Виновником моего скорого освобождения был Андрей Соболь. Узнав о моем аресте, он решил воспользоваться старым знакомством с председателем Одесской губчека Дейчем, вместе с которым был на царской каторге. После этого они не встречались и их пути в революции разошлись. Но тем не менее Соболь решил обратиться к Дейчу. Он послал ему записку с просьбой уделить ему несколько минут для беседы. Дейч принял его и искренне обрадовался, увидев старого товарища. Он, конечно, знал политическое прошлое Соболя, но это не помешало ему выполнить его просьбу, лично разобраться в причинах моего ареста, в результате чего я был освобожден, даже без допроса».

И снова к повести «Уже написан Вертер». Маркин выпускает Диму из тюрьмы, и тут в Одессу прибывает особоуполномоченный ЧК Наум Бесстрашный с поручением проконтролировать работу местных ЧК. Узнав о том, что Дима был выпущен, Бесстрашный приказывает расстрелять и Маркина, и Лося, и жену Димы Лазареву, а позже и исполнителя приговоров.

Прототип Наума Бесстрашного — Яков Григорьевич Блюмкин (Симха-Янкев Гершевич Блюмкин, псевдонимы: Исаев, Макс, Владимиров). Родился 27 февраля 1900 г. в Одессе, в семье приказчика в бакалейной лавке Гирша Самойловича Блюмкина и Хаи-Ливши Блюмкиной.

В 14 лет окончил еврейское духовное училище, после чего работал электромонтером в трамвайном депо, в театре, на консервной фабрике братьев Аврич и Израильсона. Брат Лев был анархистом, а сестра Роза — социал-демократкой. Старшие братья Исай и Лев работали журналистами одесских газет, а брат Натан был драматургом (псевдоним Базилевский). Яков вошел в отряды еврейской самообороны против погромов в Одессе, вступил в партию социалистов-революционеров. С 1917 г. участвовал в боях с частями украинской Центральной Рады. Во время революционных событий в Одессе в 1918 г. участвовал в экспроприации ценностей Государственного банка. Ходили слухи, что часть экспроприированного он присвоил себе. В январе 1918 г. вместе с Моисеем Винницким (Мишкой Япончиком) принимает активное участие в формировании в Одессе 1-го Добровольческого железного отряда. Там же Блюмкин входит в доверие к диктатору революционной Одессы Михаилу Муравьеву. Тогда же он сводит знакомство с поэтом А. Эрдманом, членом «Союза защиты родины и свободы» и английским шпионом. Уже в апреле 1918 г. Эрдман, под видом лидера литовских анархистов, ставит под свой контроль часть вооруженных анархистских отрядов Москвы и одновременно работает для ЧК, скорее всего, Блюмкин стал чекистом именно по протекции Эрдмана. Сам Эрдман собирал информацию о немецком влиянии в России для стран Антанты.

В 1918 г. Блюмкин пробует себя в качестве террориста и международного шпиона, проникнув на территорию посольства Германии, где просит личной встречи с послом графом фон Мирбахом. Причина — ЧК арестовал родственника Мирбаха. Когда же тот приходит на встречу, Блюмкин стреляет в посла, который погибает на месте.

Как Блюмкин мог пронести оружие на территорию посольства? Очень просто, к тому времени он находился в должности начальника «германского» отдела ВЧК.

«Об убийстве Мирбаха двоюродный брат Блюмкина рассказывал мне, что дело было не совсем так, как описывает Блюмкин: когда Блюмкин и сопровождавшие его были в кабинете Мирбаха, Блюмкин бросил бомбу и с чрезвычайной поспешностью выбросился в окно, причем повис штанами на железной ограде в очень некомфортабельной позиции, — пишет Борис Бажанов в «Воспоминаниях бывшего секретаря Сталина». — Сопровождавший его матросик не спеша ухлопал Мирбаха, снял Блюмкина с решетки, погрузил его в грузовик и увез. Матросик очень скоро погиб где-то на фронтах Гражданской войны, а Блюмкин был объявлен большевиками вне закона. Но очень скоро он перешел на сторону большевиков, предав организацию левых эсеров, был принят в партию и в чека, и прославился участием в жестоком подавлении грузинского восстания».

Позже Блюмкин участвует в покушениях на гетмана Скоропадского и на фельдмаршала немецких оккупационных войск на Украине Эйхгорна. По заданию ВЦИК готовил покушение на адмирала Колчака. Необходимость в этом отпала из-за ареста Колчака левыми эсерами в Иркутске.

В 1919 г. попал в плен к петлюровцам, которые его жестоко избили. Выйдя из госпиталя, Блюмкин явился с повинной в ВЧК в Киеве и за убийство Мирбаха приговорен к расстрелу, но, благодаря заступничеству Троцкого и Дзержинского, амнистирован, так как на допросах выдал своих подельников. Неудивительно, что на такого молодца организовали три покушения, он был тяжело ранен, но сумел уйти из Киева.

С 1919 г. — на Южном фронте (начальник штаба и и. о. командира 79-й бригады) и в составе Каспийской флотилии, далее — начальник личной охраны Л. Троцкого.

В 1920 г. отправлен в Персию с целью возвращения российских кораблей, которые увели туда эвакуировавшиеся из российских портов белогвардейцы. В результате последовавших боевых действий белогвардейцы и занимавшие Энзели английские войска отступили. Воспользовавшись ситуацией, отряды Мирзы Кучек-хана захватили город Решт — центр остана Гилян, после чего там провозглашается Гилянская советская республика.

Впрочем, Кучек-хан не устраивал молодую советскую республику, и Блюмкина отправили в Персию с целью свержения последнего, что способствует приходу к власти хана Эхсануллы, которого поддержали местные «левые» и коммунисты.

Шесть раз был ранен, но, когда переворот состоялся, Блюмкин участвовал в создании на базе социал-демократической партии «Адалят» Иранской коммунистической партии, стал членом ее Центрального комитета и военным комиссаром штаба Гилянской Красной армии.

В общем, об этом человеке можно рассказывать много и со вкусом. В частности, он считается одним из прототипов молодого Штирлица.

Блюмкина арестовали после того, как следившая за ним в Стамбуле Елизавета Зарубина сообщила ОГПУ о его связях с Троцким. 3 ноября 1929 г. дело Блюмкина рассмотрели на судебном заседании ОГПУ (судила «тройка» в составе Менжинского, Ягоды и Трилиссера). В своей повести Катаев тоже говорит о его расстреле.

Теперь об основном сюжете — аресте и ожидании расстрела художника Димы. В этом усматривается также эпизод из жизни самого Катаева. Известно, что в 1920 г. он также сидел в ЧК по делу той же самой «врангелевской» группы. Катаев хорошо знал Блюмкина и написал о нем повесть, которую изъяли органы НКВД, где она и пропала. Согласно воспоминаниям Валентина Петровича, «Яшка» появился в городе «с какой-то особой миссией»: «Всегда он был чекистом. Ходил в форме, с шевронами».