Затерянная книга, затерянное стихотворение[*]
Затерянная книга, затерянное стихотворение[*]
В свое время, потратив много времени и сил, автор данной заметки составил библиографический указатель[872], включивший росписи 445 изданий, ранее по тем или иным причинам не попавших в указатель предшествующий, составленный О. Д. Голубевой и Н. П. Рогожиным[873]. Слово «Материалы» в заглавии было не случайно: составитель отдавал себе отчет, что его труд заведомо не доведен до конца. Так, в силу различных причин, не была выполнена даже очевидная работа: опубликованный указатель Голубевой и Рогожина не был сверен с его машинописью, хранящейся в ЦСБ РГБ. Существо вата и обширная дезидерата, в которой на момент завершения работы над «Материалами…» оставалось около 120 наименований.
За прошедшие со дня выхода указателя в свет 15 лет на него появилось, насколько мы знаем, всего два отклика. В одном М. Д. Эльзон предъявил ряд библиографических претензий, не сделав никаких добавлений[874]. В другом известный немецкий исследователь русской литературы М. Шруба, наоборот, не стал продолжать линию, начатую рецензией Эльзона (исправив лишь несколько недочетов), но зато представил дополнительный список из 261 названия альманахов и сборников, не представленных ни в четырехтомнике, ни в «Материалах…»[875]. Составленный по различным источникам, но не проверенный de visu, этот список также не лишен ряда недостатков. Но в общем казалось, что проблема библиографической фиксации репертуара русских литературно-художественных альманахов и неавторских сборников более или менее решена. Однако такое впечатление мнимо, прежде всего потому, что состояние российских библиотек катастрофично и новые разыскания в них если и возможны, то с трудом. Мало того, пропадают даже книги, существовавшие в конце 1980-х и начале 1990-х годов. Недавно для работы нам понадобился второй выпуск екатеринодарского альманаха «Накануне», в те годы хранившийся вместе с первым в спецхране Государственной публичной исторической библиотеки. Увы, первый на месте (теперь в отделе ОИК за семью замками), а второй растворился. Да то сказать, в первом самый знаменитый автор — М. Марич, а во втором — статья и два стихотворения Волошина, а кроме него — небезызвестные С. Фонвизин, В. Эльснер, Бор. Лазаревский, Ал. Дроздов.
Однако у нас речь пойдет не о таких сборниках. Время от времени в различных изданиях появляются указания на сборники, пропущенные всеми обращавшимися к этой теме библиографами. Недавно нам представилась возможность купить одну из таких книг, объявленную в интернет-каталоге московского антикварного салона «Арт-Антик». Это брошюра формата 26x16 см, объемом в 30 страниц. Титульный лист буквально повторяет обложку: название сборника «Тропа», потом перечисление авторов книги по алфавиту и дата — 1922. За титульным листом находится своего рода посвятительная страница (она не нумерована, но, судя по пагинации, должна носить номер 1). На ней два эпиграфа — «Герой не тот, кто велик мыслью; герой тот, кто велик сердцем» (А. <так!> Бетховен) и двустишие:
Он состраданьем к преступленью
Наполнил жизни бытие.
«На могилу Ф. П. Гааза», 1853 г.
С. П. Шевырев.
Вслед за этим идет набранное самым крупным кеглем посвящение: «Памяти незабвенного гуманиста д-ра Гааза посвящен этот сборник». Еще ниже — «Весь сбор поступает в фонд санитарного благоустройства мест заключения», и совсем уж внизу, самым мелким шрифтом: «Издатель — Комиссия по проведению „Недели санитарного благоустройства мест заключения в память д-ра Гааза (1–8 мая 1922 г.)“. г. Харьков». На последней странице обложки цена — 250 ООО р., цензурное разрешение (Р.В.Ц.) и указание на место печати: «г. Харьков. Типография Губ’юста при Допре № I»[876].
Таким образом, сборник вписывается в ряд благотворительных изданий, которых было немало, и в предреволюционное время, да и в двадцатые годы они появлялись[877]. И бедность оформления словно сама собой подразумевала, что участвовали в сборнике исключительно безвестные авторы, добрые намерения которых не совпадали с размерами таланта.
На самом деле, сборник был вполне незаурядный. Среди его участников — не вполне забытые харьковские поэты Е. Новская, Юдифь Райтлер, Измаил Уразов, харьковский же литературовед, еще не успевший стать знаменитым А. И. Белецкий, а также и авторы с более широкой, чем местная, известностью: Вадим Баян, Владимир Нарбут и Илья Эренбург.
Сначала о харьковчанах. Елизавета Андреевна Новская (1893–1959) издала в 1918 году книгу стихов «Звезда — земля», а в 1923-м — «Ордалии» (фрагменты из второй книги и напечатаны в интересующем нас сборнике). В архиве М. А. Волошина сохранилось 72 ее письма к нему[878]. Юдифь Наумовну Райтлер, по всей видимости, можно отождествить с фигурирующей в «Ленинградском мартирологе» женщиной — «1894 г. р., уроженка г. Брест-Литовск, еврейка, беспартийная, экономист завода „Ильич“, проживала: г. Ленинград, ул. Рентгена, д. 2а, кв. 10. Арестована 21 сентября 1937 г. Особой тройкой УНКВД ЛО 10 декабря 1937 г. приговорена по ст. 58–10 к высшей мере наказания. Расстреляна в г. Ленинград 14 декабря 1937 г.». В 1922 году, когда вышел занимающий нас сборник, Райтлер издала единственную свою книгу стихов «Вериги»[879]. Измаил Алиевич (или Алеевич — в разных источниках отчество звучит по-разному) Уразов (1896–1965), помимо двух книг стихов — «Цветные стекла» (Пг., 1917) и «Голубель» (М., 1918), был совместно с М. Коссовским редактором журнала «Театр, литература, музыка, балет, графика, живопись, кино» (Харьков, 1922), а также автором многообразной литературной продукции: предисловия к сборнику «Английские писатели» (Харьков, 1925), многочисленных брошюр об артистах немого кино (Грета Гарбо, Гарри Лидтке, Аста Нильсен, Осси Освальда, Женни Портен) и циркачах (Дуров, Виталий Лазаренко, «факиры»), выдерживавших иногда и по нескольку изданий, участвовал в создании фильма Дзиги Вертова «Шестая часть мира» (1926). Работал в журнале «СССР на стройке», после войны — в «Журнале мод». Одобрительную оценку К. Чуковского заслужили две его брошюры в серии «Библиотека „Огонька“» под названием «Почему мы так говорим» (М., 1956, 1962). Для изучения истории альманахов он также заслуживает внимания: в указателе Тарасенкова (а потом и Турчинского) числится никогда не виданный нами, несмотря на розыски, сборник Уразова, А. Прокопенко и М. Эйзлера «Парус у залива» (Харьков, 1917)[880]. Во время работы над статьей в генеральном электронном каталоге РНБ нам попалась другая книжка тех же трех авторов — «Поэты на площади», также изданная в Харькове в 1917 году и даже того же самого объема — 15 страниц. Вряд ли такое совпадение может быть случайным: вероятно, среди многих ошибок указателя Тарасенкова следует числить и эту[881]. Некоторую известность в 1920–1930-е годы приобрел автор «эскиза» «Выше жизни» Александр Самойлович Золин, издававший в Харькове, а потом в Москве прозу и пьесы. Справка о Белецком, кажется, будет излишней, следует только добавить, что стихотворения «Миф» и «Сатана», подписанные А. (то есть Анфим) Ижев, также принадлежат ему. По справедливому предположению A. Л. Соболева, Владимир Жилкин, чья книга «Стихи» объемом в 16 страниц вышла в Харькове то ли в 1921-м, то ли в 1922 году — данные обложки и титульного листа разнятся, — скорее всего, отождествляется с архангелогородским поэтом Владимиром Ивановичем Жилкиным (1896–1972), автором книг «Избранные стихи» (Архангельск, 1959) и «Мечтая, радуясь, грустя…» (Архангельск, 1971).
Практически никакой информации нам не удалось собрать о таких поэтах, как Юлия Соколовская (два издания книги «Полевые цветы» в Харькове в 1917)[882][883], Ив. Загорский и Борис Одоевский.
Теперь мы подходим, вероятно, к самому интересному. Известный по воспоминаниям о футуристах Вадим Баян (Владимир Иванович Сидоров, 1880–1966) своей достаточно бурной деятельностью заслужил статью в наиболее авторитетном литературном справочнике нынешнего дня[884]. В 1922 году перебирался из Севастополя, где жил довольно долго, в Москву и, видимо, проездом был в Харькове, где и отдал уже раз напечатанное стихотворение «Часики»[885] в благотворительный сборник. Чем-то, кажется, схожа с этой история со стихотворением Ильи Эренбурга «Портрет. Е.О.Ш.». В Харькове его автор был проездом из Киева в Крым в конце октября — ноябре 1919 года[886]. Из Крыма в Москву уже в 1920 году он возвращался через Тифлис, потом довольно долго жил в Москве, откуда в марте 1921 года уехал за границу, так что еще раз попасть в Харьков в это время никак не мог. В мае 1922 года он находился в Берлине и практически невероятно, чтобы оттуда послал стихотворение в никому не ведомый сборник. Само стихотворение, обращенное к первой жене Эренбурга Екатерине Оттовне Шмидт, входило в рукопись сборника «Стихи о канунах», но не попало в опубликованный вариант, как и весь цикл «Ручные тени». Считалось, что впервые оно было опубликовано лишь посмертно в 1977 году[887]. При этом зафиксировано, что в 1919-м в Киеве Эренбург готовил новое издание «Стихов о канунах», которое по каким-то причинам не появилось в свет[888]. Поэтому наиболее вероятной выглядит гипотеза, что эти стихи еще с 1919 года лежали у кого-то в Харькове и при случае были отданы (скорее всего, даже без уведомления автора) в печать. Тексты рукописи «Стихов о канунах» и «Тропы» практически совпадают, немногие разночтения, скорее всего, относятся к опечаткам, которых вообще в книге чрезвычайно много.
Наиболее интересный для нас и наиболее загадочный из авторов «Тропы» — Владимир Нарбут. Наши знания о нем крайне ограниченны, даже точного количества его стихотворных книг мы не знаем. Из одного библиографического справочника в другой перекочевывают никем не виденные «Вий» (СПб.: Наш век, 1915), «Веретено» (Киев: Изд-во Наркомпроса Украины, 1919)[889], «Красноармейские стихи» (Ростов: Изд. Политотдела Н-ской армии, 1920), «Стихи о войне» (Полтава, 1920). Чистым фантомом кажется сборник «Пасха» (М.: ГИЗ, 1922)[890]. Его метания по стране в 1918–1923 годах прослежены далеко не полностью. Но как раз пребывание в Харькове документировано более или менее основательно[891]. В биографической статье Л. Н. Чертков писал: «Осенью 1921 г. он переезжает в Харьков — тогдашнюю столицу Украины. Здесь Нарбут занимает пост директора РАТАУ (Радио-телеграфное агентство Украины), организует первые в стране радиопередачи. Кроме издания книги стихов „Александра Павловна“, он редактирует здесь литературно-художественную газету „Новый мир“, печатается в журналах „Художественная жизнь“, „Календарь искусств“, газете „Харьковский понедельник“ и пр. А летом 1922 г. переезжает в Москву»[892]. Позднейшие исследования и публикации позволяют несколько уточнить и дополнить эти сведения. В Харьков Нарбут попал из Одессы, где провел ровно год — с 14 апреля 1920 по 14 апреля 1921 года. Так что «осень» — явная ошибка. Первая его публикация в Харькове появилась 1 мая[893]. Назначен он был не директором РАТАУ, а заведующим УкРОСТА (Украинским отделением Российского телеграфного агентства), а в РАТАУ агентство было преобразовано летом 1921 года. Еженедельная газета «Новый мир» и на самом деле выходила в Харькове в 1921–1922 годах (вышло всего три номера), но на самом деле здесь скорее имеется в виду московский журнал (предшественник современного) под таким названием, где Нарбут напечатал 2 стихотворения в первом же номере 1922 года.
Когда Нарбут покинул Харьков, нам в точности не известно. Т. Р. Нарбут и В. Н. Устиновский датируют это событие серединой года, однако еще 12 августа он пишет из Харькова М. А. Зенкевичу: «…был в 1 ? мес<ячном> отпуску (в Москве и Одессе) <…> В начале — середине сентября буду несколько дней в Москве…»[894] Странно было бы предполагать, что своему близкому другу Нарбут ничего не написал о грядущем переводе в Москву. В любом случае стихи Нарбута не могли появиться в сборнике без его ведома, что делает их публикацию авторизованной. Вот этот текст.
Людоедство
Из рукава поповского (немного позже,
Чем нужно было) вытряхнула ночь звезду.
Порожнее вываривает Запорожье
Котлы, роящуюся роя резеду.
И дым накручивает канитель старушью.
Иголками простегиваясь через речь,
Над вкопанной, пугающей, как свая, глушь<ю>[895],
Скуля, поводит скулами степная сечь.
А что старухе, бестолковой и горбатой
Колдунье, до шатающихся по степи
Волков, до перемигивающейся с хатой
Звезды? Шипи, обиженный чугун, шипи.
Вчера, стучавшееся наискось в младенце,
Веретеном, споткнулось сердце, и в углу
Лишь перевязанное туго полотенце
Проветривает время и качае<т>[896] мглу.
А что старухе, головой простоволосой
За маятником, за иглой угнаться, что ль?
Догрызено, дососано ребро барбоса
И порохом растравливает чресла соль.
Шипи, обиженный чугун, шипи. Быть может,
Под животом краснеющим твои дрова
Обтянутся морщинистой, сухою кожей
И — человечья продерется голова,
И, как вчера, сияющей литой гримасой
Начнет кивать, топорщась, морщась, на топор:
Ну что ж, руби, переворачивая мясо,
С дельфинами вступающее в долгий спор.
Пускай мертвецкое лысеет бездорожье
И запекается соленая губа:
Несчастное мое ты, вдовье Запорожье,
Как снег, как холст, чиста, бела твоя судьба,
Беспалого, когтистого не станет следа,
И распадутся, лопнув в обручах, котлы,
И патлы ведьм растреплются, и людоеда
У сонной, хлебной убаюкает полы, —
И снова ночь поволочится закоптелой
И хл<я>би[897] вызвездятся дробно и везде,
И вденется веретено <в>[898] пустое тело
И — заболтает о старушьей резеде…
Как кажется, это стихотворение стоит на той развилке, которая отчетлива в творчестве Нарбута 1921–1923 годов (при всей условности датировок). С одной стороны, он продолжает писать и публиковать стихи почти что агитационные (и не случайно выпустит в 1922 году в Харькове сборник, характерно названный «Советская земля», куда попали стихи с не менее характерными заглавиями «Большевик», «В эти дни», «Годовщина взятия Одессы», «Октябрь», «Первомайская пасха»), с другой — ищет путей к тому, чтобы современные темы преломить сквозь сложность отдельных образов и их ассоциативного развития, помножив это на изломанный стих и варварскую фонетику.
Если взглянуть на текст с позиции стиховеда, то довольно легко заметить, что Нарбут здесь снова вступает в область шестистопного ямба без цезуры — что уже было опробовано в ранней «Нежити». Однако существенным различием является то, сколько раз цезура все-таки встречается в стихотворениях. В «Нежити» на 44 стиха 12 случаев мужской цезуры, 5 — дактилической и один случай непонятно какой: если в стихе «Пищит у щеколды, пороги обметает» мы прочитаем слово «щеколды» с ударением на первом слоге, то получится цезура дактилическая, если на последнем — то мужская. Нормативное ударение здесь невозможно. Итого почти половина стихов «Нежити» (20 из 44) обладают цезурой. В «Людоедстве» на почти такое же количество строк (40) цезурой обладают всего 7, причем 3 из них — дактилической, которая ощущается значительно менее резко, чем мужская, а в двух случаях мужская цезура рассекает строку сразу после предлога, сводясь синтаксическим единством к минимально заметной и чисто формальной паузе.
Всего трижды в «Нежити» встречаются трехударные строки, создающие резкий эффект зияния. В «Людоедстве» (при меньшем количестве строк) — 7. Еще один неожиданный эффект получается, когда в стихе безударным остается 8-й (а иногда еще и 6-й) слог, зато соседствуют ударения на 10-м и 12-м, последнем (например, «Скуля, поводит скулами степная сечь» или «И дым накручивает канитель старушью»). В «Людоедстве» этот ритмический ход нагнетается (только в первой строфе 4 случая первого типа и один — второго), тогда как в «Нежити» он сравнительно редок (на все стихотворение 7 случаев первого варианта и ни одного — второго).
К сфере фонетики в «Людоедстве» относятся уже упомянутые нами зияния (интервалы между ударениями в 5 и более слогов): «Порожнее вываривает Запорожье», «И дым накручивает канитель старушью», «Колдунье до шатающихся по степи», «Волков, до перемигивающейся с хатой» и т. д.). Этот прием был Нарбутом опробован еще в «Нежити» («Окутанная испаряющейся кровию»), однако там это было скорее исключением, чем правилом. Также обращает на себя внимание резкая и словно неспровоцированная парономазия: «порожнее Запорожье», «роящуюся роя», «скуля… скулами», «дососано… барбоса» и т. д. Остальные фонетические приемы, как кажется, для Нарбута более или менее традиционны.
Что же касается лексики, то она, в противоречие с основными, бросающимися в глаза принципами поэзии Нарбута, здесь близка к нейтральной. Если во многих своих стихотворениях он не чуждается даже ненормативной лексики (как в отрывках из поэмы «Любовь») или нарочито сниженных словоупотреблений, то в «Людоедстве», судя по всему, его задача была иной: сказать о страшном такими словами, чтобы оно воспринималось не как запредельно нечеловеческое, а как вынужденное страшными условиями жизни. Отсюда и сквозные образы нити-канители-иголки, младенческого сердца-веретена. Смысл стихотворения возникает на соединении его заглавия, ужасных подробностей (данных своими наименее зловещими признаками), как бы случайных бытовых забот (котлы с их «обиженным чугуном» или топор, используемый как будто для обычного дела), ощущения полной покинутости в мире (глушь, хляби, бездорожье, волки и пр.) — с нависающими над степью звездами, невинной резедой, со всем тем, что сформулировано в строках:
Несчастное мое ты, вдовье Запорожье,
Как снег, как холст, чиста, бела твоя судьба.
Синтаксис стихотворения намеренно запутан, обильны никак не семантизированные enjambements, что в общем уже соответствует построению поздней (после 1923 года) поэзии Нарбута. Вышедший не ранее августа 1922 года сборник стихов «Александра Павловна» еще довольно явственно представляет манеру переходную, не слишком определившуюся. Как кажется, типологически наиболее близко «Людоедство» к стихотворению «Белье», включенному в неизданный сборник «Казненный Серафим»[899]. И дело не только в частичных словесных повторениях (сохнущая, растравляющая или запекающаяся соль, канитель как нить), но и в самом представлении поэтической идеи стихотворения, которую в случае с «Бельем» Нарбуту понадобилось специально комментировать в ответ на упреки в «непонятности»[900].
Наконец, трудно не заметить параллелей «Людоедства» с «Умывался ночью на дворе…» О. Мандельштама, особенно с первой его строфой[901]. Звезды, соль, топор повторяются у обоих поэтов буквально, однако вместо мандельштамовской бочки со студеной водой у Нарбута — зловещие кипящие котлы и чугуны, вместо сияющей звездами тверди — вызвезживающиеся хляби. Напомним, что стихотворение Мандельштама предполагалось к печати в харьковском журнале «Грядущий мир», но было отвергнуто по существенной причине: «Секретарь ЦК Мануильский потребовал на просмотр материал в гранках и разразился по поводу стихов, где встречаются: „Кому жестоких звезд соленые приказы“, „Лунный луч, как соль на топоре“. — Какая соль? При чем здесь топор? Ничего не понимаю! Что Ленин скажет? Предложено изъять…»[902] Известно, что отношения Мандельштама и Нарбута не были идиллическими, особенно в сфере творчества, поэтому задание «переписать» мандельштамовское стихотворение, во-первых, с точки зрения «натурализмо-реализма»[903], а во-вторых — со внесением открытых для обсуждения в советских изданиях современных социальных тем вполне могло казаться Нарбуту заманчивой задачей. Конечно, у нас нет оснований настаивать на этом впрямую, но гипотетически говорить, пожалуй, возможно. Если мы примем эту гипотезу, то она способна объяснить, почему «Людоедство» не попало в продуманные Нарбутом, хотя и не изданные, сборники и циклы стихов: спор с Мандельштамом вне конкретных условий Харькова 1922 года никак уже не мог казаться актуальным.
Впрочем, для большевика Нарбута нежелание печатать стихотворение в более доступных для широкого читателя источниках или включать его в поздние рукописные книги могло быть и вовсе с литературой не связанным. Голод 1921 года был одной из самых черных страниц в ранней истории большевизма, поэтому любая форма пропаганды (а для партийных инстанций поэзия также относилась к ней) должна была быть предельно выверенной: «…постигшее нас бедствие коренится в прошлом и в попытках реакционных сил вернуть это прошлое»[904]. Ужасающие же подробности, а в особенности рассказы о каннибализме на протяжении двадцатых годов встречались все реже и реже. Сама тема стихотворения делала его сомнительным с политической точки зрения, потому было естественным, что оно так и осталось затерянным в неведомом харьковском сборнике 1922 года.