Мы парни из Ламбета

Когда режиссер Карел Рейш и оператор Уолтер Лассали в фильме «Мы парни из Ламбета» 1958 года создавали трогательную картину жизней и мечтаний членов молодежного клуба в Южном Лондоне, они сознательно пытались избегать оценочных суждений и предвзятых мнений о своих героях, которыми грешили социологи и культурологи. Это один из самых длинных фильмов, снятых Рейшем и группой молодых кинематографистов в рамках движения «Свободное кино», в котором оспариваются господствующие в кинематографе и в обществе в целом представления и делается ударение на социальной ответственности творца и на свободе от искажений, обусловленных коммерциализацией. Что более важно, целью подобной манеры съемки, предполагавшей «непредумышленную» непосредственность, была визуальная и эмоциональная живость, которая должна была побуждать к самовыражению всех участников процесса – автора, героя и зрителей, – заставляя их осознать поэтичность повседневности. Оставив тяжеловесный идеализм, который по современным стандартам казался невозможно наивным, Рейш нежно вспоминает о буднях и забавах стремящихся произвести модный эффект тинейджеров из рабочего класса из Кенсингтона (район Ламбета), показывая общество в состоянии перехода от семейных обязательств и карьерных устремлений старшего поколения к более гибким сетям дружбы и удовольствий, которые предлагает современный город. Еще более удивительно то, что в фильме описывается повальная мода на тедди-боев, которая влияла на жизнь и формировала спрос. Это совсем не мрачные, опасные герои кошмаров Файвела и не фанатичные хулиганы Хебдиджа. В фильме Рейша тедди-бои играют в дворовый крикет, флиртуют с девушками из клуба, обсуждают цены на одежду, кривляются по углам танцпола, едут на велосипедах на школьную линейку или на первую работу; неотразимые в своих узких галстуках и остроконечных ботинках, под (слегка неуместный) аккомпанемент современного джаза, они представляют городскую жизнь в более ярких тонах, полную надежд и уверенности в себе. А вот другие портреты Южного Лондона были не такими лестными. Десятью годами ранее, в конце 1940-х годов, в одном из социоэкономических исследований Лондона после «блица», Гарри Уильямс описал район, истерзанный духовной нищетой и ужасной апатией. «Уродство, – утверждал он, – главное, что мы увидели там, уродство и усталость. Бледные и изможденные лица женщин, которые удрученно копаются в уцененном хламе, неестественно молчаливые дети, угрюмые и отрешенные мужчины – такого не было даже в худшие годы войны»[312]. Этот риторический подход к нищете недалеко ушел от обезличивающих рассказов о бедняках Ист-Энда, которые были характерны для травелогов конца XIX века. Уильямс брал тот же пренебрежительный тон, что и Мэйхью, Бесант и Бут для описания убогих товаров бесчисленных уличных рынков, отличавших территории отщепенцев за два или три поколения до того. Он полагал, что дело совсем не в нехватке средств, а в том, что «безвкусный» ассортимент и отсутствие интереса к трате денег лишали процесс потребления всякого удовольствия, которое было бы знакомо заезжему журналисту из среднего класса. Еще более шокирующим было очевидное отсутствие чувства собственного достоинства, которое проявлялось на телесном уровне: «В целом это – жалкое зрелище. Несколько хорошеньких и ладно сложенных девушек – женщины здесь выглядят заметно лучше мужчин – и атлетических юношей могут привлечь внимание – но вглядитесь в толпу. Сутулые плечи, хилые ноги, впалая грудь, плохое зрение… больные зубы… слабая конституция… серые лица. <…> Полюбуйтесь сами»[313]. Хотя Уильямс явно выбирает самые нелестные формулировки, чтобы выразить осуждение, его неприязненная реакция позволяет понять, почему в «чужеродной» фигуре тедди-боя наблюдатели, ожидавшие увидеть на унылых улицах по другую сторону Темзы только признаки безрадостного смирения, видели угрозу. По составленной им карте грязных рынков и безвкусных магазинов можно понять, где щеголи пополняли свой гардероб и что представляла собой та уличная «сцена», на которую они являлись. Это была давно существующая культура перекрестков и толпы, возвышенные и строгие декорации, на фоне которых происходило грубое попрание моды.

То же беспокоило и участников опроса общественного мнения, проведенного в том же 1949 году и ставившего задачей зафиксировать привычки «проблемной» молодежи в сходных с описанными выше бедных лондонских районах. Язык опроса еще свободен от газетных представлений о тедди-боях, так что замечательным образом в описаниях одежды и состояния юных членов банд не найти привычных отсылок к аристократической или вест-эндской манере одеваться, вместо этого отмечается влияние Голливуда, а в характеристике совокупного внешнего вида, который во всех других отношениях соответствовал манере щеголей-аристократов Мейфэра, используются локальные отсылки. Вызванные скукой, бессмысленные деструктивные проявления обыкновенно ставились в один ряд с изменениями вкусов в одежде, позволяя постигнуть разбомбленный и ощеренный городской ландшафт, в котором непременно отмечалось присутствие жестокости:

Два молодых человека возрастом около 18 лет стоят у дверей молочной лавки. Они делят между собой пустые молочные бутылки из большого ящика и швыряют на дорогу, пока не разобьют их все… перебегают дорогу и присоединяются к группе юношей, насчитывающей 15–16 человек. Большинство из них одеты очень кричаще – в полосатые фланелевые брюки и пиджак с поясом наподобие шлафрока, большой, завязанный свободным узлом одноцветный галстук, а на некоторых надеты широкополые, на американский манер, трилби. Еще одной характерной чертой для большинства из них являются длинные бакенбарды[314].

Обычный костюм таких юношей, пиджак с поясом, свободные фланелевые брюки, яркий галстук и экстравагантная шляпа – явно были данью уважения бессмертному стилю гангстерских фильмов, которые вдохновляли британских подростков задолго до войны и далеко за пределами Лондона[315]. Конечно, такой внешний вид придавал некоторую убедительность развязным завсегдатаям танцевальных залов в глазах широкой публики, а свободные и колышущиеся ткани одежды хорошо подходили для того, чтобы позировать на перекрестке ссутулившись, засунув руки в карманы и подняв воротник[316]. Более специфическим для лондонской рабочей среды было использование слов «спив», или «фарцовщик», и «даго» для обозначения тех, кто щеголял кричащими аксессуарами, сочетал элементы вечернего и повседневного стиля и был одержим – что расценивалось как «изнеженность» – своей прической:

Три молодых человека, похожих на фарцовщиков, зашли внутрь, все – в серых фланелевых брюках и пиджаках, напоминающих шлафроки. Двое в белых рубашках и ярких галстуках с узором пейсли, а третий – в великолепной рубашке с отложным открытым воротником. Все внимательно следят за прической – у них длинные, завитые локоны, у двоих обильно смазанные воском прически в стиле «бостон» с остриженным затылком[317].

Как и тедди-бои, их предшественники «фарцовщики» были частыми героями карикатур, однако в этом случае по гротескному рисунку было видно, что художники знали прототип – как правило, карикатура удачна, если в основе лежит живое наблюдение. Гарри Хопкинс считал их вездесущее присутствие в жизни нации «абстрактным». Фарцовщик был «героем современной моралите. У штатных карикатуристов быстро сформировался конвенциональный образ… острые плечи, осиная талия, поразительный галстук и хриплый шепот из-под прикрытого ладонью рта: „Чулки“»[318]. Во время войны и в первые годы государства всеобщего благосостояния фарцовщики игнорировали правила (им удавалось обойти карточную систему за счет того, что они имели доступ к предметам роскоши с черного рынка), и за счет этого само их кричащее обаяние воспринималось как табу. Как и у тедди-боев, территорией фарцовщиков были рынки, пабы и подворотни бедных районов Лондона, а их жестом был жест прихорашивания[319]. Однако тогда как для фарцовщика объектом подражания был обаятельный усатый певец-латиноамериканец, а ухоженная внешность помогала ему исполнять свои профессиональные обязанности, включавшие мошенничество и обольщение покупательниц, тедди-бой был более горд и самолюбив и использовал целый арсенал средств, направленных на поддержание стиля, который помогал ему оставаться в центре внимания без видимых на то оснований. Как отмечает Файвел, прическа тедди-боя «была предметом особой гордости и объектом особого внимания хозяина; она требовала посещения особых цирюльников и использования сушилок и сеток для волос и стоила от 7 шиллингов 6 пенсов до 15 шиллингов – серьезные издержки для молодого наемного рабочего»[320].

Так, к 1949 году образ тедди-боя, хотя в опросе общественного мнения так его еще не называли, уже стремительно формировался (на уровне внешнего вида) как специфический стиль лондонского рабочего класса: его англо-ирландские ассоциации и связь со стилем кокни противопоставлялись вкусам итальянских и мальтийских банд, ориентированным на континент или Америку. Хотя тедди-бой много заимствовал от стиля фарцовщиков, который Колин Макиннес придумал называть american drape («с американской драпировкой»)[321], описывая, как он «в конце 1940-х годов взорвал Чаринг-кросс-роуд и стал первым бунтом андерграунда против униформы военного времени, дерюги и вообще представлений того времени об английской мужской одежде», их собственный стиль был куда более контекстуальным, рассчитанным на то, чтобы подчеркнуть различия, и потому еще более радикальным[322]. Вместо того чтобы черпать представления об отточенной респектабельности из кинофильмов или копировать лестный образ американского солдата, тедди-бои искали неоэдвардианский стиль вокруг себя, в серой копоти гетто, на неестественных фотографиях стрижек, между баночками с бриллиантином, которые пылились на витринах цирюлен, выходящих на оживленные улицы, или в бесчисленных однотипных объявлениях от портных, сообщавших, что они с легкостью заузят брюки по последней моде[323]. Их модный бунт против общепринятого порядка вещей был настолько ограниченным, что по иронии эта борьба ламбетской молодежи лишь крепче привязывала ее к дому. Краевед Мэри Чемберлен вспоминает, что в культуре рабочего класса к югу от Темзы поощрялось внимание к внешнему виду и различиям, тешившим эго, что так удачно передавал костюм тедди-боев:

В этих странных землях не было и следа «монотонности» или «однообразия». Это было поле боя, в котором попирались и защищались разные классы и статусы. Все имело значение: берете ли вы стирку на дом, ходите ли в ломбард, начищены ли ваши ботинки и цела ли ваша одежда. Важно, пили ли вы чай из блюдца, накрывали ли на стол или неделями не стирали занавески. Важно потому, что из ритуалов и воспитания складывалась личность, они определяли различия жителей соседних районов, то, каким образом обходить и противостоять угрожавшей нищете, поджидавшей за каждым углом рабочего квартала[324].