Социальные категории: имперские чиновники
Социальные категории: имперские чиновники
Невозможно составить себе верное представление о населении Стамбула, оперируя лишь критериями расы и религии, или, как некогда говорили, «нации», совмещая оба критерия. Этот критерий (или критерии) проливает слабый свет на то, что ныне обозначается как «социальные структуры»: можно, конечно, сказать (если выражать свою мысль слишком обще), что турки это господа и занимают они все важные посты в административной иерархии, и что, с другой стороны, меньшинства подавлены и имеют право развивать свою деятельность лишь в частном секторе. Такая классификация, имеющая основой дихотомию населения на мусульман и не мусульман, частично принимает во внимание одно из социальных делений, действительно присущее османской столице. Однако она имеет определенную ценность лишь постольку, поскольку прилагается к официальному аспекту жизни Стамбула. Вместе с тем она явно недостаточна, а следовательно, и непригодна в исследовании корпораций, которые как раз и составляют главный стержень всей экономической и социальной жизни столицы.
Все же религиозным фактором не следует пренебрегать. Турки, убежденные мусульмане, приложили к своей Империи предписания Корана, причем сделали это, проявив большую толерантность. Согласно этим предписаниям, в исламском государстве только мусульмане имеют право на звание полноправного гражданина[6] и могут занимать руководящие должности; остальную часть населения составляют побежденные, зимми («находящиеся под покровительством»), существующие лишь по доброй воле завоевателей, а потому и не обладающие правом играть какую-либо роль в политической жизни и в управлении государством. Эта точка зрения, имеющая силу в большей части Османской империи, включая и Стамбул, претерпела известные модификации в европейских провинциях, где полный разрыв с традиционными политическими структурами или их радикальная трансформация могли бы привести к большим потрясениям, вредным для турецкого владычества.
В Константинополе турецкая власть была установлена как абсолютная. Она не только стала прямым следствием военного завоевания, не только привела к замене греческого правительства турецким — она, сверх того, означала полное упразднение греческого административного аппарата и устранение всех греческих чиновников. Несколько лет, последовавших за 1453 годом, османское правительство продолжало руководить Империей из Адрианополя, а в завоеванном городе имелась лишь горстка чиновников разных рангов, задача которых сводилась всего лишь к управлению самим Константинополем и к подъему его из руин. Только после переселения Мехмета II в 1456–1457 годах Стамбул становится настоящей столицей, что сразу же потребовало завершения строительства султанского дворца, в котором помимо резиденции самого султана с семьей было размещено и правительство со всеми его ведомствами и службами.
Именно с этого времени четко прорисовывается особый характер столицы, характер, который сохранится и даже усилится в последующие века. Выше уже упоминалось то обстоятельство, что Стамбул не имел своего особого управления, а непосредственно подчинялся власти султана, представляемой великим визирем и рядом высших — в масштабе Империи — должностных лиц, гражданских, религиозных и военных. Таким образом, на высших ступенях администрации невозможно отличить центральное имперское правительство от городского управления. Эта тесная связь имела важные последствия — как благотворные, так и вредные. В самом деле, столица Империи, резиденция султана, правительственный центр и центр администрации, Стамбул не мог не извлечь для себя как для города огромных выгод из столь многогранного статуса, — статуса, благодаря которому он всегда оставался предметом особого внимания со стороны прежде всего самого султана. Отсюда — развертывание множества строительных работ, поощрение экономической активности, наплыв населения. Дальнейшие следствия — забота о своевременном подвозе в столицу огромной по объему и разнообразию массы продовольственных товаров и забота о безопасности жителей, то есть о поддержании в гигантском мегаполисе идеального полицейского порядка. Действительно, в XVI веке, веке Сулеймана Великолепного и Селима II, Стамбул не знал ни перебоев в снабжении продуктами питания, ни уличных беспорядков какого бы то ни было рода. Совсем не так обстояли дела столетие спустя — например, при Ибрагиме I или при Мехмете IV, когда нерадение и безразличие султанов в отношении их столицы повлекли за собой множество проблем для ее обитателей. И все же нельзя отрицать того, что привилегированное положение Стамбула было для города великим благом.
Но у медали есть и оборотная сторона, а именно — прямое султанское правление городом оборачивается отсутствием активности в нем и вообще отсутствием источника всякой местной инициативы. Другие отрицательные последствия того же правления с полной ясностью выявляются лишь в XVII веке. Частая смена великих визирей, возглавляющих одновременно как общеимперскую, так и городскую администрацию, приводит к дезорганизации всей системы управления в целом. К тому же постоянное вмешательство в дела городской администрации со стороны столь же часто сменяющих друг друга султанских фаворитов еще более усугубляет кризис. Каждый из них, вступая в заведование тем или иным сектором, хорошо помнит, что милость султана — вещь весьма непостоянная и его собственное пребывание в должности — событие кратковременное, а потому и ловит всякую возможность обогатиться, не брезгуя ничем. И наконец, важнейшей причиной беспорядков в городе выступает как раз та сила, которая должна бы быть главным гарантом порядка. Речь идет о янычарах. Плохо оплачиваемые и лишенные довольствия, они бунтуют. Их мятежи всякий раз сопровождаются грабежами лавок ремесленников и торговцев (часто выступающих, к слову сказать, в одном лице), что наносит огромный вред экономической жизни города. Обеднение Империи, истощение ее финансовых ресурсов приводит к свертыванию строительных работ: больше не возводят больших мечетей и других представительных зданий, больше не тратят огромных сумм на украшение города. Масса строительных рабочих, в большей своей части завезенная в столицу, остается почти без дела. Но эта армия безработных отнюдь не стремится к самороспуску и к возвращению по домам в родные края. Нет, она остается в Стамбуле, подыскивая, уже на свой страх и риск, средства к существованию. Нетрудно догадаться, каким способом.
Налицо и иные трудности и проблемы. Прежде всего это — обесценивание монеты, которое не может не оказать пагубного воздействия на снабжение города продовольствием. И корпорации в ответ бунтуют против правительства, причем во второй половине XVII века — неоднократно. То есть происходит то, что несколькими десятилетиями ранее было просто немыслимо. Значит, в Империи что-то изменилось, это злосчастное изменение проглядывает во всем, но прямо-таки бросается в глаза, когда взгляд останавливается на образе жизни и поведении султанов, занимавших трон после Мурада IV, — ленивых, апатичных, не способных ни на какое серьезное усилие, будь то умственное, волевое или физическое. Зато в ту эпоху упадка на государственной сцене время от времени появляются умные и энергичные великие визири, ставящие интересы государства выше своих личных и более стремящиеся навести порядок в финансах и администрации, чем удовлетворять дорогостоящие прихоти султанов. Таковыми были в особенности Мехмет Кёпрюлю и его сын Фазиль Ахмет-паша, которые (факт поистине изумительный!) не только избежали на этом опасном посту насильственной смерти, но даже ни разу не впали в монаршую немилость, не были сосланы или отстранены от должности. Отец оставался великим визирем 5 лет, сын — 15: настоящие рекорды!{141} Плодом их государственной деятельности стал период стабильности, в течение которого Османская империя оказалась в состоянии преодолеть кризис середины XVII века. В течение этого периода, который практически продлился до второго похода на Вену (1682–1683), Стамбул вновь процветал и жил спокойной жизнью.
Султан и высшие сановники
Представление о султане, которое себе составляли его современники, менялось — в зависимости от времени и места. Так, Сулейман Великолепный в глазах своих подданных рисовался идеальным правителем Империи, который сумел не только распространить свою власть на всех правоверных мусульман (суннитов), но и, победив европейцев, завоевать большую часть Европы, после чего перед ним преклонились «султаны Запада». Но, пожалуй, даже еще выше, чем за великие военные победы, его превозносили за плодотворную деятельность государственного организатора, о чем красноречиво свидетельствует прозвище — Кануни (Законодатель). Впрочем, у турок, как и в Европе, прозвище обычно сопровождает имя конкретного государя, выделяя при этом главную его характерную черту. К примеру, Селим II, сын Сулеймана Великолепного, получил от своих верноподданных кличку Сархош (Пьяница), Мехмет II — Адиль (Справедливый), Ахмет I — Бахти (Удачливый), Ибрагим I — Дели (Сумасшедший), Мехмет IV — Авджи (Охотник). К имени тех султанов, что одержали громкие победы, иногда помимо прозвищ добавлялся еще титул Сахиб-и-киран (Господин Времени).
Европейцы — в зависимости от того, одобряли ли они или порицали турецкую политику, — представляли султанов то в образе добродетельных персон, во всех отношениях достойных уважения, то, напротив, как жестоких чудовищ. Любопытно, например, сопоставить почти идиллический портрет султана пера Бусбека{142} с уничижительной и злобной характеристикой, которую оставил потомкам Мишель Бодье{143}. Все дошедшие до нас описания пристрастны, а потому нуждаются в исторической и редакционной правке.
Конечно, именно Сулейман Великолепный — самая выдающаяся личность в турецкой истории XVI века. Фламандец Ожье Гислэн де Бусбек, который в качестве посланника австрийского императора Фердинанда имел у султана аудиенции, дает ему следующий словесный портрет: «Не сомневаюсь, вам любопытно узнать, что за человек этот султан. Этот государь преклонного возраста внешне, своим лицом и фигурой, вполне отвечает достоинству столь великой империи. О нем говорят, что он всегда был благоразумен и мудр, даже в юности, когда туркам позволено кое в чем грешить, не навлекая на себя серьезных порицаний. Его молодые годы не были запятнаны ни пьянством, ни любовью к мальчикам, хотя турки на оба эти порока смотрят как на обычные, даже простительные услады. Самые злые его враги могут поставить ему в упрек разве лишь то, что он слишком привязан к своей жене и потому нередко становится жертвой ее хитростей и притворства: так, якобы по ее наговору он велел умертвить своего старшего сына Мустафу. Итак, самую большую его ошибку молва приписывает чарам султанши. Всем известно, что после законного брака с ней он ни разу не делил ложа ни с одной из своих наложниц, хотя это вовсе и не возбраняется законом, которому он следует, надо сказать, без малейших отступлений. Точно так же он с не меньшей страстью, чем к расширению своей Империи, относится ко всем тонкостям придворного церемониала. Его здоровью в его-то годы можно было бы и позавидовать, если бы не болезненный цвет лица, который выдает тайный недуг — опасную язву на его бедре, как многие считают. Этот государь стремится свою нездоровую бледность скрыть под слоем румян — по крайней мере, тогда, когда иностранный посол является к нему на прощальную аудиенцию, прежде чем покинуть страну. Его Высочество (именно так! — Ф. Н.), как видно, полагает, что для его репутации весьма важно, чтобы о его здоровье составилось хорошее мнение — иначе иностранцы не будут его бояться. Вот почему, когда я прибыл к нему с прощальным визитом, он выглядел гораздо лучше, чем в первую нашу встречу».
Этот портрет может быть дополнен описанием другого путешественника, Антуана Жефруа: «…Упомянутый король Сулейман в настоящее время выглядит лет на пятьдесят или около того. Он — высокого роста, мелкокостный, худой и непропорционально сложенный; лицо — сильно загоревшее; голова — обрита так, как это делают все турки, то есть оставлен лишь чуб, свисающий с макушки; делается же это для того, чтобы на голове лучше сидел тюрбан, обычно белого цвета и изготовленный из полотняной ткани. У него высокий и широкий лоб, большие черные глаза, большой орлиный нос, длинные рыжие усы, подбородок, постриженный ножницами, но не выбритый. Он меланхоличен и желчен, молчалив и мало смеется. Довольно грузен и неловок, не склонен к телесным упражнениям. Впрочем, имеет репутацию человека добродетельного, доброго по отношению к своим близким, чтящего свой закон (то есть шариат. — Ф. Н.), умеренного в своих потребностях, любящего мир и тишину более, чем кто-либо из его предшественников (что турки ставят ему в вину, подозревая его в малодушии). Его считают мягким и человечным, дорожащим своим словом и всегда исполняющим обещания, легко прощающим тех, кто его обидел. Его любимое времяпрепровождение — чтение книг по философии и праву. В законах он знает толк, да так, что его муфтий ничему больше не может его научить. Он не слишком щедр, а по сравнению с его предшественниками скорее скуп. Он позволяет руководить собою тем, кого любит и кому верит, хотя порой бывает и упрямым, и упорным. Три раза в неделю ему читают истории из жизни его предков и предшественников, в сочинениях такого рода он не терпит ни лжи, ни лести, но требует, чтобы там была одна незамутненная правда». Портрет поучительный и к тому же достойный столь великого государя!
Султан — прежде всего вождь политический и вождь религиозный. Политический — поскольку он господин Османской империи, которой повелевает либо лично, либо через посредство великого визиря и других визирей. Все живущие в Империи — его подданные, и ему принадлежит абсолютное, безапелляционное право казнить их или миловать. Религиозный — в силу того обстоятельства, что после завоевания Египта и устранения последнего халифа из династии Аббасидов он стал повелителем правоверных, представителем Бога на земле и главой суннитской мусульманской общины{144}. Сочетание первого со вторым сделало из носителя султанского титула особу почти священную, достойную обожания. И народное обожание султана — во всяком случае, со стороны турок — в течение всего XVI века есть бесспорный исторический факт. Однако это обожание, связанное не только с двойным престижем титула, но и с личными свойствами его носителей, постепенно сходит на нет в XVII веке, когда одни султаны демонстрировали полную неспособность к государственной деятельности, другие — душевную неуравновешенность, а третьи, затевая нововведения, наталкивались на сопротивление достаточно влиятельных слоев населения, кровно заинтересованных в сохранении status quo. Смерти были преданы Осман II, зачинатель непопулярных реформ, и Ибрагим I, явный дегенерат. Другие султаны прощались не с жизнью, но всего лишь с троном вследствие народных волнений или военных переворотов.
Впрочем, примеры, соблазнительные для подражания, всегда подают верхи. В принципе, наследником султана в момент его смерти становится старший сын усопшего. Однако по причине многоженства и большого числа наложниц мужское потомство обычно намного превышало потребность в одном наследнике, а потому помимо официального наследника появлялись или, по меньшей мере, могли появиться другие претенденты на трон, что было чревато мятежами, междоусобицами и в конечном счете развалом Империи. С целью предотвращения беды Мехмет II издал так называемый «братоубийственный закон», согласно которому новый султан получает право, с одобрения улемов (религиозных авторитетов), предать смерти своих братьев как явных или потенциальных мятежников в целях сохранения единства Империи. Закон, безусловно, варварский, что, впрочем, не помешало ему стать весьма эффективным орудием государственного интереса. Та идея, что «предпочтительнее потерять принца, чем провинцию», вероятно, вдохновляла законодателя{145}. Впрочем, введена была она в политический обиход вовсе не турками — она была хорошо известна и арабам, и в Византии, и даже в некоторых западно-христианских королевствах. Турки еще до Мехмета II тоже находили ей применение, но относительно редко, причем только тогда, когда открытый мятеж претендентов действительно имел место. Сам Мехмет II без колебаний умертвил двух своих братьев; Баязид II казнил своего племянника Огуза, сына знаменитого принца Джема, который также восстал против своего брата. После смерти Огуза Баязид II казнил и трех из своих сыновей — тех, что подняли против него восстание. Его сын и преемник Селим I (1512–1521) в течение первых нескольких месяцев своего царствования повелел казнить четверых своих племянников, двух братьев, а немного спустя — и трех сыновей-мятежников. При восшествии на престол Сулейман Великолепный предал смерти племянника и двух внучатых племянников, затем двух своих сыновей, Мустафу и Баязида{146}, вместе с их сыновьями, повинными, как и их отцы, в мятеже. Мурад III устранил пять своих братьев, но грустный рекорд все же принадлежит не ему, а Мехмету III, который в 1595 году в день своего воцарения перебил девятнадцать своих братьев. В XVII веке Мурад IV уничтожил всего лишь троих из оставшихся у него братьев{147}. С начала XVI века по конец XVII всего, согласно султанским повелениям, было истреблено шестьдесят принцев из правящего дома Османа. Картина, конечно, мало поучительная, но она никого из современников, как кажется, не повергала в шок. Цель в их глазах оправдывала, по-видимому, средства, а результат известен: Империя сохранила единство и территориальную целостность.
Истребив соперников, султан может царствовать, не опасаясь мятежей — разве что со стороны собственных сыновей. Он спешит заручиться поддержкой янычар, которым преподносит — по традиции, установленной Баязидом II, — «дар радостного восхождения на престол», который, помимо подарков, содержит значительную денежную сумму, а иногда и увеличение платы за службу. Итак, султан получает полную возможность отдаться государственной деятельности или предаться любимым развлечениям и занятиям. Так, для Селима I и Сулеймана Великолепного — это помимо военных походов (в которых они принимают личное участие) еще и дела имперского управления, но также — поэзия и увлечение строительством; для Селима II — удовольствие хорошо поесть; для Мехмета III и Ибрагима I — наслаждения гарема{148}; для Мехмета IV — охота и т. д. Имеется достаточно четкое различие между султанами XVI и XVII веков. Первые — деятельны, убеждены в величии стоящей перед ними задачи, посвящают себя служению интересам Империи и ставят их превыше всего, лично занимаются государственными делами, как военными, так и гражданскими, окружают себя поистине замечательными министрами, выдающимися военачальниками и флотоводцами; Стамбул в их глазах — это прежде всего деятельный и динамичный центр Османской империи. Вторые (за исключением Мурада IV, который во второй половине своего царствования проявил себя как поистине великий султан) — бесхребетные, безвольные, не способные к инициативе существа, а потому и находящиеся под властью либо женщин (неважно — матерей, жен или наложниц), либо своих фаворитов; они замкнуты в стенах стамбульского дворца, тяготятся вопросами управления Империей, возлагая его на своих фаворитов, а порой и на фаворитов своих фаворитов; доверяют командование армией и флотом людям совершенно бесталанным; деньги тратят без счета на личные причуды и оставляют в небрежении свою столицу. Нет поэтому ничего удивительного в том, что Османская империя терпит поражение за поражением как в области политики, так и на театрах боевых действий, и в том, что внутреннее положение идет от смуты к смуте как в столице, так и в провинциях.
Султан — бесспорный и единственный глава Империи. Имя нового султана провозглашается одновременно с оповещением о кончине его предшественника, после чего он торжественно шествует в мечеть Эюба, где подпоясывается мечом, который служит символом его светского и религиозного могущества. Затем он принимает клятву верности от самых высоких сановников Империи, которых вправе по собственному усмотрению оставить на прежних постах, переместить в должности или отправить в отставку. Наконец, он со своей супругой (или супругами) и наложницами водворяется в Серале, между тем как жены и наложницы покойного султана переселяются в Старый Сераль. Отныне он живет здесь в окружении своего «дома», включающего, помимо его семьи в прямом смысле еще большое число пажей, всякого рода служителей и рабов{149}.
Первый шаг султана в области политики — подтверждение полномочий прежнего великого визиря или назначение на этот пост нового. И шаг этот очень важен, так как великий визирь — главный уполномоченный султана, и именно от него, особенно когда султану недосуг вникать в дела Империи, зависит их ход.
Рабы Высокой Порты, или Как становятся чиновниками
Представитель Бога на земле, султан — абсолютный господин своих подданных, которые теоретически все до единого считаются его рабами. В особенности последнее приложимо к придворному штату и к составу армии, то есть к людям, которые в силу выполняемых обязанностей как в условиях мира, так и во время войны окружают персону султана. Их так буквально и называют: капикуллари (капыкулу, рабы Высокой Порты); и термин этот охватывает все гражданские и военные чины Империи: официальных лиц, но вместе с тем пажей и личных слуг султана; служащих всех рангов, заполняющих собой учреждения центральной администрации, включая и высших провинциальных чиновников; и, наконец, всех военных — янычар, сипахов и пр. Далеко не все они — рабы султана в точном значении слова, но зато судьбы всех зависят от расположения или нерасположения, от произвола или причуды властелина, взбалмошного и подверженного внушениям: в опалу попадают так же быстро, как и в милость.
Но каким же образом удается проникнуть в непосредственное окружение султана? Наибольшие шансы на успех имеют те, кто пользуется положением своего отца. Если отец уже введен во дворец и в милости у государя, ему сравнительно легко найти и для сына место среди пажей или среди слуг Сераля. Такие случаи, однако, редки, и ими располагают, как правило, лишь представители старинных и почтенных османских семей с надежной репутацией, но и она не служит прочной гарантией против интриг и ревности соперников и против внезапной смены настроения у государя. Понятие дворянства в европейском значении этого слова у турок отсутствует или, во всяком случае, не приводит к возникновению среди мусульман привилегированной касты, монополизирующей державные функции. Одно из наиболее известных исключений из этого общего правила — передача должности великого визиря от отца Фазилю Ахмет-паше Кёпрюлю.
Помимо этого довольно узкого пути имеется еще одно средство к достижению той же цели, средство весьма специфичное. Со второй половины XIV века после завоевания большей части Балканского полуострова османы, стремясь обеспечить рекрутами свою постоянно растущую армию, прибегают к системе, которая глубоко ранит христианскую совесть, но в течение долгого времени оказывается для турок чрезвычайно эффективной: речь идет о девширме — «собирании» или «подбирании». Система эта сводится к тому, что каждые три года или каждые семь лет в районах с христианским населением производится мобилизация от одной до трех тысяч детей, подростков и юношей в возрасте от семи до двадцати лет. Полностью оторванные от родителей, вырванные из своей социальной среды, «подобранные» дети переправляются в Анатолию и распределяются среди мусульманских семей, где их обращают в ислам, обучают турецкому языку и приобщают к турецким и мусульманским обычаям. В возрасте десяти-одиннадцати лет их собирают в воспитательные дома, которые размещены во дворцах Адрианополя, Галлиполи и даже в Стамбуле после его завоевания. Подростков этих называют теперь аджемиоглан. Производится селекция на основании природных данных: одних направляют в армию, других во дворец на службу султану в качестве пажей — ичоглан. Во дворце они, переходя от службы к службе, поднимаются по карьерной лестнице, на каждой ступени которой получают возможность привлечь к себе благосклонный взгляд государя, его супруги или одного из фаворитов. Не существует у такой карьеры какого-либо принципиального «потолка»: для удачливого достижимы самые высокие должности, включая и пост великого визиря, как это можно проследить по судьбе Ибрагим-паши. Не забывая о своем происхождении, они прекрасно отдают себе отчет в том, что всем достигнутым они обязаны милости государя, а потому и преданы ему безусловно и безгранично. Других целей в жизни, за пределами службы султану, у них нет{150}. Но каков повелитель, таковы и его слуги.
Когда во главе Империи стоит Сулейман Великолепный или хотя бы Мурад IV, который лично наводит порядок в системе управления государством и хорошо разбирается в людях, их способностях и соответствии должности при выборе министров, военачальников, адмиралов, тогда управленческий и командный персонал на деле доказывает, что он достоин доверия государя; и даже со стороны видно, что продвижение по службе прямо соотносится с действительными заслугами. Европейские наблюдатели, пораженные эффективностью этой системы, даже признают ее более справедливой, нежели те, что действуют в странах Запада{151}.
Однако османская система эффективно действует лишь при условии, что ее направляет твердая рука энергичного властителя. Как только у государственного кормила встает султан, менее захваченный идеей служения интересам великой Империи, махровым цветом распускается фаворитизм, который помимо того, что открывает доступ на важнейшие государственные посты людям некомпетентным и бесталанным, ведет к беспрестанной смене лиц на верхних и даже средних этажах служебной иерархии — особенно среди правительственного и дворцового персонала.
Как бы то ни было, источники пополнения административных кадров остаются одними и теми же. Все официальные должности, за исключением драгомана (турки систематически игнорируют европейские языки), — вотчина мусульман, и представители этнорелигиозных общин на них никоим образом не допускаются, разве что перейдут в ислам, но такие случаи очень редки.
Не нужно, однако, думать, что чиновники, дослужившиеся до сколь-либо важных должностей, наслаждаются полной уверенностью в прочности своего положения: условия службы, подобно погодным условиям, весьма переменчивы, так как подвержены превратностям конкурентной борьбы, исход которой зависит, в свою очередь, от взаимодействия довольно неопределенных и разнонаправленных факторов. Высокопоставленная персона имеет под своей властью или берет под свое покровительство ряд клиентов, которых и размещает по тем или иным постам, а от каждого из них зависит ряд своих, конечно, низшего ранга. Если эта персона волей-неволей (чаще, неволей) покидает свое высокое место (ее перемещают по должности или отправляют в отставку), то кадровая перемена в высоком эшелоне власти влечет за собой целый каскад все менее и менее крупных на нисходящих ступенях служебной иерархии; и это — по той причине, что новый назначенец, подобно комете, влечет за собой шлейф из своих собственных протеже, которых надо где-то пристроить на теплых и хлебных местечках. Эпицентр этого своеобразного «землетрясения» находится, как правило, в пределах Стамбула, а волны от него расходятся по всем звеньям уже провинциальной администрации. Легко понять, что служебная чехарда, ставшая после Мурада IV чуть ли не ежемесячным явлением, по своему дезорганизующему воздействию на систему управления Империей и на политическую устойчивость в стране сравнима лишь с чередой стихийных бедствий. Таким образом, профессия османского чиновника далеко не гарантирует тихой, спокойной жизни, защищенной от ударов судьбы.
Следствием такой системы, особенно в периоды правительственных перемен, становится отсутствие служебной добросовестности. Чиновники практически на всех ступенях служебной иерархии, сознавая, что на своем посту пребудут лишь краткий срок, стремятся извлечь наибольшую для себя выгоду от занятия данной должности как можно скорее. Отсюда — злоупотребления служебным положением, взяточничество (знаменитый бакшиш), сделки с совестью, неразбериха, бесхозяйственность, казнокрадство. Личная корысть служит единственным стимулом к действию. Вот относительно новое состояние духа: оно господствует в XVII веке, но вовсе не характерно для XVI. На него постоянно жалуются и иностранцы, и представители национальных меньшинств.
Из всего множества «рабов Порты» несколько тысяч{152} сосредоточены во дворце, в непосредственной близости от султана: это те, что приставлены к государю как для исполнения его личных поручений, так и для общей дворцовой службы. Они распределены по нескольким категориям и в целом представляют собой четко разделенную на ступени пирамиду. Так, имеются «служащие в области религии», это не совсем то же самое, что «служители культа», отправляющие религиозные обряды: члены этой категории входят, в частности, в корпус улемов — исламских ученых. Они, кстати, вовсе не являются «рабами» в узком смысле слова, не являются и выходцами из корпуса аджемиоглан или ичоглан{153}. С другой стороны, «дворцовые служители» непосредственно связаны с особой султана. Таковы, например, «аги императорского стремени», по-турецки рикаб агаляр, — они в наибольшей степени приближены к султану, фигурально говоря, всегда у его стремени. Или бостанджибаши — буквально «глава садовников», которые (бостанджи, то есть садовники), числом примерно в две с половиной тысячи, действительно поставлены под его начало. Однако главная его функция все же не садоводство, он — начальник внутренней полиции, которая блюдет порядок в стамбульском Серале, а также в султанских летних резиденциях на берегах Босфора. Или миралем (главный знаменосец) — начальник стражи и заведующий музыкантами, которые сопровождают выезд султана. Или мирахыр-и-эввель (главный конюший), под началом которого многие тысячи служителей — конюхов, берейторов, шорников, погонщиков верблюдов и пр. Или капыджиляр кахаси (главный привратник) — своего рода гофмейстер. Или второй конюший. И, наконец, капыджибаши (командиры привратников), совмещающие обязанности привратников и камергеров и рекрутируемые среди сыновей самых высоких сановников Империи, им же даются важные и тайные поручения. За этими «агами стремени» следуют заведующие принадлежащими дворцу хозяйственными постройками, наличной монетой, денежными расходами, дворцовой кухней, кормом для лошадей, в чьи обязанности входит обеспечение материальных сторон дворцовой жизни; ловчие («офицеры охоты»), чьи служба и звание начиная с XVI века носят чисто почетный характер; дворцовые гвардейцы, телохранители, охрана принцев султанского «дома», с самыми различными функциями и с соответствующими званиями — их число измеряется сотнями{154}. Все они в совокупности образуют совершенно особый мирок, живущий за счет щедрот султана. Его же щедрость проистекает из понимания того простого факта, что престиж в глазах подданных или иностранцев находится в прямой зависимости от пышности и блеска его непосредственного окружения. Эта концепция возникла еще в ранний период Империи, но свое реальное воплощение получила только во времена Мехмета Завоевателя и в особенности Сулеймана Великолепного. Величие султана требует, чтобы он был окружен двором, который превосходит дворы западноевропейских государей как по своей численности, так и по степени преданности придворных особе монарха. И то и другое демонстрирует богатство и могущество османского властелина.
Высшие сановники Империи
Как ранее уже упоминалось, на высших ступенях власти происходит смешение функций центрального управления и управления столицей. Некоторые из самых высоких должностных лиц Империи одновременно выполняют обязанности гражданских, военных и религиозных администраторов столицы, вместе с тем их резиденции и службы находятся именно в Стамбуле. Эти высшие сановники по нескольку раз в неделю собираются на заседания Дивана, которые созываются на территории Сераля в особом здании, называемом Куббеалты («шестикупольное»). В заседаниях, как правило, принимают участие великий визирь, который несет ответственность за общее состояние политических, административных и военных дел; нишанджи, который ответствен за канцелярию и делопроизводство; кадиаскеры Анатолии и Румелии, решающие религиозные и юридические вопросы; дефтердар, ответственный за финансы Империи; и капудан-паша, великий адмирал. На заседаниях Дивана председательствует великий визирь, а султан на них иногда присутствует незримо — в небольшой ложе, отделенной от зала заседаний решеткой. Из этого помещения видно и слышно все, что происходит в зале, но заседающие могут только догадываться о присутствии или отсутствии властелина. Такие государи, как Селим I и Сулейман Великолепный, лично контролируют и направляют ход государственных дел, а главные визири при них действуют исключительно в пределах директив, данных им султаном. Позднее, особенно в XVII веке, султаны, за исключением Мурада IV, теряют всякий интерес к заседаниям Дивана и возлагают на великих визирей всю ответственность за ведение текущей политики.
При Мехмете Завоевателе и его ближайших преемниках Диван собирается каждый день после утренней молитвы и продолжает свою работу до полудня. С середины XVI века, то есть со времен Сулеймана Великолепного, обычно он заседает четыре раза в неделю (в субботу, воскресенье, понедельник и вторник), но иногда, в виде исключения, также и в среду{155}. Причем в среду имеет место, как кажется, особое собрание: на нем не присутствуют кадиаскеры, ведающие Анатолией и Румелией{156}, а по его окончании великий визирь в сопровождении янычарского аги и стамбульского кадия производит инспекцию столичных рынков и базаров{157}: это собрание посвящено, очевидно, положению дел в столице.
Великий визирь — главный персонаж в Империи. «По-турецки великого визиря называют Visir Azem{158}, то есть глава Совета, или первый советник… Когда нового великого визиря вводят в его должность, не существует, насколько мне известно, другой церемонии, кроме вручения ему печати Великого Господина, на которой выгравировано имя императора; печать эту с момента ее получения он всегда носит с собой на груди за пазухой…»{159} И в самом деле, назначение главного визиря производится очень просто: султан, приняв соответствующее решение самостоятельно или по совету какого-либо влиятельного лица, передает вступающему на самый высокий пост в Империи печать, которую до того носил его предшественник, отправленный в отставку, впавший в немилость или казненный. Отсутствуют примеры того, чтобы кто-либо назначенный на эту должность по своей доброй воле отклонил эту высокую честь или же сам, после более или менее продолжительного пребывания в должности, подал прошение об отставке. «У великого визиря имеется свой собственный двор, великолепие которого соответствует величию того господина, которому великий визирь служит; дворец великого визиря насчитывает более двух тысяч слуг. Хотя великий визирь, подобно другим пашам, испытывает на себе по временам гнев своего господина и должен за некоторые ошибки и неудачи на службе платить ему головой, Великий Господин все же доверяет именно ему самые важные государственные дела и именно его, великого визиря, предложения всегда принимаются Советом. Вот это и делает его власть столь абсолютной, что ни в одной из империй, ни в одном из королевств невозможно найти первого министра, который мог бы по объему своих полномочий сравниться с великим визирем…»{160} Действительно, великий визирь иногда пользуется властью, сравнимой по своей широте с властью самого султана. Таково, к примеру, было положение двух Кёпрюлю и их преемника, Кара Мустафа-паши. Проникнутые к тому же сознанием своего могущества, они требовали, чтобы им воздавались все знаки почтения, положенные по этикету. Известны инциденты, когда некоторые иностранные послы, французские в частности, не пожелавшие из принципа следовать правилам турецкого этикета, оказывались не только в немилости (с ними отказывались вести дела), но и в тюрьме. Когда сын посла Ла Ай-Вантеле во время официальной аудиенции повел себя, с турецкой точки зрения, непристойно, он был бит палками. Сам Ла Ай-Вантеле (La Haye-Vantelet) и позднее Нуантель без конца ссорились с великими визирями, так как не принимали предоставляемое им турками место — на табурете, поставленном ниже того помоста, на котором восседал великий визирь. Эти распри, как ныне представляется, из-за мелочей на самом деле развертывались на почве принципов: ни одна из сторон не желала выглядеть ниже другой.
Высокий престиж великого визиря, как отмечали европейские наблюдатели, поддерживался пышной свитой и роскошной резиденцией: для обслуживания главы правительства в его доме требовалось не менее двух тысяч челядинцев — великий визирь, соответственно своему статусу, просто был обязан жить на широкую ногу. Первоначально его дом служил одновременно и официальной резиденцией главы правительства. Со временем, однако, положение изменилось. С некоторых пор новый великий визирь после назначения на должность покидал свой частный дом и переезжал в один из дворцов, расположенных в непосредственной близости от Сераля, или же во дворец на территории Сераля, уступленный ему кем-либо из главных придворных сановников. С 1654 года султаны предоставляют великим визирям на время их визирата особый дворец в качестве резиденции. Этот дворец принадлежал первоначально великому визирю Халил-паше, находился же он недалеко от Сераля напротив Алай кёшкю, павильона, в котором султан принимал парад своей армии{161}. От этого дворца поныне сохранились монументальные ворота. Именно они-то и были названы сначала Пашакапысы (Ворота паши), затем — Баб-и Али (Высокая Порта). Последнее наименование постепенно распространилось на дворец великого визиря, на весь его правительственный аппарат и в конечном счете стало синонимом Османской империи в целом{162}.
Двор великого визиря являет собой уменьшенную копию двора султана — со своим казначеем, начальником над привратниками, персоналом из мусульманского духовенства, заведующим кухней, разного рода охранниками, ливрейными лакеями, пажами, музыкантами и т. п. На его содержание идут денежные средства, черпаемые из личных доходов его владельца, но вместе с тем полагается и дотация из имперской казны, размеры которой колеблются на протяжении веков. В начале XVI века великий визирь получал от султана субсидию в 1 миллион 200 тысяч акче, при Сулеймане Великолепном — 1 миллион 800 тысяч акче, и последняя сумма оставалась относительно неизменной в течение XVII века. К ней следует добавить и так называемые «права номинации» (джаизе), то есть суммы, которые уплачиваются великому визирю должностными лицами при их вступлении на новый пост, а также подарки, делаемые доброхотами в чаянии получения новой должности или какого-либо иного благодеяния. Наконец, личную казну великого визиря пополняют различные доходы с острова Кипр, особо дарованные ему султаном. Некоторые великие визири сумели сколотить на службе государству немалые состояния, но далеко не все из них смогли ими должным образом насладиться. Дело в том, что все имущество великого визиря после его смерти или смещения с должности подлежит конфискации и переходит в имперскую казну. Пост великого визиря отнюдь не синекура{163}.
Бусбек нам оставил любопытный портрет одного из наиболее выдающихся великих визирей при Сулеймане Великолепном, Рустем-паши: «Рустан (sic!), чья судьба неотделима от судьбы этой женщины (султанши Роксаланы), на дочери которой он женат, и от судьбы, конечно, самого Сулеймана, служил ему и советом, и помощью, оставаясь на должности первого министра могучей опорой для султана во всех его начинаниях и замыслах. Среди прочих пашей он пользовался наибольшим доверием своего господина, а потому и сосредоточивал в своих руках наибольшую власть. И для этого имелись все основания, так как он отличался великолепным умом, проницательным и тонким, что и сделало его орудием славы своего господина. Что касается его происхождения, то он был сыном погонщика быков и сам в отрочестве помогал в этом занятии отцу. Столь низкое происхождение не было бы поставлено ему в упрек на той высокой ступени почета, на которую он поднялся, если бы не его неимоверная скупость, которая, безусловно, наносила ущерб его репутации, основанной на действительных достоинствах. Император знал этот недостаток, но все же испытывал к нему благоволение и уважение. Вообще говоря, Сулейман умел извлекать пользу и из недостатков своих подданных и слуг. Султан, имея большую нужду в деньгах, назначил его на пост министра финансов, и Рустан нашел способы наполнить серебром доверху сундуки своего господина, оставив после себя государственную казну в наилучшем состоянии. Выполняя это поручение, он не упускал ни малейшей возможности ее пополнить, не останавливаясь даже перед взиманием налога на фиалки, розы и другие садовые цветы или перед продажей с молотка оружия и лошадей военнопленных. Вообще, никакой мелочью в финансовых делах государства он не пренебрегал, чем, помимо прочего, заслужил любовь своего господина»{164}.
Нишанджи отвечает за все, что касается канцелярии, за составление актов и т. п. О нем можно было бы сказать, что он являет собой главного секретаря при правительстве. Его власть распространяется на всех писцов, секретарей, составителей документов. Персона, занимающая этот пост, должна находиться на достаточно высоком культурном уровне. Нишанджи рекрутируются, как правило, из выпускников медресе при больших столичных мечетях, а эти медресе представляют собой высшие школы по изучению коранического закона и османской юриспруденции. Одна из важнейших функций нишанджи — приложение императорской печати к указам, исходящим из Дивана и получившим одобрение султана: лишь с печатью эти документы приобретают силу закона. Только тогда с них снимают копии в отделениях канцелярии для рассылки, оригинал же указа остается в архиве. Хотя нишанджи — весьма влиятельный чиновник, он постоянно остается в тени, не привлекая к себе внимания публики. Довольно часто одно и то же лицо занимает должность нишанджи долгие годы, а иногда отставной нишанджи возвращается снова на оставленный им было пост. Вообще же говоря, число смещенных с этой должности ничтожно и не идет ни в какое сравнение с числом попавших в опалу великих визирей{165}.
Чего уж никак нельзя сказать о должности дефтердара. Слово это, если переводить его буквально, означает «хранитель списков», фактически же оно указывает на главного казначея империи. Термин дефтердар входит в оборот только в первую половину XV века, когда имелся всего единственный дефтердар, а именно дефтердар Румелии. В конце того же столетия возникает аналогичная должность и для Анатолии, и с тех пор первый дефтердар (Румелии) получает повышение в чине и начинает именоваться башдефтердар — «главный казначей». Селим I учредил и третий пост дефтердара — для Сирии. Вскоре появился еще один — ведавший откупами в Стамбуле. Но все они были поставлены под начало башдефтердара, который, согласно одному регламенту конца XVII века, «назначен ведать финансами и в своем собственном доме предоставляет место для работы дивана финансов; он принимает все жалобы по финансовым вопросам и принимает по ним надлежащие решения…»{166}.
Башдефтердар контролирует все государственные финансовые дела, получает каждый вечер отчет об операциях казначейства и два-три раза в неделю передает эти отчеты великому визирю. Никакая денежная сумма не может покинуть казначейство без письменного разрешения (тезкере) с его штемпелем. Этот главный казначей ведает финансами только Империи, то есть только публичными расходами и доходами. Он не имеет никакого отношения к личной казне султана, которой заведует хазинедарбаши. О последнем сказано так; «…его обязанность — вести отчетность по расходам на содержание двора и оприходовать случайные доходы, а также дары, преподнесенные Великому Господину…»{167}.
Пост башдефтердара чрезвычайно деликатен: тот, кто его занимает, непосредственно на себе испытывает капризы султана и следующие за ними удары и превратности судьбы. Но он в той же мере и важен. И важность его проистекает не только из того, что башдефтердар руководит государственным казначейством, но также и из того, что к нему стекаются акты и документы относительно земель, предоставляемых военным и гражданским чиновникам за их службу, относительно изъятий из налогообложения или облегчения налогового бремени и, наконец, вся документация касательно финансовых привилегий корпораций — документация, имеющая первостепенную значимость в первую очередь для Стамбула. Под его началом — от 250 до 300 секретарей и соответствующая его рангу свита примерно из 300 персон.
Помимо только что упомянутых трех очень высоких должностей имеются так называемые «визири купола» — куббе визирлери. Они заседают в Диване, и их главная функция — служить помощниками великого визиря. Их число колеблется в зависимости от эпохи от 1 до 10. Это тоже высокие сановники, но их статус не дает им никаких гарантий от последствий дурного настроения султана или великого визиря.