Вспоминая Андрея Синявского

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

5 апреля 1997 года

Иван Толстой. В нашем архиве сохранилась пленка с голосом Андрея Донатовича 1991 года. Об этой записи расскажет мой коллега Петр Вайль. Беседа записана в Бостоне в дни присуждения Синявскому степени Почетного доктора Гарвардского университета.

Петр Вайль. Я познакомился с Андреем Донатовичем в декабре 1977 года на Венецианской биеннале, где он поражал всех двойственным обликом, пронесенным через всю жизнь. Солидный литературовед Синявский выступал с докладом, а его писательский двойник Абрам Терц так резвился в прениях, что переводчики растерянно разводили руками. И так было всегда. В 1991-м в Бостоне на неузнаваемого в смокинге Синявского надели мантию и шапочку Почетного доктора Гарвардского университета, а Терц, посмеиваясь, сказал мне, показывая на другого свежего доктора, Эдуарда Шеварднадзе: “Он был министром внутренних дел, когда я сидел в мордовских лагерях”.

Тогда в Бостоне состоялся самый долгий мой разговор с Андреем Донатовичем. Знамена, плакаты, оркестры, хоры на ступеньках старинных зданий (Гарвард основан на сто девятнадцать лет раньше Московского университета), шесть тысяч выпускников в черных мантиях с разноцветными башлыками, пестрые наряды пятнадцатитысячной толпы гостей. Старейший из присутствовавших гарвардцев закончил университет в 1913-м, тогда ему было двадцать два, на этом торжестве – сто. Во всей этой респектабельной карнавальности Синявский-Терц, получивший за писательство лагерный срок, а теперь – гарвардский докторат, выглядел, с одной стороны, логично, а с другой – странно. Он – всегдашний враг любого канона, нарушитель иерархии, противник системы, а тут – смокинг, трехвековая традиция, ранжир. Как чувствует себя Синявский-Терц в качестве лауреата?

Андрей Синявский. Как любой человек я, разумеется, в первую очередь, испытываю чувство признательности, благодарности, а кроме того, это сочетается с юмористичностью всей ситуации. Не потому, что ситуация смешная, а потому что, наверное, где-то в сознании я сравниваю разные ситуации, случавшиеся в моей судьбе. Они чаще всего контрастны друг другу, поэтому немножко смешно. Но это, скорее, я над собой смеюсь. А кроме того, я не могу сказать, что я враг любого канона. Я очень люблю фольклор, фольклор – искусство каноническое. Здесь, в Гарварде, это канон веселого искусства, это, конечно, ритуал, но ритуал игровой, приятный, сама обстановка удивительная: флаги развеваются, многотысячная толпа, все смеются, радуются, в костюмах всевозможных, в том числе в мантиях, висят гербы, люди выступающие чаще всего выступают весело, много пародий. Это все очень смешно, встречают аплодисментами. Возглавлявший эту процедуру ректор, по-видимому, остроумный человек. Когда он характеризует каждого из делегатов на это звание, он обязательно скажет что-то по-доброму смешное, поэтому все сопровождается смехом, музыкой. И это немного смягчает торжественность обстановки. То есть обстановка, конечно, торжественная, но игровая. Разумеется, какие-то вещи меня стесняют. Меня больше всего стеснял смокинг, который я никогда в жизни не надевал. Я вообще галстуки не ношу, а тут – смокинг.

П. В. Вы давно живете иной жизнью, чем жили двадцать лет назад. Вы известный писатель, вы профессор Сорбонны, вероятно, вы уже привыкли к этому своему статусу. Но все-таки очень соблазнительно спросить, представляли ли вы нечто подобное тому, что с вами происходит сейчас, тогда, когда сидели в Дубровлаге?

А. С. Разумеется, ничего подобного я не представлял.

П. В. О торжестве справедливости вы думали?

А. С. Насчет справедливости… Скорее чувство, которое владело и до сих пор владеет мною, – это обратимость, обратимость судьбы и относительность хорошего и дурного. Сегодня судьба так поворачивается, завтра повернется с грустной на веселую, послезавтра с трагической на смешную. И в силу того, что я попадал в контрастные сочетания, я не думал, что будет по-другому. Ежели говорить по большому счету – когда в лагере находишься, там нужно быть готовым к смерти. Так же как в ситуации, подобной сегодняшнему дню, не знаешь, что будет завтра с тобой, через год, как повернется судьба. Человеческую судьбу я воспринимаю как что-то художественное, которая проделывает какие-то зигзаги, витки. Порою от человека ничего не зависит.

П. В. Вы очень точно сегодня сказали о карнавальном ощущении сегодняшнего дня, и оно еще больше подчеркивает карнавальность этих кувырков судьбы. Вечера – зэк, сегодня – лауреат. Но вот так, чисто по-детски, как ребенок, ложась спать, думает о том, что он будет летчиком, – как вы себе представляли, как может сложиться ваша жизнь в дальнейшем?

А. С. Я допускал, что все обойдется, я отсижу свой срок, выйду из лагеря. Но было для меня тогда совершенно ясно, что как литератор я конченый человек, что на моей карте будет поставлен крест и второго Абрама Терца я сыграть уже не смогу, потому что буду находиться под невероятным присмотром КГБ. Я же не знал, что будет возможна эмиграция.

П. В. Ну, хорошо, это как бы рациональное рассуждение. Но мечты остаются? Неужели вы не мечтали, что ваши книги будут изданы?

А. С. Это, наверное, от мнительности, что ли… Я всегда, когда о чем-то мечтаю или думаю о будущем, выбираю для себя наихудшие варианты, чтобы быть готовым и не слишком заноситься в мечтах. Потому что мечты – это чаще всего обман.

П. В. Это не насильственно происходит? Это у вас строй души, что ли?

А. С. Наверное, это просто строй души и судьба такая. Когда я начинал писать, я вполне допускал, даже знал, и жена это знала, что меня рано или поздно посадят. Конечно, лучше бы, чтобы подольше пожить и успеть побольше сделать интересного, но я старался не обольщаться.

П. В. Я перечитывал ваш “Голос из хора”. Там вы приводите высказывание, видимо, услышанное в лагере: “Жизнь – это трогательная комбинация”. Вот это замечательное сочетание слов “трогательная комбинация”. По-моему, что-то такое происходит и сейчас.

А. С. Да, очень похоже. “Голос из хора” построен из каких-то неожиданных фраз. Например, когда ко мне простой мужик, зэк, подошел и видит, что я какой-то мрачный, он говорит: “Ничего! Писателю и умирать полезно!” И он это сказал с добрым юмором.

П. В. К вопросу о метаморфозе. Еще одна цитата из вашего “Голоса из хора”: “Запорошенный пылью дорожной, я вернусь на себя не похож”.

А. С. Меня именно там поразили слова, что “я вернусь на себя не похож”, что человеку, когда он о чем-то мечтает, хочется быть на себя не похожим.

П. В. То есть лучше?

А. С. Не обязательно. Если “запорошенный пылью дорожной”, значит, он, наоборот, пройдет какие-то испытания и в каком-то другом облике вернется.

П. В. А у вас получается сейчас смотреть на себя, если уж мы затронули эту тему лагерника?

А. С. Получается. Во-первых, так же, как после войны человеку часто вспоминается война, – так и у лагерника. Когда я сейчас встречаюсь со своими старыми лагерными товарищами, даже близким бывает скучно, потому что мы все время смеемся, вспоминая какие-то ситуации, порою жутковатые. Кроме того, я довольно часто вижу сны, что я второй раз попал в лагерь. Это совсем не кошмары. Но вот второй срок у меня, причем заканчивается второй срок, и обычно мысль: а как же я теперь во Францию попаду? Просыпаюсь не с чувством облегчения, а с какой-то иронической усмешкой на губах, потому что действительно после второго срока попасть во Францию, опять проделать все эти зигзаги довольно странно.

П. В. Тогда в Бостоне, в 1991-м, разговор с Андреем Донатовичем у нас шел о зигзагах его судьбы не только прошлого и настоящего, но и предполагаемого будущего. Я спросил его, не думает ли он вернуться на родину или, другими словами, возможна ли вторая эмиграция в течение одной жизни?

А. С. Во всяком случае, проблематично. В видимом будущем я такой задачи для себя не ставлю. Почему я эмигрировал? Я хотел остаться собой, Абрамом Терцем. Я решил продолжать писать и переправлять на Запад, чекисты об этом знали, и они поставили вопрос так: будете продолжать – второй срок дадим. А зачем возвращаться? За материалом? Материала у меня хватает. Писать там? Хотя сейчас там вроде бы свобода слова, но очень зыбкая свобода слова. Кроме того, я считаю, что писателю все равно, где его тело находится, он продолжает работать. Я не уверен, что, если я вернусь в Россию, меня там радостно будут печатать, издавать. Нет, в России ко мне достаточно плохо относятся, я ведь до сих пор не реабилитирован, я сейчас особо опасный государственный преступник, так что перекрыть мне все каналы к тому, чтобы писать, очень легко. Я все-таки проходил эту школу. А ради авантюры просто? Я же по складу не авантюрист, хотя всякое случалось в жизни, но это происходит не по собственной воле.

П. В. Но превращение Синявского в Терца – это тоже авантюра.

А. С. Да, но ведь это была страсть настолько сильная, это не просто рискнуть. Я бы не рискнул стать вором или спекулянтом, мне это не интересно. Тут была страсть писательства. У Хаксли есть одна фраза в “Шутовском хороводе”, что с человеком случается чаще всего то, что на него похоже. Не потому, что он хочет, а вот неожиданное сходство судьбы и характера. Вот так, наверное, у меня. По складу характера я совсем не авантюрист, наоборот, такой кабинетный, тихий, даже скучный человек, но как-то так закрутилась судьба, что стала давать неожиданные узоры. И когда пройдешь эти узоры, они уже тебе снова нравятся.

П. В. Интересно, что, когда вы сейчас искали сравнение, говоря о том, что “я бы не хотел стать”, вы не сказали – каскадером, киноартистом, подводником, вы назвали вора и спекулянта, и псевдоним у вас разбойника и вора Абрашки Терца, и пишете вы, что даже чтение книг – это кража, а уж про писание и говорить, вероятно, нечего. Значит, все-таки в вас эта аналогия сидит сильно – что писательство по сути своей нечто незаконное.

А. С. Да, конечно, это очень сильно сидит. В данном случае слово “вор” – это метафора по отношению к слову “художник”. Я, в принципе, два разных писателя, просто реалистически описывать жизнь мне не интересно, я лучше писать не буду. Писатель, в моем понимании, это нарушение каких-то запретов.

П. В. А у кого ворует писатель?

А. С. В данном случае у государства. Когда государство монополизировало не только идеологию, но и стиль, то, естественно, писатель идет на нарушение, если он настоящий писатель.

П. В. Вы не перестали быть писателем, не изменили своей писательской позиции. Но никто не покушается на вас – ни Франция, ни США. Значит, теперь у кого ворует писатель? У жизни?

А. С. Нет, я думаю, что каждый писатель – вот возьмем западных писателей, которые не подвергаются каким-то преследованиям, – это чаще всего нарушение какой-то надоевшей традиции. Ну что, Джойс не мог писать? Но он шел на какие-то нарушения. Почему? По-видимому, он желает пойти новым путем и совершает нарушение. В этом смысле, в широком смысле слова, писатель нового времени (я не беру Средние века) всегда преступник, нарушитель обыденной нормы, просто потому, что она надоедает.

П. В. А сама система записи своих мыслей и соображений – как, по-вашему, это естественный процесс? Нормальный?

А. С. Нет, тоже не нормальный. Я к таким выводам пришел. Я, конечно, заострял, что все люди живут как люди, а писатель не такой человек, он как бы преступник. Почему? Потому что вместо того, чтобы жить как все люди, он пишет, совершает какой-то выход из нормальной жизни.

П. В. То есть ему мало реальности, которая есть, он еще хочет свою создать?

А. С. Да, конечно. В старые времена в России мне говорили чекисты: “Лучше бы ты человека убил, чем такое писал”. Или просто в разговоре с какими-то заключенными, но в данном случае не интеллигентными, – что “любой писатель сумасшедший и надо его сажать”. “Как? И Достоевского надо?” Он совершенно серьезно говорит: “И Достоевского, и Толстого”. – “А почему?” – “Они мешают жить”. Я сталкивался с этой точкой зрения, и я понимаю, что в каком-то смысле (конечно, не буквально, я не разделяю подобные взгляды, естественно) она может быть понятна.

П. В. Бродский сказал, что учитывая, как общество относится к художнику, надо диву даваться, что они не грабят и не убивают.

А. С. Согласен.

П. В. Вы положили много времени и сил на доказательство тезиса о художественной натуре русского человека, преимущественно художественной, о мощном творческом импульсе человека, который так многообразно проявляется. Я помню, как вы замечательно писали о пьянстве, даже российском, о том, что “из потребности в чудесном пьет русский человек, а не для того, чтобы забыться”. Сейчас в России социальный слом, при всех минусах и страшных и неприятных сторонах этого дела социальный слом – всегда питательная среда для творчества. И вот что, по-вашему, сейчас происходит, в какой степени реализуется вот эта творческая потенция народа в таких обстоятельствах, в открывшихся возможностях революционной ситуации?

А. С. Я полагаю, что реализуются какие-то возможности, хотя далеко не полностью. Тут ведь нет строгой закономерности, что дали гласность и сразу будет творчество. До конца все эти процессы не рациональны, не вполне постижимы. По поводу творческих возможностей – это ведь не означает, что сразу станут все поэтами, гениями.

П. В. Почему? Например, коммерсантами – тоже вполне творческая деятельность.

А. С. В данном случае мне это чуждо, мне гораздо ближе анекдот, который я недавно услышал. Анекдот советский, периода перестройки. Для меня это творческие возможности русского человека. На необитаемый остров попали трое – француз, англичанин и русский. И стали ловить там рыбу. Поймали золотую рыбку, и, как положено по сказке, она каждому дала три любых желания. У француза три желания: сто миллионов франков, шикарный дом в Париже и чтобы я немедленно оказался в Париже. И тут же исчез. Англичанин то же самое сказал по отношению к Лондону: шикарный дом и сто миллионов. А русский человек, оставшийся один на необитаемом острове, спросил рыбку: “Ящик водки можешь достать?” – “Могу”. Второе желание – второй ящик. “И третье, – сказал он, подумав, – чтобы этих двух охламонов немедленно вернули сюда, на необитаемый остров”.

П. В. Завершающий вопрос: над чем вы работаете и чего ожидать?

А. С. Отвечу так: про это я не скажу, потому что это моя тайна пока что, а тайну открыть невозможно.

П. В. Вы же легкомысленный писатель?

А. С. Легкомысленный, но всегда боюсь сглазить какие-то особо для меня важные моменты в жизни.