Глава XXII Бедность и преступление

Глава XXII

Бедность и преступление

Как мы уже могли видеть, часть народа периодически скатывалась к нищете. Но еще ниже, чем эта голь, жили маргинальные слои общества, находившиеся в постоянной экономической депрессии. Частые периоды безработицы и миграция людских ресурсов в ряде отраслей не дают провести четкой границы между самой необеспеченной частью рабочего класса и настоящими бродягами. Вместе они образовывали разнородную среду, к которой примешивались сопутствующие элементы и чьим главным отличием от других был постоянный голод.

Присутствие этой прослойки, неприемлемой обществом и в то же время страдающей от его экономических пороков, особенно заметно проявлялось в нищенстве. Эта неизлечимая болезнь городов и деревень с каждым годом обострялась. Штаты провинций время от времени пытались запретить нищенство, но процесс этот не могли остановить написанные на бумаге законы и предписания. Амстердам кишел попрошайками и лжекалеками. После перемирия и увольнения наемников из армии положение ухудшилось. Шайки подозрительных личностей кочевали с места на место, укрываясь по притонам и «малинам», обделывали разного рода незаконные делишки, воровали, а порой и убивали. Законы о высылке гнали работников большой дороги из провинции в провинцию. Говорили они на таком невообразимом жаргоне, что в 1613 году кто-то посчитал полезным издать специальный словарь. Кто мог отличить нуждавшегося от разбойника? Ко всем этим бродягам примешивались цыгане — хироманты, гадалки и, как считалось, похитители детей. Никакие меры не помогали выгнать их из страны.

Безоружного ночью в Гаагском лесу подстерегала опасность. Так в 1643 году там нашли голову недавно убитого, но полиция так и не смогла найти убийцу. А в 1661 году там же две девушки из хорошей семьи были похищены среди бела дня. Города, стремясь усилить эффективность действий полиции, издавали постановления об аресте не имеющих разрешения нищих, а также стимулировали граждан указывать на подозреваемых в воровстве и даже задерживать их. Группы «охотников за бедными» с помощью собак изгоняли бродяг из деревень.

Более или менее сознавая экономическую природу этого социального явления, муниципальные власти шли на бесплатную раздачу продовольствия в голодные годы и в периоды резкого подорожания жизни. Заказывалось судно с хлебом или овсом, из которого пекли хлеб для нуждавшихся. В 1634 году в Лейдене подобную помощь получили 20 тысяч человек.^{190} В Амстердаме раз в неделю проходила официальная раздача денег неимущим. Реформатская церковь содействовала этим акциям, которые, впрочем, охватывали только тех отверженных, у которых было хоть какое-то пристанище, пусть даже и временное. В холодные зимние месяцы дьячок или служащий муниципалитета разносил по их лачужкам немного масла, сыра, хлеба и торфа. В теплое время раздача продуктов прекращалась. Каждый должен был выпутываться из беды сам.^{191}

В целях обеспечения подобных мероприятий городские власти или церковь периодически организовывали благотворительные сборы. Буржуа нередко проявляли большую щедрость. Случалось, что умело проведенный сбор приносил в большом городе до 15 и даже 25 тысяч гульденов. Традиционно пожертвования делались по особым случаям, например по случаю свадьбы в семьях богачей. Во многих городах по окончании похоронной церемонии сукно с катафалка поступало в пользу бедных. Кроме того, не бывало такого случая, чтобы, умирая, буржуа не завещал какой-нибудь суммы на богоугодные дела. Слава о милосердии нидерландцев облетела всю Европу. Людовик XIV накануне своего вторжения в Голландию уверял Карла II: «Не тревожьтесь об Амстердаме. Я глубоко убежден, что Провидение защитит его, хотя бы за одну только благотворительность…»

В Лейдене, где было особенно много промышленных рабочих, была учреждена особая инспекция по делам неимущих, которая располагала крупными суммами для вспомоществования. Во второй половине века во многих городах на личные средства частных лиц строились бараки, сдававшиеся за почти символическую плату малообеспеченным гражданам. Повсеместно существовали богадельни, оставшиеся еще от старых церковных орденов и управлявшиеся государством. Эти учреждения в наиболее крупных центрах имели разнообразную специализацию. В Лейдене имелись богадельня для бездомных, дом престарелых и сиротский приют. Но главной функцией этих прибежищ с начала XVII века было пресечение бродяжничества. В большинстве населенных пунктов средней величины странник находил приемный центр, иногда при местной больнице, где мог бесплатно провести три дня. Утром четвертого он должен был уйти. Тем не менее в некоторых городах приток бродяг достигал таких масштабов, что с июня по октябрь приюты закрывались! Обустроены эти заведения были очень просто: большая общая комната с обогревом и рядами деревянных лавок; два спальных помещения, одно для мужчин, второе для женщин. После еды служители из предосторожности забирали у постояльцев ножи. Ночью ночлежки запирались, как тюремные камеры.

Помимо больницы в Амстердаме имелось несколько сиротских приютов и дом престарелых, где содержалось до 400 бедных старушек. В 1613 году был основан «Приют милосердия», где находили пристанище отверженные, жившие подаянием. Чтобы попасть туда, требовалось прожить в городе несколько лет и иметь тому соответствующее подтверждение. Но и нуждающимся странникам приют выдавал денежные пособия. Начальник (прево) и служащие, приданные этому заведению, обходили город, подбирая нищих. Впоследствии приют стал заниматься еще и беспризорниками, поступавшими в огромном количестве, а также отвечать за проведение похорон на казенный счет.

Управление всеми этими благотворительными учреждениями препоручалось городом комитетам, в которые входили уважаемые граждане, мужчины и женщины, считавшие такое дело богоугодным. Если на уровне простых служителей руководство богаделен оставляло желать лучшего, то высокопоставленные шефы, напротив, выполняли свои обязанности с безукоризненной точностью. Финансирование этих заведений осуществлялось за счет доходов от бывших церковных владений, к которым добавлялись, особенно во второй половине века, различные фонды и пожертвования. Сбор средств в пользу бедных проводился по домам раз в месяц и каждое воскресенье в церкви. В определенных местах города устанавливались ящики для пожертвований. Муниципалитет отводил в пользу приютов средства от различных налогов — на импортное зерно, на аукционы, на банкеты, на пышные похороны. Наконец, периодически проводились благотворительные лотереи, весьма почитаемые в обществе. Случалось, первый же лот приносил тысячу гульденов, когда билет продавался за 2 штёйвера.^{192}

К концу века благотворительные учреждения уже не справлялись со своими обязанностями из-за все возраставшей массы нуждавшихся, их финансирование было недостаточным. Изобретались временные полумеры, как то: установление специальных налогов, увеличение числа лотерей и высылка неимущих по месту рождения.

В начале века Амстердам располагал двумя приютами, каждый из которых служил одновременно и тюрьмой, и исправительным домом. Мужчины помещались в Распхёйс, женщины в Спинхёйс.^{193} Фронтон первого украшала надпись по латыни, определявшая функции этого заведения: «Virtutis est domare quae cuncti pavent».^{194} Воспитанники, направленные сюда решением суда, приговаривались к ручному труду, главным образом очистке от коры древесины, как правило, бразильской (отсюда и название: raspen означало строгать). Того, кто отказывался работать, нещадно пороли. Если он продолжал упорствовать, упрямца бросали в подвал, который через трубу медленно заполнялся водой; чтобы не утонуть, заключенный был вынужден постоянно качать насос, против желания приобщаясь к труду. Бродяги, воры, подонки всех мастей соседствовали в Распхёйсе с «трудными» подростками, заключенными сюда по желанию родителей. В Спинхёйсе (доме, где прядут) содержались проститутки, девушки, сбежавшие из-под родительского крова, женщины, заточенные собственными мужьями за недостойное поведение или пьянство. Наиболее состоятельные из этих дам могли за определенную плату поселяться в отдельных камерах.

Несколько случаев, взятых из криминальной хроники Амстердама, позволяют получить представление о том, с какими делами приходилось сталкиваться органам правосудия. Тринтье Питерс, служанка, была приговорена к смерти за убийство собственного ребенка; Лоренс Корнелисс, воспитанник Распхёйса, был повешен за взлом сейфа бальи в окрестностях суда, вынесшего приговор; Жан Франкхойс был приговорен к позорному столбу за двоеженство; такое же наказание получил Абрахам Фредериксен, служивший у гравировщика надписей на могильных плитах при монастырском кладбище, — за обворовывание трупов; солдат Эрнст Рип был приговорен к смертной казни за убийство товарища. Альберт Альбертс и его жена, скупщики краденого, были повешены за похищение из общей могилы головы и правой руки казненного — несомненно, их заподозрили в колдовстве. Перечень можно продолжать бесконечно. Убийство, кража, поджог и подделка не сходят со страниц судебных отчетов. Одна почтенная дама, Гриет Андриес, привлекалась к ответственности 32 раза. Уголовный кодекс был неумолим к нарушителям закона. Особенно сурово карались воровство, незаконное проникновение в чужой дом и подделка почерка. Наказания отличались жестокостью. Шестнадцатилетним мальчишкам клеймили лбы раскаленным железом; восьмидесятипятилетний капитан, виновный в убийстве, был сожжен заживо. Один рецидивист за год был 11 раз бит кнутом и пять раз клеймен железом. За последнюю четверть XVII века в Амстердаме вынесли 209 смертных приговоров.

Подобная жестокость объяснялась некоторой бесчувственностью, общей для всей Европы. Гроций оправдывал ее необходимостью запугать потенциальных преступников. Отсутствие единообразия в нидерландском уголовном кодексе еще ухудшало положение. Законы и обычаи отличались от провинции к провинции, если не от города к городу, и все попытки их унифицировать наталкивались на глухую враждебность местных судебных инстанций. В этом юридическом хаосе затерялось само определение преступления. Его критерием, оставленным на усмотрение служителей Фемиды, было решение, что «это не может остаться без возмездия в обществе, где властвует закон». Согласно такой формулировке богохульство или расчет фальшивыми деньгами были такими же неблаговидными поступками, как убийство или государственная измена.

Считалось, что признание подозреваемого является неопровержимым доказательством его вины. Естественно, что при допросе полиция пыталась ускорить процесс, вырвав его пытками, хотя это и было незаконно. Обвиняемого растягивали на дыбе, заставляли принимать вещества, вызывавшие отторжение, били кнутом, жгли… Подобные методы установления «истины» процветали по всей Европе. Голландские юристы различали пять степеней пытки; в более милосердной Фрисландии их было всего три. Эти классификации служили основой для определения размеров наказания, поскольку пытка часто предшествовала вынесению приговора, после того как помогла выбить признание на допросе.

Судьи, слывшие за утонченных и цивилизованных людей, без малейших угрызений совести или отвращения смотрели на работу палача, которая продолжалась порой столь долго, что слуги приносили им еду прямо в пыточный подвал, где «обрабатывался» очередной несчастный. Они лично выбирали вид наказания из привычного арсенала того времени, немыслимого и кровавого. Отрубали правые руки, носы, уши; жгли языки, выкалывали глаза, рвали щеки, клеймили плечи раскаленным железом. За малейшие проступки виновного выставляли к позорному столбу в деревянной колодке, из которой торчала только голова, с надписью или символом, определявшим преступление. Или же его водили по всему городу в оскорбительно нелепом одеянии.

Торговца вразнос, продававшего запрещенные книги, таскали по улицам в докторской шапочке и со связкой злополучного товара на шее. Мелкие воришки «прогуливались» по городу с украденными предметами на голове под присмотром двух сержантов. Позорный столб — эшафот перед городской ратушей — не уступал по комфорту пыточной скамье. Выставление на публичное обозрение было глубоким бесчестием, которое не пугало разве что самых пропащих.

Другие наказания носили социальный или экономический характер — лишение сословных прав, запрещение заниматься той или иной деятельностью, штрафы и пр. Изгнание позволяло под каким-либо предлогом избавиться от «опасных элементов». Их высылали на месяц, пожизненно или даже на сто лет и один день! Виновному в нанесении телесных повреждений запрещалось в течение одного года выходить из дома после восьми часов вечера или целых три года посещать трактиры. В годы большого строительства (возведение укреплений, разработка новых шахт в какой-нибудь дальней колонии) суды весьма охотно приговаривали провинившихся к «общественным работам».

Смертная казнь обычно совершалась через повешение, которому нередко предшествовали пытки. Часто петля заменялась более изощренной казнью. Приговоренного, привязав к стулу, обезглавливали ударом сабли, сжигали, топили в бочке или даже закапывали живьем. Иногда подобное проделывали уже с мертвым телом. Так, удачливых самоубийц привязывали к лошади, которая волочила их к виселице для торжественного повешения. Такие экзекуции представляли собой для горожан вполне заурядное развлечение, ничуть не считавшееся предосудительным.

Виселицы возвышались у всех ворот Амстердама. Подступы к большинству городов являли ту же картину: два мощных вертикальных столба высотой от четырех до пяти метров, стянутых сверху поперечной балкой, на которой свободно покачивалось полдюжины удавленников. К одной из опор приставлялась лесенка, позволявшая палачу крепить веревку и подтягивать узел.

Палач был заметной фигурой среди городских служащих. «Магистр высоких дел провинции Голландия с резиденцией в славном городе Гарлеме» — только этот заплечных дел мастер мог официально приводить в исполнение приговоры суда на всей территории провинции. Оплата была сдельная — 3 гульдена за обезглавливание, к которым добавлялись 9 гульденов за погребение тела. Колесование приносило больше всего — 3 гульдена за удар, что давало в сумме до 30 монет; на битье кнутом по тем же расценкам можно было заработать не больше 24 гульденов.

К лишению свободы приговаривали относительно редко. Тюремное заключение рассматривалось не столько как наказание, сколько как мера содержания обвиняемого до суда. Заключенные со средствами легко могли облегчить свое существование. Зато беднота оказывалась в ужасающей нищете. Недоедание и отсутствие гигиены превращали казенные дома в очаги заразы. Амстердамские тюрьмы располагались в подвальных помещениях городской ратуши и четырех самых старых ворот. Стены двухметровой толщины, зарешеченные окна, сырые истрепанные соломенные тюфяки. В течение века нескольким дерзким узникам удалось отыскать способ выбраться отсюда, как, например, Иоханесу Палмеру, бежавшему в 1652 году. Так и не сумев схватить его, судейские власти заочно приговорили Палмера к изгнанию.