Заключение Сладость свободы

Заключение

Сладость свободы

Описывая Нидерланды, куда его пригласил Лейденский университет, французский посланник Бузенваль в 1593 году в своем письме к Скалигеру прославлял царившую там «сладость свободы».^{278} Эта «сладость» действительно поражала всех чужеземцев, едва они пересекали границы республики Соединенных провинций. На этом сходятся все отзывы об этой стране, и даже более или менее колкие замечания о нравах или характере нидерландцев редко опровергают то, что считалось в глазах европейских либералов неоспоримым.

Но только очень немногие из них, такие, как Темпл, смогли воочию увидеть политические институты Нидерландов и осознать их сложность, парадоксальность и противоречивость. Что понимало под «свободой» большинство сторонних наблюдателей, не слишком привычных к размышлениям социологического характера? Несомненно, для отдельного индивидуума речь прежде всего идет о большой свободе выбора и инициативы. Однако, как мы убедились, узкий конформизм, давящий духовный ригоризм, укоренившаяся формула «успех есть залог добродетели» придавали жизни в Нидерландах определенное единообразие. Торжество буржуазных ценностей — работы, экономии и благопристойности — сглаживало все шероховатости в обществе, подавляя всякое несогласие. Правительство выглядело вполне демократическим, в современном понимании этого слова. Зато в основе управления многих секторов экономики лежала монополистская структура. При этом Нидерланды на протяжении двух столетий служили прибежищем для гонимых со всего света.

Объективное суждение составить в этом вопросе весьма нелегко. Нидерландская свобода скорее плод нравов, нежели заслуга государственных институтов. Вероятно даже, что она была порождена самими противоречиями этого общества — непоследовательностью и недостатком общих принципов, из которых вытекал эмпиризм, господствовавший на всех уровнях жизни, в поведении и даже в мышлении. Именно его сделал своим оружием индивидуум, агрессивный, героический или просто умевший найти лазейки в системе, чтобы действовать сообразно своим желаниям.

Мы могли уже убедиться, что новая этика не изжила дедовских тенденций. Оставаясь глубоко религиозными, нидерландцы умели покутить. Заботясь о приличиях, чистоте фасада, они вместе с тем сохраняли немало черт древней грубоватой простоты. И порой довольно неприглядная жажда наживы толкала их на героические античные приключения. От природы уравновешенный, разумный, осторожный и немстительный, нидерландец редко выходил из себя, но, раз загоревшись, успокаивался не скоро.

Темпл знавал одного голландца, который посвятил 25 лет своей жизни изготовлению модели земного шара. Другой 30 лет мастерил инкрустированный столик.^{279} Но терпение, благодаря которому любое дело доводилось до конца, трезвый расчет, не позволявший бросаться куда бы то ни было очертя голову,^{280} редко сопровождались дальновидной осторожностью, гибкостью и в то же время быстротой импровизации, свойственной политическому гению.

Достигнув высокой степени прогресса в управлении и культуре, нидерландцы XVII века использовали лишь малую толику его плодов. Они не дали себя обмануть своими же достижениями. Республика вполне соответствовала их темпераменту своей нерешительностью и несостоятельностью.^{281} Нидерландец окидывал людскую возню спокойным взором, серьезно воспринимая лишь очень немногое, главным образом Создателя или деньги. Поэтому, торгуясь, он обезоруживал вас своей любезностью. Ни в одной стране не встречалось столько плутов. Несмотря на строгость оппозиционных групп в обществе, идейные враги как ни в чем не бывало оказывались за одним столом, едва выпадал случай вместе выпить.

В общественной жизни наблюдались те же противоречия. Послов иностранных держав принимали в Гааге с невероятной помпой — делегаты Штатов выезжали им навстречу за 20 километров от города с кортежем из 50 карет. Но когда в 1654 году французский посланник ослеп и вынужден был выйти в отставку, правительство высказалось против вручения ему прощального подарка. Это отнюдь не было проявлением враждебности, но всего лишь установлением равноправия, поскольку нидерландским послам только что запретили самим принимать подношения. Зато от последних требовали щепетильного соблюдения высоты положения и содержали их в роскоши, которую не мог себе позволить никто в Соединенных провинциях.^{282} Автономия местных властей опиралась на практику, которая порой могла показаться вопиющим нарушением «Акта об объединении».^{283} Это еще более усиливает впечатление, особенно по прошествии лет, что все в этой стране подстраивалось под человека, поражая разумностью и доступностью.^{284} По замечанию Сент-Эвремона, «нидерландцы не столько любят саму свободу, сколько ненавидят любое ее подавление».^{285} Не меньше они не терпели скандалов и всего, что выходит за рамки внешних приличий. Тем не менее в 1650 году амстердамцы опустились до того, что представили на сцене любовные похождения Вильгельма II. Что может быть лучшим свидетельством свободы?

Меркантильность мышления делала общественное мнение малочувствительным к коррупции. Крупные скандалы случались редко, но это говорит лишь о том, что чисто лавочническая осторожность брала верх над выгодами махинаций, прочно укоренившихся в нравах с начала века, таких, как подкуп избирателей, судей и фининспекторов, расхищение государственной казны, и любых других нарушений закона, вызываемых в этом, по большей части купеческом обществе повсеместно распространенными фаворитизмом и кумовством. Так, в 1615 году бургомистр Амстердама использовал право на кадастровый контроль для сокрытия от налоговых служб собственных огромных средств. Можно не без основания утверждать, что сам Олденбарнефельде получил от Генриха IV 20 тысяч гульденов при весьма сомнительных обстоятельствах. После самоубийства начальника канцелярии Генеральных штатов Корнелия Бруша в 1650 году в ходе следствия было раскрыто целое дело о крупных хищениях на общую сумму в два миллиона гульденов, в котором оказались замешанными как минимум 16 депутатов. Однако в Англии и Франции XVII века случались вещи и похуже. Голландская коррупция оставалась в пределах норм свободного общества. Критика, направленная против нее, велась с большим ожесточением и, в свою очередь, тоже составляла часть системы. Памфлеты и речи проповедников если и не представляли собой сдерживающего фактора, то хотя бы давали отдушину накопившемуся негодованию, не мешая, если не помогая, торговле, и не ограничивали таким образом ничьей свободы, оставаясь по сути ко всему безразличными.

На религиозном фронте страсти бушевали вовсю. В ходе противостояния гомаристов и арминиан дискуссии превращались в рыночную перебранку с последующим крушением черепов. Но в 1632 году городские власти Амстердама в приказном порядке положили конец этой сваре, расценив ее как явление, мешающее нормальному ведению дел. Мало-помалу религиозное равновесие установилось по всей стране, свидетельствуя о победе терпимости, которая в значительной мере явилась плодом стремления к обогащению, немыслимого без мира в стране.

Таким образом, сложился уникальный для Европы того времени образ жизни. «Люди живут здесь как граждане мира, связанные узами уважения и мира под беспристрастным оком в меру сурового правосудия»,^{286} — писал Темпл. Слова Темпла описывают скорее следствия, нежели причины создавшейся неординарной и сложной ситуации, не допускавшей однозначного деления на черное и белое. Являясь более чем точной, его оценка обозначает лишь золотую середину. Но причины не столь просто разглядеть, как их следствия, и умеренность лучше крайностей отображает среднестатистического человека. В ностальгии Париваля скрывалось нечто большее, чем простая иллюзия, когда он не мог «ни налюбоваться на счастие голландских подданных, ни прекратить завидовать их участи».^{287}