За пределами Мейфэра

Журналист и бонвиван Дуглас Сазерленд писал, что, вернувшись в 1945 году в Вест-Энд, он нашел модное дело в таком же плачевном состоянии, с которым Гарри Уильямс столкнулся в Ламбете. Казалось, унизительное нормирование одежды было затеяно специально, чтобы препятствовать любому, кто попытается влиться в послевоенное общество. Сазерленду это, впрочем, удалось, благодаря мастерской адаптации некоторых старых вещей, ранее принадлежавших знакомому, вращавшемуся в шоу-бизнесе:

Два костюма я, не без некоторой робости, отнес в самое элегантное портновское учреждение, к Kilgour, French and Stanbury, что на Довер-стрит. И так получилось, что между ветхими костюмами Лондона я внезапно превратился в лучше всех одетого модного льва – так велик был талант господ Килгура, Френча и Стенбери. К тому же было забавно, в ответ на завистливые расспросы знакомых касательно секрета моего великолепного наряда, показывать им бирку на внутреннем кармане пиджака, где сохранилось имя мистера Оскара Хаммерстайна[325].

Эта уверенная приблизительность стиля, достигнутая благодаря тому, что автор обладал привилегированным доступом к элитным портновским товарам, а также благодаря негласному заимствованию из мира богемы, пытавшейся скрыть свою нищету, демонстрирует, какие движущие силы действовали в модном Лондоне конца 1940-х годов, способствуя успеху эдвардианского имиджа и его вариаций как у представителей высшего общества, так и в авангардных кругах. Стесненные обстоятельства, довольно эпатажное пренебрежение нормами общества и морали, ностальгия по неторопливой жизни в довоенной сказке диктовали дресс-код, в свою очередь, жестко контролировавшийся, невероятно нахальный, часто обманчивый и потому довольно трагический. Гуляя по одиозным пабам в подворотнях Кенсингтона и Челси, посещая клубы, где после обеда собирались аристократы, чтобы пропустить стаканчик на площади Шеперд-маркет в Мейфэре, и клуб для избранных Thursday в Фитцровии (членами которого были принцы, актеры, художники, светские фотографы и литературные редакторы) в конце 1940-х годов, Сазерленд пополнял свою богатую коллекцию аристократичных мошенников и неудачников – их причудливые портреты стали прелюдией к появлению модного образа, которому театральность и обман также не были чужды. В Найтсбридже The Star Tavern за площадью Белгравия был типичным местом, где собирались «богатые и безрассудные прожигатели своего наследства и прочая публика, те, чье финансовое положение было менее впечатляющим, но кто тем не менее стремился произвести впечатление молодого светского льва хорошего происхождения… Объединяла их определенная туманность происхождения и привычка настаивать, что они получили образование в привилегированной закрытой школе для мальчиков. А кроме того – любовь к костюмам с Сэвил-роу и к выставлявшимся напоказ побрякушкам, как, например, часы от Cartier, золотые зажигалки и новоиспеченная двойная фамилия»[326].

Сэвил-роу, чьи искусные наряды ценой любых усилий оказались на плечах привилегированных белгравских ленивцев, героев Сазерленда, стояла особняком как центр более представительного ренессанса. Из окрестностей Олд-Бонд-стрит можно было наблюдать, как перед самым началом войны здесь разрасталась собственная модная промышленность, роскошью спорившая с парижской. Модная журналистка Фрэнсис Маршалл писала о том, что осталось от нее к 1944 году, и замечала, что «самые знаменитые модные магазины расположены в пределах небольшого пространства в Вест-Энде, в основном на Брутон-стрит и Гросвенор-стрит. Это и салоны, искусно украшенные по последней моде зеркалами, сверкающими люстрами, обивкой из атласа и барочными узорами, и магазинчики едва ли просторнее тесного чердака на последнем этаже дома на Брук-стрит»[327]. С переездом Харди Эмиса на Сэвил-роу и продолжающимся после войны развитием Объединенного общества лондонских модельеров сдержанная гламуризация этого квартала Вест-Энда продолжилась, и хотя все в основном было сосредоточено на торговле очень английской и крайне аристократической женской модой, на характере его улиц сильно сказалось растущее значение моды мужской – не в последнюю очередь благодаря влиянию классической техники пошива на стиль и «посадку» лондонской моды, но также и через скрытую бизнес-культуру, связанную с миром портного. В 1953 году Британская ассоциация внутреннего и въездного туризма[328] выпустила шопинг-путеводитель по столице, в котором утверждалось, что «Бонд-стрит в Лондоне – то же самое, что Рю де ла Пэ в Париже, но с одним отличием: Рю де ла Пэ – широкая и претенциозная улица, которая отличается… большим самомнением, тогда как Бонд-стрит, кажется, озабочена лишь тем, как остаться в тени»[329]. Благовоспитанность костюмов с Сэвил-роу придавала определенную сдержанность району, и хотя их абслютное совершенство во всем вплоть до последней детали сомнению не подвергалось, любое отступление от этих качеств невозможно резало глаз. Костюм, символ традиции, прочно держал свои позиции как определяющий качество британскости в послевоенный период. Арчибальд Аллон, автор, писавший о портновском ремесле, в 1949 году рассуждал, что «в век головокружительной индустриализации приятно сознавать, что хотя бы одно ремесло сохраняет свои позиции в общей системе вещей – и остается таким же важным, как и раньше. Действительно, ремесло портного стало не просто способом заработка: оно превратилось в непреложную часть британского образа жизни»[330]. В определении вестиментарной британскости Лондон играл решающую роль. В статье, опубликованной в одном сборнике с текстом Аллана, Р. Дж. Пескод отдает заслуженную дань уважения превосходству вест-эндской техники кроя, которая еще в XIX веке отделяла одежду верхушки общества от провинциальных стилей для среднего класса. То, что костюм родом с Сэвил-роу, можно было определить по ряду факторов, в числе которых – просчитанная точность в проработке швов, стрелок и вытачек, высококачественные ткани и свободная легкость в носке; и хотя в новом веке различия стало сложнее заметить, наметанный глаз ремесленника или проницательного покупателя мог уловить «трудноопределимую разницу. От костюмов с нынешнего Вест-Энда исходит какое-то ощущение искусности, благодаря которому он превращается в бесспорную Мекку хорошего пошива»[331]. Пескод, не смутившись трудностями, предпринял попытку дать конкретное определение тому, что означало качество в рамках конкретного стиля. Однобортный жилет отличался «узкими плечами, глубокими проймами и достаточно длинными концами». Однобортный повседневный пиджак отличался «элегантностью контура» и «удобством». «Умеренно обозначенная талия, довольно прикрытые бедра. Умеренный припуск». Наконец, парадный вечерний костюм считался самым лучшим товаром с Сэвил-роу. «Никакой другой наряд… не скажет так много о мастерстве закройщика… лучшие вечерние платья были созданы в домах Вест-Энда, и Лондон гордится этой работой. Главные элементы стиля, которые стоит взять на вооружение, – длинные широкие лацканы и сужающаяся нижняя часть»[332].

Хотя элементы костюма с Сэвил-роу были по своей природе консервативны и включены в старую традицию сдержанности, очевидно, что в 1949 году они были подкорректированы так, чтобы соответствовать той версии нео-эдвардианского стиля, который бытовал в аристократической среде и для которого было характерно небольшое преувеличение. По редакторским колонкам и письмам в редакцию журнала Men’s Wear можно проследить за тем, как аристократический нео-эдвардианский стиль реагировал на искусственно созданный дефицит текстиля и отвечал желанию выделиться из толпы и подчеркнуть свою индивидуальность, которое у представителей полусвета и кругов, близких к правящим, было не меньшим, нежели у молодежи из рабочего класса, чей мир ограничивался мостом Ватерлоо или Майл-Энд-роуд. В 1947 году разочарование в строгой экономии стало предметом беспокойства. Заметка под сенсационным заголовком «В пассаже Burlington в Вестминстере пижамы по 11 шиллингов» сообщала:

«Ист-Энд добрался до Вест-Энда». Так представитель «Noble Jones, трикотаж и белье» в престижном пассаже Burlington, в Вестминстере, объясняет появление на витринах Вест-Энда линий, чья цена значительно уступает привычной. В знаменитой торговой артерии репортер Men’s Wear видел практичные пижамы за 11 шиллингов, галстуки по 4 шиллинга 6 пенсов и рубашки по 9 шиллингов 11 пенсов. <…> «Больше ничего не достать, – сказал ведущий продавец. <…> Это абсолютно безвыходная ситуация. Люди со вкусом такое не купят, но это единственные товары, которые нам сегодня привозят»[333].

Пять лет спустя угроза нормирования одежды растаяла, и возрожденный светский распорядок жизни потребовал от мужчин, находящихся на грани экстравагантности, большей торжественности и внимания к тому, как подать себя. В одном из апрельских номеров Men’s Wear за 1952 год можно встретить заголовок: «Теперь мужчины из ресторанов Вест-Энда разбираются в вечерней одежде, утверждает Беркли Вест, модный критик Men’s Wear». Статья рассказывала:

18 месяцев назад лондонский отель «Савой» запретил посетителям появляться по вечерам без смокинга или фрака. По прошествии шести месяцев запрет был снят. Эта попытка восстановить довоенные стандарты в одежде потерпела неудачу… отчасти потому, что была предпринята слишком скоро после конца периода нормирования; а отчасти потому, что было нецелесообразно распространять требование на иностранных гостей. <…> Теперь только в некоторых отелях, ресторанах и клубах Вест-Энда сохраняются такие строгие требования. Возможно, это объясняется тем, что мужчины Вест-Энда вполне добровольно наряжаются к ужину, даже когда их не сопровождают дамы… <…> То же и на частных вечеринках, мужские наряды привлекают к себе внимание… большее, нежели женские платья. Мужские образы на вечеринке, которую испанский маркиз Пардо де Сантаяна устроил в своей квартире на Гайд-парк-гейт, были столь выдающимися, что о них написали в нескольких потребительских газетах. Причиной в данном случае послужили цветные расшитые жилеты, надетые под однобортные смокинги»[334].

На протяжении всего 1953 года в Men’s Wear продолжали торжествовать по поводу возвращения парадного платья и радоваться за тех предпринимателей, чей бизнес был построен на торговле аксессуарами и кому такая мода принесет выгоду. Для журналистов расшитый жилет и подвернутые манжеты были символом принадлежности к элите, хотя к осени эта тенденция распространилась на более широкую аудиторию. В октябре был выпущен долгожданный «зрелищный фильм студии Path? в „техниколоре“, посвященный одежде звезд спорта, театра и радио». В Men’s Wear сообщали, что «четырехминутный художественный фильм „Светский лев“… привлечет внимание миллионов кинозрителей к мужской одежде… которая не изготовлена по стандартному образцу, а разработана и исполнена из соображений как удобства, так и внешнего эффекта. <…> Фильм, который снимался в музее Виктории и Альберта среди настоящих сокровищ прошлого, рассказывает, что… яркий мужской костюм ушедшей эпохи не уступил место облачению, в котором нет ничего творческого, а, скорее, был усовершенствован в соответствии с новыми, современными концепциями стиля»[335]. Шоу-бизнес и пример знаменитостей, обладавшие сглаживающим эффектом, оказались решающими в популяризации и, до некоторой степени, нейтрализации мужского образа, который угрожал скатиться в одиозность и наигранность, поскольку в своем театральном воплощении неоэдвардианский стиль вскорости стал восприниматься как знак вырождения. Наиболее жеманные владельцы костюма с Сэвил-роу сохраняли верность жизненной философии дендизма, в рамках которой расположение пуговичных петель и высота воротничка рубашки могли свидетельствовать об изысканной сдержанности и отрешении от рутинных хлопот современной жизни. Сесил Битон и Кеннет Тайнен прославили ключевых представителей «эдвардианства» в альбоме «Persona Grata», изданном в 1953 году. На одной из фотографий Битона изображен эталонный эдвардианец – небрежно откинувшийся на кушетку театральный предприниматель Хью «Бинки» Бомон. Тайнан описал его в своей язвительной прозе:

Сорокатрехлетний Бомон… серый кардинал английской драмы. Из соображений самозащиты он стал загадкой, и это ему к лицу, он никогда не был экспрессивен и избегал личного обогащения и прихотей, полагающихся победителю. <…> Его манеры безукоризненны, он сияет, но не самодовольством, он ярок, но без популизма; его жесты мягки и неброски, они нежно гипнотизируют… во время разговора он курит – жадно, но спокойно, не делая нервных затяжек. <…> Единственное, что в нем есть от денди, – это манера держать сигарету между средним и указательным пальцем и носить на мизинце кольцо с печаткой. Его манера речи ленивая, чеканная, его голос близок к тенору, он сглаживает формулировки, точно шелковые рубашки. Его любимое слово – «ужасно»[336].

Так, телесность Бомона выдавала в нем денди наравне с манерой одеваться – мягкость его голоса замещала роскошь шелковых рубашек. Вероятно, такого исхода и следовало ожидать для вестиментарной практики, которая утратила свою эффектность в тот момент, когда в молодежном сегменте рынка развернулась масштабная кампания по торговле изысканностью, современностью, возмущением и прочими атрибутами, ранее принадлежавшими узкому дендистскому кругу. В таком случае различие должно проводиться не по тому, как сидел костюм, а по тому, как он носился. Как писал популярный журналист Ник Кон почти двадцатью годами позже, «эдвардианский образ… был в моде примерно до 1954 года, когда его переняли и исказили тедди-бои, дискредитировавшие его настолько, что даже гомосексуалисты стыдились так ходить. Что может быть ироничнее: «эдвардиана» зарождалась для защиты высшего общества, а в итоге спровоцировала первую взрывную волну увлечения модой среди рабочих»[337]. В подтверждение тому Men’s Wear предпринимал беспокойные попытки вернуть себе ту портновскую фортуну, которую прибрали к рукам хулиганы. В большой статье из октябрьского номера за 1953 год обсуждалась семантика костюма: каким образом отделить вестиментарное наречие головорезов южного Лондона от общепринятого выговора Сэвил-роу. В июле того же года одно дело о нанесении телесных повреждений колющим предметом в парке Клапхэм Коммон вызвало интерес в прессе – в основном из-за одежды обвиняемых. С судебного процесса в октябре The Daily Mirror сообщали о главаре банды: «Он из кожи вон лез, чтобы выглядеть как денди. Как и большинство его подельников, он тратил почти все деньги на кричащие наряды и прямо перед убийством одолжил у дяди 12 фунтов на костюм. <…> Этот человек скрывал собственную природную трусость под… одеждой гуляки»[338]. Хотя в газетах не упоминалось слово «тедди-бой», в Men’s Wear распознали и попытались опровергнуть намек на возможную связь:

На недавнем процессе… в Олд Бейли упоминались юноши в эдвардианских костюмах, из-за чего может создаться впечатление… что этот стиль был взят на вооружение молодыми людьми из тех, что толпой разгуливают по улицам. Но проведенное нами расследование позволяет установить, что нет ничего более далекого от истины. Костюм с широкими плечами и драпировкой, как правило, из габардина, все еще там в ходу. Те, кто выбрал эдвардианский костюм для похода в Клапхэм Коммон, сделали это в надежде выделиться из толпы, которая до сих пор руководствуется желанием подражать крепким парням из любимых кинофильмов»[339].

Далее статья отмечала, что местные портные и продавцы, торгующие в этом районе, с негодованием отрицали, что они обшивают «фарцовщиков», или спокойно признавали, что удовлетворяют запросы местных подростков. Мистер Леонард Роуз, менеджер сети Maxwell’s, защищал своих клиентов, утверждая, что «парни из Клапхэма в целом ничуть не хуже других. Они верят в колорит и внешний вид». Мистер Гарри Эйвонер, торговец с Клапхэм-хай-стрит, отмечал, что эта «яркая одежда» не дотягивает до эдвардианского стиля, каким его видит Men’s Wear: «Мы замечаем, как некоторых молодых покупателей сманивают магазины за пределами квартала, которые специализируются на „более модном“ имидже; но скоро это проходит, и они возвращаются к нам». Дорогостоящие посадка строго по фигуре и искусный пошив, на которых зижделся эдвардианский костюм, надежно ограждали его от заимствования «нежелательной» клиентурой – но даже торговля штучным товаром не позволила Мейфэру удержать монополию. Вкусы толпы, на которые повлиял показ мужской коллекции Международного секретариата шерсти в Фестивал-холле в мае 1952 года и фильм Path? «Светский лев», о котором говорилось выше, диктовали необходимость изменений индустрии готового платья. В Men’s Wear писали, что некоторые массовые производители еще сомневаются в том, предпочесть ли замысловатую размерную сетку эдвардианского костюма более стандартизированному драпированному костюму, однако заложенный в новом стиле импульс к обновлению и то, как в нем сочетаются современность и традиции, превратили его точный силуэт в символ возрождающейся лондонской уверенности[340]. По словам Беркли Веста,

1953 год – год решительного перелома в плане сознательного отношения к одежде. В начале прошлого года влияние оригинального эдвардианского наряда уже ощущалось в каждом секторе торговли. <…> Критики, утверждавшие, что олицетворением этого стиля были малолетние преступники, опоздали со своей моралью и не смогли противостоять влиянию эдвардианской моды. Поскольку тренд нашел отражение во всех отраслях производства, он много поспособствовал тому, чтобы пробудить у мужчин вкус к одежде. Рубашку в американском стиле или пестрый галстук с эдвардианским костюмом не наденешь. В результате даже те, чье эдвардианство ограничивалось узкими брюками и пиджаками с узкой линией плеч, были вынуждены приобретать подходящие аксессуары. Был ощутим медленный возврат к церемонности во всех областях мужской одежды, включая одежду для отдыха и пляжа[341].