Памяти Александра Башлачева

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Петр Вайль

27 августа 1989 года

Петр Вайль. Имя Александра Башлачева сейчас известно достаточно широко. Недавно вышла его пластинка. Можно надеяться, что растущая популярность песен Башлачева побудит к выпуску и других его записей. Как это часто случается, популярности способствует трагедия. В прошлом году Александр Башлачев покончил с собой, выбросившись из окна. Ему было тогда двадцать семь лет. Впрочем, о жизни и смерти Башлачева подробно рассказал в своей статье Артемий Троицкий (напомню, что она была опубликована в двадцатом номере “Огонька” в мае). О Башлачеве только начинают сейчас писать, его время только наступает. Увы, после смерти. Интерес к нему огромен. И конечно, мы используем возможность познакомить наших слушателей с тем, что еще не тиражировано на родине. Такую возможность нам предоставил московский рок-музыкант Александр Липницкий, близко знавший Александра Башлачева, обладатель его уникальных записей.

На кассете восемь песен. Самые известные – “Посошок”, “Имя имен”, “Вечный пост” – пронизаны тем, что называется “русским духом”. Вообще, я бы выделил у Башлачева в его художнической позиции две доминанты. Первая – это острое поэтическое самосознание, ощущение предназначенности, предуготовленности к чему-то важному и высокому, чему в полной мере соответствовать не выходит, да и невозможно. Изначальная уверенность в том, что ничего близкого к идеалу не удастся свершить, что путь поэта – крестный путь, и творческий акт – мазохистское наслаждение. Можно догадываться, что именно это острое самосознание поэта и привело Башлачева к гибели.

Вторая очень слышная нота в его песнях – русская. Русскость Башлачева не в мелодиях (хотя он охотно использует и раешные переборы, и частушечные напевы и вообще народный лад), но прежде всего, я думаю, в языке. Это самое интересное в Башлачеве. Скажу сразу, что там, где он от этой русскости отходит, случаются срывы. Например, песня “Все от винта”. Она выглядит, на мой взгляд, чужой для его дара, в ней явственно слышна тревожная геологическая интонация, которой так богаты песни наших бардов 60-х годов. И как только взят вот такой, на мой взгляд, чужой настрой, появляется вычурность образов: “Рекламный плакат последней весны качает квадрат окна”. Это из другой поэтики. Так же как в отличной песне “На жизнь поэтов” поэты названы “ангелы-чернорабочие”. Это снова из набора мужественной эстрадной романтики.

Но, я считаю, тут же с этими чернорабочими рифмуется другое. “Поэты, – поется в песне «После строк», – ставят знак кровоточия”. И это уже образность своя, башлачевская. И тут же – “поэты легки на поминках”. Это опять формула, найденная самим Башлачевым. И в той же песне “На жизнь поэтов” трагическое признание – “дышать полной грудью на ладан”. И образы, нанизывающиеся один на другой, точнее, вырастающие друг из друга, – “семь кругов беспокойного лада пойдут по воде над прекрасной шальной головой”. Тут семь кругов ада мало того, что превращаются в “круги лада”, в семь нот, в которых обречен существовать поэт, но эти круги еще идут по воде над его головой – это все, что остается от поэта.

Башлачев полностью растворен в русском языке, и видно, точнее, слышно, какое наслаждение доставляет ему владение языком. Он приспосабливает лад к своим надобностям, а еще чаще сам идет за словесными преобразованиями, за фантазией самого языка. Вот, например, строчка “прикажешь языком молоть” продолжается самым неожиданным способом – “молю, чтоб было так, как я люблю”. То есть чисто языковая забава, случайное обнаружение сходства корней слов “молоть” и “молиться” рождает разворачивающийся образ. Или слышно, как смакует Башлачев найденный каламбур, два прочтения одной строки “вроде ни зги” – “в родине зги”.

Я бы сказал, что это образность есенинского толка, с заметным привкусом есенинского же имажинизма: “Оренбургская заря красношерстной верблюдицей рассветное роняла мне в рот молоко”. У Есенина много таких образов. Это бывает громоздко и претенциозно, но и ярко, и запоминается, и свое. Вот и у Башлачева такое же: “И поднимет мне веки горячим штыком”.

В случае удачи Башлачев находит формулы, которые, я уверен, еще войдут в корпус нашей поэзии. Вот такие, как “семь кругов лада”, но прежде всего то, что посвящено русскому языку, русскому человеку и России, основной и самой яркой теме у Башлачева. “Ведь святых на Руси только знай выноси”, “не разберусь, где Русь, где грусть”, “на Руси любовь испокон сродни черной ереси”, “велика ты, Россия, да наступать некуда”. Последний пример напоминает о сатирическом даре Башлачева, он тоже по преимуществу чисто русский, выраженный в раешной стихии стиха с запоминающимися строчками вроде “вытоптали поле, засевая небо”.

Русскость Башлачева проявляется и в очень характерных деталях. Например, его главная единица измерения – ведро. Ведрами меряется солнце, вода, серебро, золото. Есть даже “ведра внимательных глаз”. Есенин бы подписался под этим. Они весьма примечательны, эти деревенские российские ведра, о которых забыл народ, но помнил Башлачев.