Воуверман, Филипс

Только что упомянутый гарлемец Филипс Воуверман (1619 — 1668) был на год старше Кейпа и на два года старше Исаака ван Остаде, но его искусство, представленное в Эрмитаже с совершенной полнотой 53 картинами, скорее говорит об ином времени, об иных вкусах. Воуверман самый, быть может, техничный из голландцев. В его легкости есть что-то импровизаторское. [177] Он импровизировал свои картины по памяти, а не составлял их добросовестно по этюдам и еще менее — прямо по натуре, по примеру своих прочих собратьев. При этом Воуверман был меньше всего заинтересован правдой. Где происходят его сцены — зачастую трудно сказать. Не то у него на родине, не то в Италии. [178] На них мы видим и хижины из окрестностей Схевенингена, и остерии из Кампаньи, и дюны, и лазоревые горы — иногда вперемешку. Также и в костюмах действующих лиц он приносит в жертву нарядности точность и национальный характер одеяний. Иные его персонажи имеют средневековый вид, другие, забегая вперед перед историей, — отдаленное сходство с маркизами времен регента. В этих чертах и причина его успеха в XVIII веке. [179] Тогда он казался очень передовым, очень “современным”, вроде того, как Вермер или Рембрандт кажутся нам “современными”. Но именно эти же черты удаляют от нас Воувермана, ибо наше время любит или точный “портрет” былых эпох, или яркую фантазию, поэтическое вдохновение, чего у Воувермана не найти.

Однако нужно быть справедливым. Повторяем, в чисто техническом отношении картины Воувермана — безупречны. Лошадь он знал буквально наизусть и писал ее во всех поворотах, во всех движениях, с величайшей легкостью и совершенством.

Филипс Вауверман. Всадник, беседующий с крестьянином. Дерево, масло. 32х28. Инв. 846. Из собр. Кобенцля, Брюссель, 1768

Филипс Вауверман. Лошади на водопое. Дерево, масло. 32х40. Инв. 1006

Нас “круглые” лошади Воувермана несколько смущают, но это потому лишь, что любимые в то время породы ныне или вымерли вовсе, или же стали редкостями, которых не встретишь нигде, кроме как в недоступных любительских конюшнях. Но и не одни лошади, которыми поистине художник злоупотреблял до утомления (и опять вину этого можно поставить на счет любителей и “знатоков”, всегда завидующих друг другу и желающих иметь непременно то же, что у другого), не одни лошади — сила Воувермана, но и пейзаж. Никому так не удавались небеса, как ему. Сумрачные ли бурые облака зимы, набухающие грозовые громады лета, вечернее золото или утреннюю лазурь, все он передавал с неподражаемой правдивостью и опять точно играючи. При этом картины его верх “чистоты отделки”; все у него гладко, ловко и весело написано, виртуозно смягчено в тоне. Все улыбается, все несколько прикрашено. Именно эти особенности, вероятно, и утомляют глаз, становятся в массе несносными, приедаются как постоянное угощение сладким.

У нас в Эрмитаже его картин столько, и так они все похожи друг на друга, что как-то не хочется приступать к детальному изучению их однообразной массы. Отношение — вроде того, которое получаешь к Тенирсу, но еще усиленное, ибо Воуверман и приторнее, и скучнее Тенирса. Однако во имя нескольких живых нот нужно превозмочь эту неприязнь и по крайней мере полюбоваться десятком истинно изящных вещей. Милее всего беспритязательные картины вроде какого-то итальянского пейзажа с мостом на жердях, или полная искреннего чувства картина “Жнецы”, или неправильно названная картина “Голландский берег” (какая это Голландия с горами?), или еще “Зимний вечер”, где так превосходно переданы несущиеся холодные тучи. Чудесные небеса встречаются, впрочем, почти на всех картинах, но особенно они удались мастеру на картине “Возвращение с охоты” и в эффекте южной зимы. В бытовом отношении интересна капитальная картина “Охота на оленей”, уже полная высокопарного великосветского стиля французского двора... Но всего не перечтешь.

Рядом с “Охотой на оленей” самой значительной картиной Воувермана в Эрмитаже является “Скачка под кошкой”, иллюстрирующая дикий обычай, который еще до сих пор в ходу в некоторых местностях Италии. Нужно на всем скаку сорвать с протянутой над ареной веревки привязанную к ней ногами кошку. Однако свойство искусства Воувермана таково, что у него эта зверская сцена кажется скорее “изящной”, и забываешь справиться о том, что происходит на картине, до того внимание “убаюкано” мягкими аккордами потухающих (точно гуашевых) красок, до того любуешься игрой всех этих маленьких юрких абсолютно пустоватых фигурок, так увлечен этой живописной импровизацией, которая, явно, не стоила автору ни малейшего труда. [180]

Довольно близко по духу к Воуверману стоит один из знаменитейших голландских пейзажистов, гарлемец Ян Вейнантс, считающийся даже учителем своего сверстника Воувермана. [181] Их связывает техническая сторона: плотная и в то же время нежная, точно “фарфоровая” живопись и несколько сладкие краски. Кроме того, Вейнантс часто также “переукрашал” свои пейзажи, обладал склонностью делать их нарядными, сугубо приятными. В свое время он не пользовался большим признанием, но в XVIII веке к нему относились с большим уважением (Демарн более других обязан ему своим развитием) и опять в наше время к нему охладели, почти забыли его.

Нужно во всяком случае признать, что в некоторых отношениях именно Вейнантсом были сделаны большие успехи в голландском пейзаже. Им найдены более правдивые приемы передачи листвы, которыми затем должны были воспользоваться Адриан в. д. Вельде, и особенно Якоб Рюисдаль. Он же первый научился с полной убедительностью передавать разные составы почвы (особенно ему удавались песчаные овраги и изъезженные глинистые дороги). Наконец, и небо Вейнантс пишет с большим мастерством, менее легко и воздушно, нежели Гойен, Сал. Рюисдаль и Нэр, но зато с более определенным знанием форм облаков.