Глава 15 ЗАКАТ РИМА. ГОСПОДСТВО ВИЗАНТИИ

Глава 15 ЗАКАТ РИМА. ГОСПОДСТВО ВИЗАНТИИ

В эпоху, когда Тит Ливий писал «Историю Рима», империя, казалось, достигла апогея и утвердилась в своем положении универсального господства, не ограниченного ни во времени, ни в пространстве. Но историк, произведение которого было вдохновлено провиденциальной концепцией развития римского народа, уже мучится мрачными предчувствиями: не пострадает ли эта впечатляющая конструкция от своего собственного величия? История поздней империи станет, действительно, историей упадка, логическим завершением серии сложных феноменов, многочисленных аспектов которых мы коснулись в предыдущих главах. Невозможно рассмотреть историю империи в целом, поскольку если здесь и устанавливаются некоторые постоянные связи с логикой самого режима, то от эпохи Августа до эпохи Феодосия проблемы трансформировались до такой степени, что полностью перевернулись. Однако в V в., несмотря на упадок и, казалось бы, приближающийся закат, было достигнуто осознание исторической роли Рима, не известное «золотому веку» империи. Чтобы подвести итог, достаточно лишь сравнить строки из Вергилия (Энеида, VI):

Tu regere imperio populos, Romane, memento;

hae tibi erunt artes, pacique imponere morem

parcere subiectis et debellare superbos[61]

— и фрагмент поэмы De reditu suo («О моем возвращении») Рутилия Намациана, галло-римлянина и префекта Рима (415 г.):

Fecisti patriam diversis gentibus unam,

profuit invitis te dominante capi

dumque affers victis proprii consortia iuris

urbem fecisti quod prius orbis erat[62]

Эти тексты не нуждаются в долгих комментариях. Они представляют точку зрения на две различные ситуации, которые современники оценили, каждый по своим соображениям, как успех. В первой сквозит триумфальный дух тех, кто милостью богов покорил мир, тогда как вторая является в некотором роде признанием того, что весь мир был обязан Риму. В двух этих взглядах есть нечто общее: благо права, этого прочного фундамента, на который империя опиралась на всех этапах великого завоевания и наследия.

Теперь попробуем понять причины, по которым diversae gentes,[63] составлявшие единое целое, в определенный момент достигли независимости. Отвергли ли они дух того города, который идентифицировался с миром? Или, напротив, они продолжили римский опыт? Именно этот важный вопрос встает перед историком, погруженным в описание этих «ужасных лет», когда закат античного мира сменяется зарождением средневекового.

Дата 11 мая 330 г. является фундаментальной для истории древнего мира. Открытие новой столицы, города Константина, ознаменовало перемещение центра империи на Восток. По замыслу императора, вокруг этого центра при Флавиях должно было образоваться новое единство, что было равноценно поражению Запада и практически понижению статуса Европы. Константинополь, так же как столицы тетрархии, был искусственной столицей в том смысле, что его выбрали по чисто функциональным причинам стратегического и экономического порядка. Расположенный в точке соединения Европы и Азии, на средиземноморской оси, он обладал преимуществом как командный пункт, близкий, насколько это было возможно, к наиболее важным фронтам: балканскому и переднеазиатскому. С другой стороны, восточные регионы были более богатыми, поскольку меньше ощутили экономический кризис, начавшийся в III в. Кроме того, они были наиболее благоприятны для монетной реформы Константина, заложившей фундамент для золотого солида[64] и обозначившей упадок буржуазии и пролетариата к выгоде аристократии, столь же могущественной, сколь узкой. С другой точки зрения, в плане религиозной политики, восточное окружение особенно устраивало Константина: на самом деле он осуществил революционный акт, признав христианскую религию и пожелав стать арбитром в вопросах веры. Новая столица оказалась центром монархии династического и харизматического типа. Восток одержал верх в то же самое время, когда связи с римским прошлым были разорваны. Вся восточная часть древнего мира сгруппировалась вокруг Константинополя, а римское единство стало лишь формальностью. Феодосий в 395 г. утвердил это положение, разделив империю между своими сыновьями. Однако — и это урок, из которого история должна извлечь выводы, — на политически распавшемся Западе вскоре показались новые силы, тогда как история Византии представляла собой лишь долгую и мучительную агонию.

Со времен Августа до эпохи Антонинов различия между Востоком и Западом игнорировались. Этот период, который называли «апогеем империи», казалось, укрепил единство; однако причины распада становились все более очевидными. Они имели социальные и культурные, а не этнические корни. Кризис разразился в то же время, когда на границах усилился натиск варваров и парфян. Именно в этот момент нарушение равновесия между ценой войны и продуктивностью экономики, по выражению Р. Ремондона, проявлялось драматическим образом. Финансовый крах выразился в стремительном обесценивании монеты, что повлекло огромный рост налогов: за несколько десятилетий благосостояние большей части провинций оказалось сведено к нулю. Государственное регулирование экономики, навязанное Северами, лишь частично исправило сложившуюся ситуацию, более того, примененные средства в глазах большинства выглядели как посягательство на свободу. В то же время власть приобрела военный характер, а легионы стали ее арбитрами. Впрочем, империя со времен своего основания, несмотря на все компромиссы, покровительствовала сословию всадников, легионам, народу и провинциям, сталкивая новые силы с сенаторской аристократией. Столкновения мнений и интересов, которые противопоставляли эти социальные слои, не регулировались; со временем рост сознательности отсталых слоев усилился под укрытием институционального единства. Несомненно, в 212 г. распространение права римского гражданства на всех свободных жителей империи упразднило все юридические привилегии, но это право очень быстро потеряло свою ценность, поскольку экономический кризис допускал лишь формальную свободу населения. Общее обеднение заставило колонов и мелких ремесленников смешаться в едином низшем классе, управляемом плутократической и бюрократической аристократией. Эта новая аристократия, которая выделилась в ходе реформ Диоклетиана, происходила из того среднего класса, который одновременно был воспитан Италией и провинциями и в который со временем войдут варварские элементы. «Провинциальная империя» в III в., когда августы были, по сути дела, представителями военного класса, проводит черту между ранней либеральной империей и поздней империей абсолютной, харизматической монархии. В этом неуравновешенном сообществе доступ к высшей власти становился объектом ожесточенного соперничества, это выражалось в появлении сторонников независимого управления, таких как Оденат в Пальмире и Латаний Постум в Галлии. Диоклетиан ясно осознавал эту ситуацию, когда разрабатывал систему тетрархии: децентрализация власти должна была решить двойную проблему защиты и сохранения единства империи. Его замысел политического и экономического обновления целиком ориентировался на принцип верности.

Но равновесие, достигнутое с таким трудом, оказалось непрочным. К экономическим, политическим и военным трудностям добавились столь же серьезные идеологические и моральные. Кризис, как это часто бывает, повлек за собой состояние длительной неопределенности, тенденцию к поиску спасения в иррациональности — религии и мистериях, что закрепило первенство Востока в духовной сфере, прежде чем завершилась ориентализация империи. Это массивное влияние проникло прежде всего в средние и низшие слои населения — философия, в дальнейшем также трансцендентная и мистическая, была уделом образованного меньшинства, — однако на Западе сохранялись и локальные культы доримского происхождения, более или менее модифицированные interpretation.[65] В обеих частях империи это был духовный реванш прошлого, которое казалось давно минувшим. Протоисторическим основам локальных европейских культов соответствовали очень древние пласты, прошедшие через религии и восточные мистерии. Этому смешению верований, которые давали беспокойным душам достаточно смутную надежду на бегство за пределы опасного, а иногда даже отвратительного настоящего, христианство противопоставило прозрачность своих догм и гуманистическую направленность, намного глубже проникая в реальность и проблемы времени, разоблаченные без всякой двусмысленности христианскими авторами. Труды апологетов христианства, особенно западных, приобрели революционный оттенок. Мистические религиозные культы имели абстрактный и эзотерический характер, тогда как христианское учение было основано на последовательной доктрине, открыто обращалось к менее благополучным, презираемым слоям и отвечало социальным проблемам. Противопоставление града Божия и человеческой организации, утверждавшее истинность идеального бытия вне материальной реальности империи, объясняет то, что Константин, по-видимому, нашел в христианской религии объединяющий фактор. Но в то же время, сделав христианство государственной религией, он лишил его того революционного облика, который в предшествующую эпоху — героический период — составлял значительную часть притягательной силы и авторитета этой религии. Впрочем, в течение долгого времени в Азии и Африке, в Испании и Галлии различные «еретические» интерпретации христианской догмы приобрели окраску национальных притязаний. Политика Константина была направлена на согласование различных тенденций и устранение тех поводов для разногласий, которые сохранятся несмотря ни на что и приведут к схизмам[66] одной из исторических особенностей христианства бйла, несомненно, возможность адаптации к потребностям различных слоев: оно было настолько гибким, что многочисленные народы могли создавать каждый свое собственное христианство. Впрочем, этот факт скорее не причина, а следствие исторической ситуации, симптомы дезинтеграции накануне всеобщего принятия христианства были уже очевидны. Культурное и идеологическое преобладание Востока начало проявляться при Септимии Севере. Хотя история поздней империи не может ограничиваться своего рода восточным детерминизмом, он вызвал расслоение между двумя частями римского мира, которое постепенно усиливается, по мере того как завоеванные народы, как на Востоке, так и на Западе, развиваются в осознании самих себя благодаря возможностям, предоставленным зависимостью от Рима.

Этот феномен, который мы затронули в отношении Европы, равным образом проявляется в Африке и на Востоке, где благодаря римской политике эллинизм наконец проник в среду, едва затронутую эпохой великих эллинистических монархий. Именно это культурное развитие, происходившее в течение многих веков, позже позволило разным народам подняться до ранга главных действующих лиц истории. Отныне они становятся различными, по мере того как утверждаются присущие им черты. Вслед за нивелированием, характерным для полутора веков империи, проявилось общее стремление народов к собственной автономии. Дополнительным «ферментом», как мы видели, стали иммиграции, особенно в Европе и Африке. Но они заставали уже сложившуюся среду.

* * *

Вопрос Иллирии в эпоху Стилихона хорошо показывает, что восточная часть (pars Orientis) подчиняла своим интересам общие потребности в защите. Два мира отныне следовали каждый своей собственной дорогой, Восток по отношению к Западу осуществлял своего рода опеку. Таким образом, внутри усиливался раскол, первичные причины которого мы проанализировали. К этим причинам добавилось влияние новых элементов. Было бы исторической ошибкой приписывать тому или иному отдельному фактору упадок римского единства, будь то вторжение варваров, победа христианства, крах экономики, бессилие армии горожан или превосходство Востока. В реальности именно стечение многих обстоятельств объясняет данный исторический феномен.

Прежде всего, не следует переоценивать значения собственно пережитков: на самом деле национальное государство, одновременно с этнической и языковой точки зрения, существовало только у кельтов Арморика. Оно представляло собой последнее проявление единой кельтской цивилизации в наименее романизированной части Галлии. Армориканское государство обязано своей автономией, впрочем непродолжительной, чрезвычайному расцвету кельтской культуры, которая равным образом задевала часть Британии и Гибернии (Ирландии). Его образование кажется, помимо прочего, связанным с кризисом центральной власти в древнем галло-римском пространстве. Этот довод объясняет появление «королевства» Эгидия и Сиагрия, в котором сохранялась римская структура. Сиагрий, вероятно, был знаком с правом Византии; наиболее примечательный аспект его политики — попытка «культурного завоевания» германцев и заключение соглашения между ними и галло-римлянами, попытка, которая соответствовала эпохе и которой, возможно, воспользовался победитель Сиагрия — Хлодвиг. Но армориканское государство, так же как галло-римское государ-ство Сиагрия, было анахронизмом: решающими стали новые исторические элементы.

Удивляет то, что никакая сила не смогла подняться в Италии, для того чтобы попытаться исправить ситуацию. В этой стране, где в течение веков несоответствия сглаживались под влиянием римской цивилизации, ни одно проявление государства не вызвало проблем, между цивилизацией и каждым городом не возникло никаких промежуточных образований. Именно варварские группы впервые принесли в Италию концепцию территориального государства, которую реализовали готы в V–VI вв. То же самое было в Испании, древней романизированной провинции, которая проявляла ту же пассивность, столкнувшись с вторжением вестготов, свевов и вандалов. Но в Испании, как и в Италии, двойственность романизированных слоев и вновь прибывших сохранялась долгое время. В Испании, так же как в Галлии, в эпоху империи уже проявились националистические «ферменты» в местных интерпретациях, различные христианские конфессии и оппозиция официальной Церкви легко приобрели политический оттенок. Достаточно вспомнить донатизм, который свидетельствует, впрочем, о важности африканской среды в цивилизации Западной Европы в период поздней империи. Но эти тенденции практически исчерпались, когда появились королевства, которые называют романо-германскими: готов, бургундов и вандалов. Эти королевства политически сохранили принадлежность к арианскому вероисповеданию, со временем приняли римско-католическое, которое, разбитое имперским единством, все же станет «общим знаменателем» для римлян.

Наконец, новые события, вызванные Великим переселением, поразят Европу в эпоху, характеризуемую скорее в культурном отношении, нежели в политическом, когда вот-вот должны были проявиться национальные тенденции; народы переселенцев и завоевателей объединялись, порой неожиданным образом, этими тенденциями согласно собственным склонностям и организовали соответствующие территориальные образования. Античность знала только две формы государственного объединения: город и империю. Приблизительно к началу Средних веков мы относим рождение третьей формы — национального государства.

В этом участвовали многие факторы: понятие государства, которое постепенно усвоили варвары, в своей основе было наследием средиземноморских цивилизаций; что касается форм, они были заимствованы из недавнего прошлого Римской империи и в Константинополе. Их склонность к раздельному сосуществованию, противоречащему имперской универсальной концепции и эффективному нивелированию различий, была связана, напротив, с наследием континентального мира и новых германских племенных образований.

Одним из наиболее заметных симптомов затянувшегося кризиса римской Европы является лингвистическая эволюция. Свидетельства, впрочем достаточно поздние, новых романских наречий показывают тем не менее, что начало этого процесса предшествовало миграциям. Официальная и литературная латынь, как мы видели, никогда не была разговорным языком ни для жителей провинций, ни для населения Италии. Существование художественной культуры, и особенно литературной элиты, контрастировало с недостаточным культурным развитием масс, долгое время остававшимся фактором разъединения. Литературный латинский язык еще сохранялся в школах, прежде чем действительно стал мертвым. С этой точки зрения искусство, особенно фигуративное, удивительным образом отразило эпоху через параллелизм и связь с исторической реальностью. Что касается литературных свидетельств, все они происходят из элитных кругов и школ. Художественные свидетельства, с другой стороны, несут на себе отпечаток экономических условий: вот почему они становятся редкостью в эпоху, когда они более всего необходимы нам в качестве ориентира.

* * *

Перемещение столицы на Восток увенчало это положение вещей. Благодаря своей многовековой традиции Восток, все еще представленный сложным этническим смешением, был более единообразным с культурной точки зрения, более приспособленным к подчинению абсолютной монархии. Запад, который начиная с протоисторической стадии очень быстро интегрировался в экуменическое сообщество, сохранял множество зачатков, оставшихся незадействованными и способных возродиться. Исторически романизация привела к ускорению цивилизационных процессов у различных покоренных народов, предоставив им возможность развиваться и не принуждая их принимать заранее установленные решения. В IV в. к последствиям этого процесса добавилось недовольство и общий беспорядок; теперь в небольших политических образованиях, подобных империи галлов, искали уверенность и безопасность, которые больше не находили в универсальном организме.

Образовавшейся в результате расщепления римского мира Византийской империи вскоре суждено было стать государством скорее азиатским, чем европейским, и его языком будет греческий. По сути, «империя римлян» было лишь название. Ее греческие основы на Западе осознали очень рано. Но не стоит забывать, что десять веков миновало со времен классической цивилизации и что собственно эллинистическая традиция не была ее прямым продолжением. Присутствие в империи азиатских сообществ и групп, древние традиции которых были пробуждены длительными контактами с восточной цивилизацией парфян и Сасанидов, изменило жизнь. Греческий язык и эллинистическая культура зачастую позволяли только внешне скрыть мир, оставшийся глубоко чуждым. Тем не менее культурные проявления — можно сказать, культурные привычки — были многочисленны, развиваясь в основном в крупных центрах, каковыми по-прежнему были города. Религиозные войны, которые долгое время потрясали византийское государство и отличались невиданной на Западе жестокостью, свидетельствуют о сближении в христианской среде эллинистического рационализма, одновременно логического и демагогического, и восточного детерминизма. Древняя восточная концепция господства божественного права должна была проникнуть в христианскую империю; как только появилась возможность допустить, что монарх имеет божественное происхождение, он стал главой церковной организации и арбитром в религиозных вопросах. Константин подал тому пример, созвав в 325 г. Никейский собор. Верховенство светской власти над духовенством было закреплено в момент иконоборческого кризиса. Константин хорошо представлял доводы, действовавшие в пользу восточной столицы, но он, конечно, не предвидел, что его политика, направленная на объединение, разрушит романское единство. Возвращение к децентрализации после смерти Феодосия I привело к окончательному разделению, которое день за днем становилось все заметнее. Отношения между восточной и западной частью империи (pars Orientis и pars Occidentis), которая формально еще провозглашалась единой, были не намного проще, чем отношения между двумя империями или разными странами. В действительности Константинополь рассматривал западную часть как зависимое пространство и использовал для ее ослабления соперничество между предводителями варваров, ставших решающим элементом как во внутренней, так и во внешней политике. Перемещение на Восток политического центра ввергло Запад в анархию, тогда как прежняя столица приняла на себя новую роль идеологического центра западного христианства. В то время как на Востоке иерархия Церкви была подчинена монархам, на Западе отсутствие действительной политической власти повысило авторитет римского епископа.

Восточный характер Византийской империи полностью проявился в результате долгого развития. Но в эпоху Юстиниана агрессивная политика, направленная на то, чтобы отвоевать территории, потерянные на Западе, приобретает вид настоящего завоевания. Речь шла не о восстановлении Римской империи, но об утверждении главенства Византии. Знаменитые памятники Равенны, не имея прямого отношения к локальной традиции, хорошо это показывают. Кроме Италии, новая «романизация» Запада затрагивала только более или менее ограниченные прибрежные регионы. Восточная империя, которая не смогла помешать падению Западной империи в 476 г., а также направила в Италию Теодориха[67] и его готов, слишком поздно осознала опасность западной ситуации. Попытка взять реванш у варваров закончилась поражением. Внутри компактной структуры империи наиболее слабые западные образования были покорены, особенно в Италии и Африке, где интеграция происходила медленнее в силу римской традиции. Варварские королевства, с другой стороны, консолидировались. С политической точки зрения история Византийской империи — это история длительной инерции. Тогда как Запад был организован на базе национальных государств, а Италия была почти полностью разорена вследствие переселений лангобардов, на Балканах продвигались славяне и болгары, так что Константинополь вынужден был уступить территории, и его европейское значение свелось к роли европейской столицы азиатского государства. Византийская империя после длинной полосы успехов и поражений просуществовала до XV в. Она до конца оставалась экономическим посредником между Европой и Азией, что объясняет ее благополучие. Что касается ее политической роли в Европе, она имела лишь второстепенное значение. Даже перед общей опасностью, которую представляло движение арабов, двум частям континента не удалось прийти к согласию. Конфликт между ними, впредь непримиримый, был связан с совокупностью причин, одновременно политических и религиозных: «великая схизма» на Западе действительно разделила на две части сразу и христианство, и Европу. Временное единство образовалось в империи, основанной Карлом Великим (768–814), который воспротивился, хотя и не явно, восточному единению с Константинополем. Первенство Востока, таким образом, оказалось довольно недолгим, пока это владычество было действительным и на Востоке, и на Западе.

Византийская империя играла роль наследницы Римской империи в эпоху, которая предшествовала ее распаду. Это теократическое, бюрократическое и космополитичное государство в реальности было поздней империей, которая в течение десяти веков использовала историческую ситуацию, давшую ей начало. С точки зрения права Константинополю предписывалось быть легитимным хранителем наследия Римской империи. Юстиниан I ярко продемонстрировал это своим законодательством, которое, наряду с построенными им памятниками, представляет, несомненно, наиболее заметный результат его правления. Поскольку Восточная империя, по крайней мере до коронации Карла Великого в 800 г., представляла для Запада центр законности, фундамент власти, западные властители смотрели на Константинополь, понимая его превосходство. Даже его прямые противники, например болгары, ценили наследие этой традиции власти, в которой религиозная харизма смешалась с юридическим смыслом.

Но римское право Константинополя было перенесено на основание, корни которого уходили в восточные традиции; в реальности древний, одновременно практичный и религиозный характер римского права был противоположностью утонченному духу греческой среды. Проявляя глубокую политическую мудрость, Рим всегда позволял народам эллинистической культуры править по их собственным законам. Византийский мир способствовал крайним последствиям некоторых неявных тенденций римского права: praxis, внешняя сторона, одержал верх над истинным юридическим сознанием, формализм — над конкретностью. Именно поэтому «византийской» называют вводящую в заблуждение манеру, которая формам уделяет внимания больше, чем сути.

Искусство сублимировало эту манеру. Конкретная классическая форма, соответствующая человеческому измерению, уступает место метафизике символов. Хорошо известно, что в определенный момент византийский мир столкнулся с иконоборческим кризисом. Византийское искусство, по большей части религиозное, могло отстраниться от создания образов. Оно проявляет такую силу в своей способности к абстракции, что приводит к отказу от иконографических изображений, — талант художника и возвышенность тем позволяли это сделать. В определенном смысле не имело значения, представлять ли великое божество в образе Пантократора, Владыки Вселенной, или через большой золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. Это образ метафизический, выходящий за пределы человеческой системы координат. Разумеется, на протяжении долгой истории византийское искусство обращается и к реализму, особенно в нарративных формах, более или менее связанных с потребностями культа и народных масс, которым нужно было доступно, через образы, передать содержание священных книг. Такой сложный мир не мог на протяжении десяти веков находить отражение в одних и тех же формах. Абстракция развила тенденции, возникшие в результате синтеза восточных влияний и популярных течений, характерных для поздней империи, которую называют поздней Античностью или Spatantike — немецким термином, ставшим общепринятым у археологов. Византийское искусство развивалось вокруг двух полюсов — придворных и клириков.

Таким образом, речь идет об элитарном искусстве; оно было народным лишь в той мере, в которой популяризировало понятия и способы выражения, упомянутые выше.

Одной из наиболее примечательных черт византийского искусства является отсутствие скульптуры. Его основные формы — архитектура и живопись. Зачастую они дополняли друг друга: большая часть шедевров византийской живописи представлена фресками и мозаиками, выполненными на стенах монументальных зданий: фигуры «на престоле» Пантократора или Богородицы, Богоматери, являются только в вышине небесного свода купола или в глубине апсиды, завершая вместе с тем архитектурные линии и ансамбль живописного декора. Интерьер здания ставит и в то же время решает проблемы пространства и цвета. С этой точки зрения византийское искусство развивает искусство Spatantike. Однако отказ от классической формы, склонность решать изобразительную задачу при помощи линии и цвета, фронтальность, наконец, столь же характерные для этого искусства, отражают преобладание восточных влияний. Впрочем, это лишь ясное свидетельство исторической ситуации.

В связи с византийским искусством часто говорят о наследии, или ренессансе, эллинизма, но, возможно, не всегда достаточно глубоко понимают значение собственно эллинистического искусства. Разумеется, искусство Византии является отчасти эллинистическим, но так же можно сказать, хотя и в разной степени, обо всех художественных проявлениях, последовавших за III в. до н. э. Эллинизм представляет собой общее достояние, которое принесло пользу всему миру, но не стоит связывать с эллинистическим ренессансом иконографическое наследие, которое восходит лишь к эпохе Антонинов, — в тот период изменилась фундаментальная концепция искусства.

Литературная деятельность, так же как искусство, оставалась привилегией меньшинства. Византийский двор явил многочисленные примеры, очень редкие в других странах, принцев и принцесс — писателей, ученых и поэтов. Наряду с тем, что можно было бы назвать культурой государства, довольно высокого уровня благодаря монастырям достигла религиозная культура. Именно византийским ученым принадлежит заслуга сохранения большей части античного литературного наследия Греции и эллинизма. Именно образованным кругам, интеллектуальной элите, принадлежат формы искусства, которые, по-видимому, заимствовались из эллинистических источников. Византийцы, особенно в области ремесла, широко использовали также опыт варварского мира, который, как мы видели, пробудил на Западе интерес к полихромной бижутерии и который уделял больше внимания богатству материала, чем художественной обработке, и декору — больше, чем образным изображениям. Со временем эти тенденции привели к чрезвычайному изяществу в технике, благодаря которому византийский ремесленник занял одно из первых мест в истории древних цивилизаций. Необходимо добавить, что, хотя Запад никогда полностью не примет византийские художественные формы, византийская ремесленная продукция, однако, очень широко распространится не только в славянском пространстве, которое сохранило это наследие до новых времен, но и во всей Европе.

На Балканском полуострове, как в Иллирии, так и в Болгарии, византийское искусство подарило нам наиболее значимые шедевры Средневековья. То же самое произошло на Руси. Византийские ремесленники в период иконоборческого кризиса внесли свой вклад в западное искусство и, более того, в искусство мусульманских государств. Влияние Византии ощущалось непрерывно, даже в период упадка, уже в названных областях и, более того, в мусульманской среде, так же как у коптов Верхнего Египта и Эфиопии.

Роль христианства среди таких же сложных проблем требует отдельного разговора. Миланский эдикт 313 г. устранил опасность раскола христианства, который, казалось, наметился раньше. Вне всякого сомнения, христианство, широко распространившись в менее развитых кругах, противопоставляло свой по существу демократический дух государственной организации империи, тогда как его культура, обращенная к массам, сталкивалась с аристократической языческой культурой. Христианская культура концентрировалась не на знаниях и формальном поиске, но на насущных проблемах. После 313 г. это оригинальное наследие отчасти исчерпалось. Отношения между государством и христианством, которые установил Миланский эдикт, уже не были отношениями гонителей и гонимых. Экономические аспекты этого длительного противостояния исчезли, а Церковь официально стала представлять собой экономическую силу и центр власти. Однако появились новые причины для оппозиции, которые касались взаимной автономии двух структур или, точнее, доминирования одной над другой. В сущности их контрастность была абсолютна, христианский идеал отличался от идеала империи, так же как духовная жизнь отличается от материальной, христианская универсальность не знала границ. Политический, культурный, экономический и религиозный разрывы между Востоком и Западом дополняли друг друга, соответствуя различным, но тесно связанным сторонам многогранника, объединяющим различные аспекты и причины упадка античного мира.