Глава 17 Фонтанка от Аничкова до моста Пестеля.

Глава 17

Фонтанка от Аничкова до моста Пестеля.

Нарышкинский дворец. — Сын Александра I как отклик на события 1812 года. — Дом Е. Ф. Муравьевой. — Портрет С. С. Уварова кисти О. А. Кипренского. — Довоенные прогулки ленинградских педерастов. — Вечера у М. Г. Савиной. — Адреса М. И. Чайковского и Н. Г. Конради. — Женитьба П. И. Чайковского. — Предки Владимира Львовича Давыдова. — Семейная жизнь И. И. Панаева, А. Я. Панаевой и Н. А. Некрасова. — И. И. Панаев как «бордельный мальчик». — Пристрастие революционных демократов к онанизму. — Неточности в терминологии. — Дом графини З. И. де Шово на Литейном. — Любовь «теток» к цирку. — Жизнь М. И. Пыляева. — Дом князя А. Н. Голицына. — Обер-церемониймейстер Д. М. Кологривов. — «Чижик-пыжик»

Если взглянуть с Аничкова моста на Фонтанку с плавным изгибом в сторону Невы, отмеченным оградой Фонтанного дома и соседним портиком Екатерининского института, бросается в глаза некая предумышленность, особенная парадность. Будто кто специально отмеривал перспективы, определял акценты, рассчитывал ритм. Так оно и есть: эти набережные — часть «золотого кольца» Петербурга — маршрута ежедневных прогулок Императора Александра I, выходившего из Зимнего дворца по Дворцовой набережной до Летнего сада и далее по Фонтанке, возвращаясь домой по Невскому.

По дороге делалась остановка. Государь пил чай у Марьи Антоновны. Вот он — дворец, построенный Дмитрием Львовичем Нарышкиным (Фонтанка, д. 21). Фасады, декорированные в духе итальянского Возрождения — архитектура позднейшего времени (1844–1846, арх. Б. Симон, Н. Ефимов), когда дворец принадлежал Шуваловым. Но строился дворец как раз к свадьбе хозяина в 1795 году.

Дмитрий Львович, вполне заслуженно названный в пушкинском дипломе «великим магистром ордена рогоносцев», имея в наследство от батюшки, хозяина известного нам дома на Исаакиевской площади, 25 тысяч душ крепостных крестьян, жил в полное свое удовольствие. Высокий, осанистый, настоящий барин екатерининского века, галантный кавалер, лицо которого иногда передергивала фамильная судорога. Славен был роскошной дачей против Крестовского острова, где устраивались приемы с нарышкинским размахом, и «фирменный» оркестр роговой музыки услаждал слух многочисленных гостей. Женился в 37 лет на княжне Святополк-Четвертинской, но, как утверждал современник — «грация и красота очаровательной Марии Антоновны ничуть его не трогали». Зато немедля увлекся шестнадцатилетней красавицей великий князь Александр Павлович, и связь их, продолжавшаяся восемнадцать лет, считалась вполне официальной. Любопытно, что последний плод этого своеобразного союза зачат был непосредственно вслед за бегством французов из Москвы (родился он в июле 1813 года) и назван был Эммануилом (т. е. «с нами Бог»), в духе овладевшего победителем Наполеона религиозного пиетизма. Но ровно через месяц после рождения сына (а до того были еще две дочери) Марья Антоновна вышла в отставку и удалилась за границу. Номинальный супруг ее, впавший в старческий маразм, дожил до 1838 года, последние годы находясь под опекой, отпускавшей на содержание привыкшего к безумной роскоши магната всего каких-то 40 тысяч в год. Эммануил Дмитриевич дожил до 1902 года, а вторая жена его (тетушка, кстати, наркома Г. В. Чичерина) имела несчастье дожить до 1918 года, когда победивший пролетариат в ее тамбовском поместье приговорил старуху к расстрелянию, от которого избавил ее лишь апоплексический удар.

Пышные интерьеры дворца главным образом, продукт послевоенной реставрации. Здание сильно пострадало от бомбежек в годы блокады. Лишь облицованные искусственным мрамором колонны танцевального зала — свидетельство времен, когда, под звуки державинского полонеза, являлся здесь, в окружении флигель-адъютантов, обворожительный Александр Павлович — высокий, голубоглазый, довольно упитанный блондин, одна из многочисленных неразгаданных загадок русской истории.

Есть что-то особенно привлекательное в александровской эпохе для любителей. Ощущается в ней этакая амбивалентность, которой отвечал несколько искусственный идеальный образ вечно юного императора. Да и особенности тогдашней мужской моды: кюлоты, фрак, лосины, подразумевавшие стройность и пропорциональность фигуры, красоту осанки, выявлявшие силу и грацию достоинства, притягательные для нас.

Семейная жизнь Александра Павловича чем-то близка к современным понятиям (или, вернее, мы склонны думать, что современность и впрямь отличается от прошлого — неизжитая вера в так называемый «прогресс»).

Бабушка Александра, Екатерина II, возможно, опасаясь, что прелестный ребенок соблазнится уклоном в другую сторону, женила внука очень рано — ему только исполнилось 16 — на четырнадцатилетней принцессе Луизе Баденской. Милые и красивые дети любили друг друга, но, скорее, как брат и сестра, привыкнув к своей близости раньше, чем проснулось серьезное половое чувство. Вследствие этого две дочери Александра (подозрительно рано скончавшиеся) были рождены императрицей Елизаветой Алексеевной: одна от Адама Чарторыжского, которого, по его уверению, Александр чуть ли не сам заманил к жене; другая, по-видимому, от двадцатипятилетнего кавалергарда Алексея Охотникова, ставшего жертвой загадочного убийства.

Ближе к Невскому (Фонтанка, д. 25) — дом, надстроенный до пяти этажей в 1930-е годы, отчего стали совершенно незаметны детали классического фасада. Вспоминали мы в 1-й главе о Константине Николаевиче Батюшкове: хорошо ему были известны эта низкая подворотня, стена с рустовкой, полуциркульные ниши над окнами первого этажа. Дом принадлежал Екатерине Федоровне Муравьевой, под материнской опекой которой шумела гурьба молодежи: братья Никита и Александр Муравьевы, Кипренский, Уткин, Батюшков…

Да, романтические образы своих современников создавал Орест Адамович Кипренский. Мастерская его была одно время во флигеле Фонтанного дома, принадлежавшего графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву, там он Пушкина писал, со статуей музы на заднем плане. «Себя, как в зеркале, я вижу, но это зеркало мне льстит». Есть у Кипренского и портрет Сергея Семеновича Уварова — еще не графа, в возрасте 30 лет, облокотившегося в небрежно-элегантной позе на столик с пестрой скатертью. Черный фрак со светлыми панталонами, жабо с плоеным воротником — последний крик тогдашней моды, — но чувствуется в этом моднике какая-то мешковатость, принужденность. Одет, действительно, как лондонский денди, но чего-то не хватает… свойственной истинному любимцу фортуны уверенности в праве одеваться, двигаться, позировать так, как хочется. И в лице, матово-бледном, не столько в романтическом духе, сколько напоминающем о петербургском геморроидальном климате — слабый подбородок, вялые губы, взгляд, сохраняющий где-то в глубинке природное лукавство, хоть стремящийся быть меланхолично-отрешенным… Стремление казаться тем, чем не являешься на самом деле, не может, в конце концов, не отразиться на внешности.

Сам Орест Кипренский?… Вряд ли. Есть в его биографии темноты, двусмысленности. Нимфетки, рагацци, таинственные убийства, — что-то, отдаленно напоминающее Микеланджело Караваджо, бурная гомосексуальная жизнь которого известна почитателям кинематографического таланта Дирека Джармена. Но все же верность Кипренского итальянской девчонке Мариучче, служившей ему натурщицей — на которой он вовсе не обязан был, а все ж, в конце концов, женился — представляется ничуть не наигранной, а самой, что ни на есть, натуральной.

На Фонтанке вспоминается о многом. Ленинградские старожилы помнят, что в довоенные времена для прогулок известного назначения любимыми были именно эти набережные: от Аничкова моста до Летнего сада. Здесь встречались, находили друг друга, обменивались новостями, делились опытом. Казалось бы, до 1934 года была полная свобода, но на самом деле так же боялись, трепетали за свою репутацию. Особенно трогательно, как заботятся о ней субъекты, на лицах которых, в повадках и интонациях столько всего, что разве слепой не разберет. Но жили, конечно, люди, как-то приспосабливались, выкручивались, находили маленькие радости.

Многие интересные люди жили поблизости. Дом на Фонтанке, 38 отмечен почему-то барельефом Льва Толстого, действительно, жившего тут в конце 1855 года на квартире у И. С. Тургенева, но без дремучей бороды, а только с усиками и бачками — мордастый офицерик, приехавший в Петербург из оставленного Севастополя с одноименными рассказами.

Для петербургской образованной публики этот дом был известен в течение многих лет вечерами у Марьи Гавриловны Савиной. Дебютировала она в Александринском театре в 1874 году (до того пять лет, начав пятнадцатилетней девочкой, играла в провинции). Сорок лет работала в «Александринке». Роли ее в основном были комические: в «Ревизоре», в «Месяце в деревне» (известен был всем ее роман с Тургеневым). Пользовалась колоссальным успехом. Дама светская, она сохраняла фамилию (вернее, сценический псевдоним, настоящая фамилия Славич) первого мужа, неудачливого актера, но покорила блестящего кавалергарда Никиту Всеволожского (сына «зеленоламповца»), ради женитьбы на ней вышедшего из полка. Следующим ее мужем был председатель Российского общества пароходства и торговли, миллионер Анатолий Евграфович Молчанов, с которым сделали они действительно доброе дело: основали приют для одиноких ветеранов сцены на Петровском острове.

Дом ее всегда был полон гостей. Сановники, литераторы, музыканты. Актеры — народ, в основном, не знатный — допускались избирательно. Разумеется, маститые, такие, как Владимир Николаевич Давыдов с Константином Александровичем Варламовым. Любимые публикой ветераны «Александринки», в наклонностях которых не сомневалась генеральша Богданович. Предрассудков у Марьи Гавриловны не было. Охотно принимала она у себя молодого Юрьева, «классического мальчика», как она его называла, и велела за обедом обязательно подавать для него жареные снетки, одобрение которым он как-то высказал. Восхищался Юрьев глазами Марьи Гавриловны: «большими, темными, островыразительными, умными, проницательными»…

Угловой, тоже надстроенный дом на углу Фонтанки с Итальянской — один из адресов Модеста Ильича Чайковского. За двенадцать лет, с 1881 по 1892 годы, брат композитора поменял три адреса, и все здесь, на Фонтанке: этот, д. 19 и еще на левом берегу — д. 28 и д. 24. Жил тогда Модест Ильич с Колей Конради. Счастливый пример нежной дружбы между опекуном и воспитанником.

Николай Германович Конради был глухонемой от рождения; в зрелые годы (прожил он до 1922 года) был «почетным блюстителем» общества глухонемых. Мать его, Анна Ивановна Мейер, после развода с колиным отцом вышла замуж за В. А. Брюллова, сына архитектора и племянника автора «Помпеи». Для воспитания восьмилетнего сына она пригласила Модеста Ильича, которому тогда было 26 лет.

Петр Ильич тоже интересовался судьбой несчастного, но милого и сообразительного ребенка. Братья вместе возили Колю в июле 1876 года в Монпелье (врачи прописали мальчику песочные ванны). Считается, что прием маленького инвалида на воспитание был одним из решающих моментов в печальной истории женитьбы Петра Ильича. Боялся, так сказать, впасть в соблазн и переступить. Как писал Модесту: «нахожу, что наши склонности суть для нас обоих величайшая и непреодолимая преграда к счастью, и мы должны всеми силами бороться со своей природой».

Борьба с природой вообще дело безнадежное, и пример Чайковского вполне показателен. Но любой опыт не бесполезен. Можно утешаться, что могло бы быть и хуже. В сущности, жаль Антонину Ивановну Милюкову, женщину, вне всякого сомнения, тяжело психически больную. Немало крови попортила она величайшему нашему композитору, но в сумасшедшем доме неизбежно оказалась бы и без этого замужества.

С Петром Ильичом вчуже непонятно, чего ради он вообще стал ввязываться в эту неприятную историю. Он в это время вовсе не скучал. Может быть, наоборот, от пресыщенности доступными радостями захотелось чего-нибудь этакого (сам не знал, чего). Окружали его талантливые молодые люди, лет так на 12–15 младшие (самому композитору было 37 лет). Виолончелист Анатолий Брундуков, которого безумная Антонина сравнивала с «помадной конфеткой». Братья Шиловские: Константин, помогавший композитору писать либретто «Онегина», и Владимир Степановичи (кстати, удачный опыт последнего, решившегося променять гомосексуальные утехи на брачные узы с богатой графиней Васильевой, на одиннадцать лет его старше, мог показаться завидным примером). Нежно влюбился композитор в шестнадцатилетнего скрипача Иосифа Котека, которому давал уроки, и любовь эта не угасала с годами (в 1877 году ей было уже шесть лет). Вряд ли она была безответна, но, для разрядки, существовали возможности плотских утех: мелькает в переписке некий Бек-Булатов, в подмосковной деревне которого устроилась настоящая «педерастическая бордель», как писал Чайковский Модесту. В конце концов, иметь младшего брата с такими же наклонностями — тоже не каждому так везет.

Скоропалительность этой женитьбы достойна какой-нибудь книги рекордов. Впервые о существовании Антонины Ивановны Чайковский узнал из ее страстного письма, направленного, по вычислениям исследователей, 26 марта. Меньше чем через месяц, 23 апреля (встретил, так сказать, день рождения; родился заново), Петр Ильич объявил о своем согласии. 6 мая венчались (кстати, возлюбленный Иосиф был шафером). Молодые сразу после ужина в «Эрмитаже» (дело было в Москве) разъехались, но кое-как общения между ними продолжались, и блажная Антонина не оставляла надежд на то, что все уладится. По крайней мере, уверяла, что для нее большим сюрпризом явился внезапный отъезд Петра Ильича в Петербург 24 сентября. Но Чайковский находился уже на пределе и спасся лишь тем, что верные Котек и Маня Ларош увезли его в Италию. Вот таково-то бороться с природой — хорошо еще, нашлись надежные друзья…

И в этой истории странно мелькает знакомый нам силуэт Екатерины Александровны Хвостовой-Сушковой (помните, Лермонтов, Апухтин…) Брат Антонины Милюковой был женат на дочери Екатерины Александровны, и Петр Ильич, с правоведческих времен вместе с Лелей Апухтиным бывавший у Хвостовых, возможно, слыхал эту фамилию до знакомства с Антониной.

Впрочем, женитьба композитора стала, действительно, примером для Модеста, подобных экспериментов не пытавшегося проделывать. И ничего, прекрасно все обошлось. Коля воспитывался Модестом (которому за это еще и платили) до двадцати двух лет.

Первая квартира, которую Модест Ильич снимал без Конради, а с племянником Бобом Давыдовым, уже нам известна: на Малой Морской… Владимир Львович — Боб, Беби, Бобик — обожаемый сын Александры Ильиничны, старшей сестры, бывшей замужем за Львом Васильевичем Давыдовым.

Предания этого рода, которыми славилось поместье Каменка Черниговской губернии, достаточно известны. Лев сын Василия Львовича Давыдова, отец которого, Лев Денисович, был женат на племяннице светлейшего князя Потемкина Екатерине Николаевне Самойловой, в первом браке бывшей за Николаем Семеновичем Раевским. Сын ее от первого брака, которому ко времени смерти отца было уж 30, генерал Николай Николаевич Раевский начал свое боевое поприще пятнадцатилетним мальчиком при осаде Бендер под командованием Потемкина в 1785 году, а более всего прославился защитой «батареи Раевского» на Бородинском поле. Женат он был на внучке М. В. Ломоносова Софье Алексеевне Константиновой; шестеро его детей воспитывались в давыдовской Каменке: Александр, Николай, Екатерина — за М. Ф. Орловым, Мария — за С. Г. Волконским… помните, в школе проходили, «Южное общество» декабристов. С разгромом восстания началось следствие. Братья Раевские как-то вывернулись, а дядюшка Василий Львович Давыдов был осужден на каторгу и поселение в Красноярске, где умер в 1855 году. За ним в Сибирь уехала жена. Детьми их Бог не обидел: всего было одиннадцать, семеро родились в ссылке. Несмотря на то, что родителям возвращение в Европейскую Россию было заказано, сыновья Василия Львовича: Василий, Иван и последний, Лев (зачатый отцом на каторге на Петровском заводе), — получили возможность учиться в Московском кадетском корпусе. Женился Лев на Александре Ильиничне Чайковской через пять лет после смерти отца.

Но интереснее для нас другой хозяин Каменки, никакой политикой не занимавшийся, на двадцать лет старше брата декабриста Василия Львовича Александр. Тот самый «рогоносец величавый», всегда довольный сам собой, женой и обедом — последним в особенности. Александр Львович Давыдов чревоугодником был отменным и составил даже гастрономическую карту Европы. Тридцатилетний полковник кавалергард, громадного роста и необыкновенной силы, в 1804 году находился в Митаве, где скучал в ожидании трона брат несчастного французского короля Людовика XVI. При дворе графа Артуа (будущего Людовика XVIII) блистала красотой и легкостью нрава Аглая Анжелика Габриэль, дочь графа де Грамона. Она увлеклась импозантным кавалергардом, увезшим ее в свою Каменку, где с тех пор «все жило и ликовало… но главное, умирало у ног прелестной Аглаи». Пушкин, не избежавший ее прелестей, задавался вопросом: один имел Аглаю за свой мундир и черный ус, другой за ум, третий за деньги, четвертый за нежное пение, пятый, потому что француз, но — «скажи теперь, мой друг Аглая, за что твой муж тебя имел»? Александра Львовича это, кажется, не слишком интересовало. Овдовев в 1833 году, прелестница вернулась в свой Париж. Дочь ее Адель — та самая, увенчанная харитами и лелем, которую призывают ловить час наслажденья на музыку Глинки и слова Пушкина многие поколения теноров.

На Фонтанке, д. 19, где одно время Модест Чайковский воспитывал Колю Конради, в 1846–1857 годах помещалась редакция журнала «Современник», редакторами которого были И. И. Панаев и Н. А. Некрасов. Семья, вызывающая естественный интерес. Жена Панаева, Авдотья Яковлевна (из артистической семьи Брянских), на семь лет младше мужа и на два года старше Некрасова, жила, собственно, с Николаем Алексеевичем, чему Иван Иванович не только никак не препятствовал, но вся жизнь их проходила втроем. С Фонтанки они перебрались на Ивановскую, потом на Малую Конюшенную, наконец, в известный «дом Краевского» на углу Литейного (д. 36) и Бассейной, где семейная идиллия продолжалась, что любопытно — до смерти Панаева в 1862 году, после чего Авдотья Яковлевна разошлась с Некрасовым и вышла замуж за журналиста А. Ф. Головачева.

Великий наш плакальщик о народном счастье и удачливый игрок, имя которого продолжает носить Бассейная улица, не вызывает никаких подозрений. А вот с Панаевым многое неясно.

Либералы 1840-х годов, в круг которых входил Панаев, были настолько заняты своим гегельянством и фейербахианством, что могут показаться существами отчасти бесполыми. Однако ж и у них пылали страсти. В литературных воспоминаниях Панаева — по целям своим, казалось бы, далеким от всяких интимностей — мелькает проговоркой без особенной надобности силуэт некоего Павла Козловского, силача, сгибавшего в кулаке медные рубли, друга и наследника князя Александра Николаевича Голицына, репутация которого однозначна. Но это так, косвенные намеки, хотя умалчивание о каком-либо предмете бывает иногда довольно красноречивым симптомом привязанности к нему самому.

Иван Иванович любил вращаться в кругу друзей, довольно заметно младших его: он 1812 года рождения, тогда как Тургенев — 1818, Некрасов — 1821, Дружинин — 1824… Эту компанию мы уже вспоминали (см. главу 10), как общество «чернокнижников». Одно из ключевых произведений этого жанра посвящено непосредственно Панаеву, и многое о его образе жизни можем мы из него узнать.

В 1850-е годы дань «чернокнижию» отдал Михаил Николаевич Лонгинов, известный библиофил и автор водевилей (родился в 1823 году). Это ему потом отлилось, когда он стал в 1872 году начальником Главного управления по делам печати, скрутив в бараний рог тогдашних либералов. Они, в свою очередь, отомстили ему чисто либеральным образом — тиснув за границей порнографические сочинения господина обер-цензора под названием «Приключения дяди Пахома».

Среди стихов Лонгинова — «Бордельный мальчик». Название, нечего сказать, соблазнительное — но на самом деле речь идет вовсе не о заведении с мальчиками для услад. Бордель в поэме самый натуральный, с грязными бабами, но отирается в нем, в виде «мальчика на посылках», потрепанный жизнью неудачник Мильгофер.

Он ставил в кухне самовары,

В бордель заманивал ебак,

С терпением сносил удары

Лихих бордельных забияк.

Когда же в доме было пьяно

И сонм блядей плясать хотел,

Для них играл на фортепьяно

И песни матерные пел.

Начинается поэма эпическим зачином:

Уж ночь над шумною столицей

Простерла мрачный свой покров.

Во всей Мещанской вереницей

Огни сияют бардаков.

В одном из этих заведений

Вблизи Пожарного Депа

Уж спит от винных испарений

Гуляк наебшихся толпа.

Но одному не спится, и он выслушивает рассказ «бордельного мальчика». Когда-то и Мильгофер, скрывшийся в борделе «под скромной кличкою Ивана», ходил в белье голландском, обедал у Дюме и трюфли заливал шампанским, катался по Большой Морской, был завсегдатаем танцклассов,

Всю жизнь кутил и бил баклуши,

Вставлять умел лорнетку в глаз,

И имя нежное Ванюши

От девок слыхивал не раз.

Но слишком назанимал под векселя, не смог расплатиться, угодил на съезжую и покатился под откос. Предвидение плачевной судьбы Мильгофера, к счастью для Ивана Ивановича, оказалось ложным, но прозвище, которым молодые литераторы наградили своего старшего друга, вполне красноречиво. Если бы в том кругу французский язык не был всем понятен, то по-русски это имя звучало бы, примерно, как «Пиздосередкин».

Живший в том же доме Краевского на Литейном Николай Александрович Добролюбов (см. мемориальные доски), принадлежащий к следующей уже когорте борцов за народное счастье — «шестидесятников», известен, как и друг его и наставник Николай Гаврилович Чернышевский, устойчивым интересом к рукоблудию, сочетавшимся изредка с посещением публичных домов, что добросовестно отмечалось ими в опубликованных дневниках. Впрочем, о семейной жизни Николая Гавриловича с Ольгой Сократовной никто лучше не написал, как Федор Константинович Годунов-Чердынцев, к сочинению которого отсылаем читателя.

Холостяцкие нравы петербургской интеллигенции в большинстве случаев, разумеется, связаны не с гомосексуальными наклонностями, а со скудным экономическим положением, не позволявшим обзаводиться семьей.

Действительно, чтобы что-нибудь сказать, наши доморощенные сексопатологи (в чем тут патология?) связывают мужеложество с занятиями онанизмом. Совпадения, вероятно, бывают, но вообще-то как раз наоборот: активные гомосексуалисты не любят сами себя почесывать, а добиваются прямо противоположного.

Непонятно, зачем русские люди используют, да еще в ложном значении, иностранное слово, тогда как в нашем языке существует прекрасное, образное и яркое слово «дрочить» (согласно В. И. Далю, «вздымать, поднимать, нежить, баловать, ласкать»). Но дрочка, или мастурбация, ипсация (латинские синонимы того же самого) — это занятие, в сущности, не должно было бы называться онанизмом. Слово происходит от имени Онана, сына Иуды, сына Иакова. Первенец Иуды Ир взял в жены Фамарь, но не успев зачать ребенка, умер. Жена перешла к следующему по старшинству брату Ира, но «Онан знал, что семя будет не ему; и потому, когда входил к жене брата своего, изливал на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал, и Он умертвил и его» (Быт. 38, 9-10). То есть, зло заключалось в том, что ныне делается, за редкими исключениями, повсеместно супружескими парами, избегающими зачинать детей. Онанизм — это использование презервативов и контрацептов, а то, чем занимаются одинокие мастурбаторы, решительно не претендующие на деторождение, всего лишь затянувшиеся юношеские поллюции.

От Литейного к Фонтанке идет небольшая улица, вполне естественно называвшаяся Симеоновской — по церкви Симеония и Анны (1731–1734, арх. М. Г. Земцов), одной из старейших в городе. От Симеоновского моста виден на Литейном дом 42, невнимательными горожанами называвшийся «домом Пиковой дамы», хоть построен он по проекту архитектора Л. Л. Бонштедта лишь в середине прошлого века. Фасад, облицованный бременским песчаником (специально везли из Германии), украшенный скульптурой, очень хорош и выразителен, но внутреннее убранство, с удивительным зимним садом, зеркальными и штофными гостиными давно утрачено при неоднократных переделках. Принадлежал дом Зинаиде Ивановне Нарышкиной, в первом браке бывшей за князем Б. Н. Юсуповым, а во втором — за графом де Шово. Внук ее и единственный наследник родовых богатств, Феликс Юсупов разрешил в 1907 году устроить здесь шикарное кабаре «Лукоморье». Юрьев был там главным заводилой, Мейерхольд ставил скетчи Петруши Потемкина. Но довольно быстро заведение из «интимного театра» превратилось в дорогое казино, где играли в рулетку те же, кто недавно митинговал на улицах в дни первой русской революции. Ничего удивительного. Революционная демократия вообще неравнодушна к азартным играм.

Симеоновская называется ныне улицей Белинского. К какому-то юбилею автора «Письма к Гоголю», еще до войны, решили ему поставить памятник в Ленинграде и назначили место почему-то у цирка. Странная мысль — что навело на нее? Танцовщицы с обручами? Медведи на трапециях? Про памятник забыли, но улица так и осталась переименованной.

Цирк на Фонтанке (1876–1877, арх. В. А. Кенель) — здание приметное. Тоже память места: при Анне Иоанновне держали тут слонов, подаренных персидским шахом. Пребывание им было определено в конце Караванной. Вскорости слоны издохли: не заживаются они в нашем городе, — вот и в нынешнем зоопарке их не уберегли… В 1840-е годы цирковая семья Чинизелли облюбовала это место для своего шапито, а через тридцать лет Гаэтано Чинизелли смог построить стационарное здание — первое в таком роде в России. Само собой понятно, что петербургские «тетки» были постоянными посетителями цирка. Гуттаперчевые мальчики, трико, блестки, — много, много всего для воображения. Да и публика — «нижние чины», «мальчишки-подмастерья»…

Можно вспомнить, что задолго до популярных ныне конкурсов «мисс СНГ», в 1909 году в Петербурге прошел «грандиозный конкурс красоты атлетического сложения» мужчин-борцов, принимавших участие в международном чемпионате французской борьбы. Призы присуждались голосованием публики, любимцем которой оказался некий атлет Шнейдер, выступавший в интригующей черной маске. Приговором публики был оскорблен фаворит чемпионата Ганс Шварц, гордившийся тем, что известнейшие тогда художники Ленбах и Менцель считали его «лучшим натурщиком в мире». Решено было к следующему конкурсу мужской красоты назначить профессиональное жюри, в которое обещали войти Ю. М. Юрьев (как же без него!), юморист А. Т. Аверченко, художник Н. С. Самокиш и — что вызвало некоторый скандал — два «светских спортсмена», камер-юнкеры Д. Всеволожский и Г. Хитрово. Министр двора В. Б. Фридерикс даже потребовал от спортсменов-придворных официального отказа от участия в сомнительном мероприятии.

На другом берегу Фонтанки, бок о бок с вырывающимся из общего ряда сундуком дома 24, соседний украшен типичным портиком классицизма (д. 22). Впрочем, декорация несколько фальшива, сооружена в послевоенные годы, так как дом пострадал во время бомбежек, а до того лет семьдесят имел фасад эклектический, устроенный архитектором Г. И. Винтергальтером по заказу хозяина, богатого лесопромышленника В. Ф. Громова. В 1880-е годы дом принадлежал Н. Я. Вонлярлярской, и здесь снимал небольшую квартирку в две комнаты, заваленную книгами и рукописями, Михаил Иванович Пыляев. Здесь он умер в 1899 году и увезен на Митрофаньевское кладбище. Кладбища давно нет, однако могилу историка старого Петербурга перенесли на Волковское, в ту его часть, которая считается своего рода пантеоном, «Литераторские мостки».

Для петербуржцев это имя никогда не должно быть забыто. Никто так занимательно и остроумно не писал о нашем городе, как Пыляев. Его книги «Старый Петербург» (1887) и «Забытое прошлое окрестностей Петербурга» (1889) бесконечно переписывались и цитировались авторами бесчисленных путеводителей, питали воображение романистов, но переиздать их сподобились только через сто лет после того, как они были написаны.

То немногое, что мы достоверно знаем о Пыляеве, не дает оснований сомневаться в правомерности включения его в ряд наших героев. Человек он был одинокий — отнюдь не нелюдимый, напротив, многим известный, охотно делившийся своими неисчерпаемыми познаниями, — но в личную жизнь никого не допускавший. За исключением ряда необязательных мелочей в некрологах и скудных воспоминаниях, все, что известно — его собственная автобиографическая записка, составленная по просьбе А. С. Суворина, издателя «Нового времени», газеты, читавшейся всей Россией и собравшей лучших тогдашних журналистов, включая М. И. Пыляева. Он коренной петербуржец, родился в деревянном доме у Пяти углов. Отец владел несколькими магазинами парфюмерии и аптекарских товаров. В магазине отца познакомился мальчик с мемуаристом С. П. Жихаревым, видел Т. Г. Шевченко, И. А. Гончарова, актера И. Ф. Горбунова; юмористический поэт В. С. Курочкин брал фельетоны юноши в газету «Иллюстрация». Двадцати лет от роду, в 1862 году, Михаил бежал из отчего дома к Виктору Ивановичу Якушкину, брату известного фольклориста, собирателя народных песен и сказок Павла Ивановича. Жил в Орловской губернии, в поместье Моховое, принадлежавшем Мацневу. Художник Н. И. Шатилов смутно намекает, будто Пыляеву одно время был запрещен въезд в Петербург — с чего бы это, как и упоминание о нескольких годах, проведенных в Сибири? Политикой он, судя по всему, не интересовался… Где-то с десяток лет выпадает из его биографии. Потом он вновь в столице, сотрудничает с «Петербургской газетой», пишет статьи и фельетоны, материалы которых переходят в его книги: о старой Москве, замечательных чудаках и оригиналах, редких минералах, старинных нравах и обычаях… Считался он опытным целителем, знатоком лекарственных трав. Путешествовал, кажется, в Турцию, в Египет…

Представление о типичном гомосексуалисте, как завсегдатае променадов и бань, бесконечно меняющем друзей и партнеров, на самом деле имеет мало общего с действительностью. Многие этим как раз не интересуются. И боятся, конечно, но не только поэтому, а по той же причине, по которой далеко не каждый гетеросексуал непременно в борделях стал бы удовлетворять свои потребности. В какой-то степени прав был старик Фрейд, насчет сублимации полового чувства творческой деятельностью, хоть существует множество примеров, когда одно другому ничуть не мешает.

Было бы неверно думать, что среди людей, интерес которых направлен на лиц одного с ними пола, процент творчески активных личностей больше, чем среди гетеросексуалистов. Но с чего бы этому проценту быть меньшим? Люди как люди — середнячки, разумеется, везде составляют подавляющее большинство.

Дом 20 на Фонтанке, с выделяющими его во фронтальной застройке скругленными углами и лаконичным портиком на фасаде, принадлежал в конце XVIII века приятелю Г. Р. Державина обер-прокурору Сената П. В. Неклюдову. Проданный позднее в казну, он в 1811 году был заново отделан для главноуправляющего Департамента народного просвещения (с 1816 года — министра) князя Александра Николаевича Голицына.

Имя его уже попадалось там и сям. Родился князь в 1773 году, мать его, рожденная Хитрово, овдовела через две недели после рождения сына и вторым браком была за Кологривовым. «Веселенький и остренький» мальчик, будучи пажом, обратил на себя внимание знаменитой советницы Екатерины Великой Марьи Саввишны Перекусихиной, рекомендовавшей определить маленького Голицына в товарищи для игр со внуком, Александром Павловичем. Дети подружились (Голицын был на четыре года старше будущего императора). Шалун и проказник, мальчик поспорил как-то с товарищами-пажами, что сумеет дернуть за косу отца Александра, великого князя Павла Петровича, грозный нрав которого был известен. Действительно, подавая тарелки за столом великого князя, дерзкий мальчишка дернул за косу, смиренно объяснив мгновенно возгоревшемуся гневом Павлу, что коса его несколько сдвинулась, и он ее поправил.

Тесно дружил Александр Николаевич Голицын со своим родным братом по матери Дмитрием Михайловичем Кологривовым, знаменитым шалуном, сохранившим прыть и в должности обер-церемонимейстера. Среди подвигов его вспоминали, как он выдернул стул из-под какого-то посланника на дворцовом приеме. Забавы Кологривова были такого рода, что никаких сомнений не остается. Любил он, одевшись чухонской нищенкой (именно теткой), подметать метлой улицы и вступать в перебранку с попадавшимися оторопевшими знакомыми. Раз, одевшись с приятелем монашенками (опять же, трансвестизм), приплелись они христарадничать к известной старухе-благотворительнице, разжалобили ее так, что отправилась она за ридикюлем с ассигнациями, а вернувшись в гостиную, обомлела: монашенки отплясывали трепака! Как-то, еще при Императоре Павле I, не побоялся Кологривов пойти на рискованный трюк. Перед фронтом войска, выстроившегося на гатчинском плацу, промчалась верхом необыкновенной толщины дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями, а за ней — любезничающий с ней щеголь. То был Кологривов, а дамой нарядил он одного из многочисленных Голицыных — князя Федора Сергеевича.

Неразлучный смолоду с братом Кологривовым, князь Александр Николаевич, казалось, мало подходил для должности, которую определил ему воцарившийся Александр I: обер-прокурора Святейшего Синода. Однако он увлекся новой ролью и занялся душеспасительной деятельностью с необыкновенной ревностностью. В доме на Фонтанке он устроил тесную темную молельню, единственным источником света в которой было алое сердце Иисуса, помещенное в алтаре. Учрежденное им Библейское Общество занялось распространением богословских сочинений, иногда не согласовывавшихся с основами православия. Благочестие распространилось и на университеты, в которые Голицыным был введен полувоенный устав.

Но тут случилась история с Владимиром Бантышом, которому Голицын покровительствовал, и в 1824 году Государь уволил старого друга от всех должностей. Сваливали его, объединившись, столь разные люди, как и сам, кажется, не чуждый голицынским слабостям митрополит Серафим (Глаголевский), полный импотент архимандрит Фотий, непреклонный Аракчеев, страсть которого к крепостной наложнице Настасье Минкиной исключает какие-либо домыслы, голицынский же протеже Магницкий (личность во всех отношениях малоприятная). Пушкин, резвясь, писал:

Напирайте, Бога ради,

На него со всех сторон!

Не попробовать ли сзади?

Там всего слабее он.

Но ничего, все уладилось, и важных должностей не занимая, при Николае I стал Голицын канцлером всех российских орденов, а скончался семидесятилетним старцем в своем крымском поместье Гаспра.

Из окон голицынского дома, согласно воспоминаниям Ф. Ф. Вигеля, Пушкин разглядывал «пустынный памятник тирана, забвенью брошенный дворец». Секретарь князя Голицына по департаменту духовных исповеданий, Александр Иванович Тургенев, старый «арзамасец», имел тут квартиру на третьем этаже, и у него в гостях собирались многие. Сам Александр Иванович, будучи убежденным холостяком, вполне был утешен крепостными девками; а вот брат его, Николай Иванович — фигура довольно темная. Хромой Тургенев, который предвидел в «толпе дворян освободителей крестьян», приговорен был, в связи с декабристским делом, к смерти, но вовремя удалился за границу и писал там умные и основательные книги о России.

Что ж, вид из этих окон, действительно, должен быть великолепен: Летний сад, за макушками деревьев которого пронзает небо шпиль колокольни с ангелом; просторы Марсова поля; прямо под окнами, как указано выше, Михайловский замок. Жаль, что занят особняк каким-то учреждением, допуск в которое затруднителен. Но по набережным пройтись в ту и другую сторону необходимо. По дороге не забудьте заметить одну из новейших достопримечательностей: на устое 1-го Инженерного моста, над протокой, соединяющей Фонтанку с Мойкой, на маленьком кронштейне разевает клювик бронзовая птичка: пресловутый Чижик-пыжик, что на Фонтанке водку пил. Открыт памятник в 1994 году.