1. Царство льда Лед и тундра как обитель человека Ледниковый век Европы. — Северная Скандинавия. — Азиатская тундра. — Арктическая Америка. — Гренландия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Царство льда

Лед и тундра как обитель человека

Ледниковый век Европы. — Северная Скандинавия. — Азиатская тундра. — Арктическая Америка. — Гренландия

…однажды вы спросили у меня о землях Севера: какое огромное и поразительно разнообразное количество объектов и народов находится там, какие удивительные особенности не известны другим народам; как человек и несметное количество животных Севера, цепенея от постоянного безжалостного холода, умудряются противостоять жестокости природы и свирепости климата, среди которых они живут; что поддерживает их жизнь и как замерзшая земля может производить что-нибудь питательное. И от забот сегодняшнего дня я обратил мысли к этой цели…

Олаус Магнус. Описание северных народов[99]

Одним словом, ничто не может здесь расти. Не стану говорить, что здесь нет городов… Сами дома не существуют… Одна ночь… может длиться два месяца. Холод такой сильный, что восемь месяцев в году земля и вода покрыты снегом и льдом… Учитывая все это, можно подумать, что эта страна населена только дикими зверями. Она должна быть пустыней. Но она обитаема.

Франческо Негри. Viaggio setentrionale[100]

За вратами Гога: свирепый север

Ледяные пустыни пользуются дурной славой мест, непригодных для развития цивилизации. Когда в 1868 году Соединенные Штаты купили Аляску примерно по два цента за акр, эту покупку в Конгрессе называли «деньгами, выброшенными за негостеприимную голую пустыню — в царстве вечного снега», где почва «постоянно промерзает на пять-шесть футов в глубину», а «климат не пригоден для жизни цивилизованного человека»[101]. На самом деле большая часть Аляски расположена южнее Северного полярного круга и здесь, благодаря влиянию теплого Японского течения, зима мягче и средняя температура выше, чем, скажем, в Северной Дакоте или Миннесоте; но в последнем упреке есть некое правдоподобие. Во всяком случае, считается, что этот штат постоянно скован льдом и что в отличие от песчаных пустынь ледяные пустыни никогда не поддерживали цивилизацию, способную значительно менять природное окружение.

Работая над этой главой, я просмотрел множество блестящих раскрашенных литографий ледяного мира Аляски в книгах путешественников девятнадцатого века, которых притягивали громады льда и необычный новый мир отраженного и рассеянного света. Но, застревая на Аляске зимой, эти путешественники отчаивались, не могли справиться с климатом и окружающая обстановка угнетала их, замораживала мозг и удерживала творческие порывы. Типичны чувства, испытанные Джоном Россом:

Несмотря на всю свою яркость, эта земля — земля льда и снега — всегда была и всегда будет скучной, тусклой, однообразной пустыней, которая своим влиянием парализует мозг, мешает думать, делает ко всему равнодушным, как только — спустя день или два — перестает поражать своей новизной; ибо это картина однообразия, тишины и смерти[102].

Это среда, которая побуждает непривычный ум к самоубийству. По мнению исследователей предпоследнего столетия, в европейской и западно-азиатской тундре «лемминги, вероятно, самые жизнерадостные обитатели страны»[103]. Когда в 1820-е годы Западную Австралию изучали как место возможного переселения, исследователи ошибочно сочли пустыню раем, потому что случайно оказались в ней в короткий дождливый период: но в тундре подобная ошибка невозможна даже в самое благоприятное время года. Даже летом она остается несомненно враждебной. Вечная мерзлота — это толстый слой неоттаивающей почвы, который исключает возделывание земли, не дает уходить растаявшему льду и образует обширные лужи, в которых в короткий, но очень напряженный жаркий сезон выводятся тучи мошки. Здесь невозможно даже добывать полезные ископаемые; первые исследователи делали раскопы в поисках кремня и охры, как в середине палеолита.

Лед — единственная среда, в которой цивилизация кажется немыслимой. Средневековые рассказчики чудесных историй утверждали, что побывали на северном полюсе, а романисты изобрели завоевание Северного полюса королем Артуром; но это им удалось только потому, что они не знали, каков на самом деле Северный полюс; они предполагали, что теплое течение делает его свободным от льда и пригодным для жизни[104]. Исследователи и фантасты изобретали «затерянные города» в самых разных типах среды (см. ниже, с. 109, 224), но не в этой. Единственное известное мне исключение — страшный рассказ Г. Лавкрафта, мастера жанра ужасов, творившего в 30-е годы, в нескольких кварталах от моей квартиры в Провиденсе. В произведении 1931 года — «Горы безумия» — Лавкрафт рассказывает об экспедиции «Мискатонского университета», которая наткнулась на руины города, воздвигнутого в Антарктике чудовищными существами миллионы лет назад:

Почти бесконечный лабиринт колоссальных правильных и геометрически ритмичных масс… вздымал потрескавшиеся и изъязвленные вершины над ледяным полем… на дьявольски древнем плоскогорье высотой в двадцать тысяч футов и в климате, смертельном для человека. Только невероятная, нечеловеческая массивность огромных каменных башен и стен спасла ужасающие строения от уничтожения[105].

То, что это эпизод фантастического рассказа в жанре ужасов, — свидетельство невероятности цивилизации во льду.

На протяжении большей части письменной истории цивилизованные авторы чувствовали большее родство с жителями песчаных пустынь, чем с людьми льда. Всегда легче было считать обитателей тундры чужаками. Особенно показательна и даже горька финская традиция исследований севера, поскольку север притягивает финнов узами явного родства. Великий лингвист Матиас Александр Кастрен, первый ученый, исследовавший в середине XIX столетия тундру самоедов, чувствовал себя среди «дальних родственников».

«Иногда, — пишет Кастрен, — мне казалось, что инстинкт, невинная простота и искренность этих так называемых детей природы во многих отношениях превосходит европейскую мудрость, но в целом в ходе своих путешествий по пустыне я с сожалением констатировал наряду с привлекательными чертами столько отвратительного, грубого и жестокого, что скорее жалел их, а не любил»[106].

Последователь Кастрена финский филолог Кай Доннер в 1911 году на санях выехал из Томска, чтобы изучать самоедов и «бежать от реальности в удивительную страну легенд». Он буквально сорвал с себя бремя цивилизации — «костюмы, накрахмаленные сорочки, постельное белье, зубную щетку, принадлежности для бритья» — и нарядился в традиционную двухслойную одежду из шкуры лося, чтобы уберечься от температуры минус сорок по Фаренгейту[107]. Полный решимости провести зиму в Арктике, он в феврале 1912 года достиг Поккелки — «местопребывания Таза», «столицы всех самоедов реки». Как он обнаружил, «зал собраний» во «дворце» этого вождя был единственным жилищем, напоминавшим здание: «полу-подземное сооружение с бревенчатыми стенами» и очагом из глины и ветвей. Здесь на полу спали тридцать человек. Холод был такой сильный, что никто не раздевался; это место кишело паразитами и было пропитано зловонием. Хотя ежедневно на несколько минут показывалось солнце, «внутри всегда было темно, так как свет не мог пробиться сквозь затянутые льдом окна».

В зимнем караване торговцев мехом он понял, какой безжалостной может быть арктическая природа. Не на что было охотиться. Караван вез с собой замороженные туши, чтобы иметь какую-нибудь еду. Женщины глотали своих жирных вшей, «как конфеты». Даже в юрте, когда горел огонь, температура не поднималась выше нуля. Олени застревали в сугробах, и людям приходилось вести их, передвигаясь на снегоступах. Чай делали из черники, а табак — из березовой коры. Пришлось бросить вещи и укрыться, как остяки, за снежными стенами. У Доннера начались галлюцинации, он обморозился. В теплый день температура поднялась до четырех градусов ниже нуля. Доннер испытывал сильную романтическую привязанность к своим товарищам по путешествию в ледяной пустыне «среди дикарей, которых я научился любить и понимать»[108].

Его рассказ продолжает долгую традицию, начатую этнографическими исследованиями времен Петра Великого. Русские редко испытывали характерное для финнов сочувствие «малым народам севера». Русские путешественники проклинают терпимость к этой «свинской жизни», когда люди спят с собаками, пахнут рыбой и даже разговаривая друг с другом не кланяются и не снимают приветственно шапки[109]. С другой стороны, те из них, кто в конце девятнадцатого века критиковал собственное общество, сумели разглядеть достоинства «естественных людей», ведущих тяжелую жизнь по законам природы и воплощающих «примитивный коммунизм» и мораль, «абсолютно свободную от пороков городской цивилизации»[110]. Представление, сформировавшееся в 1890-е годы у Фредерика Джорджа Джексона, английского исследователя Вайгача — «святого острова», на котором хотели быть похороненными не принявшие христианство самоеды, было тоже двойственным, хотя и не столь ярким, как у финнов и русских. Для него самоеды грязные и ленивые, но честные и простодушные: «они просто кишат паразитами, от них нестерпимо разит», но они гостеприимны и «никогда не бранятся и не злословят»[111].

Те, кто был знаком с миром льда лишь по рассказам, представляли его себе аналогично. Во времена античности и лес считался обителью варваров. Перейти его границу значило пойти дальше даже варварства или, в оценке критиков цивилизации, предпочесть полное подчинение природе. Тацит в конце IV века н. э. в самом раннем дошедшем до нас описании таких народов — «исключительно диких и страшно бедных» — считает их жителями утопии, сбежавшими от тревог цивилизации:

Эти люди считают, что они счастливее тех, что потеют на полях и растрачивают силы в поисках своего счастья. Равнодушные к людям и богам, они достигли самой трудной цели: перестали испытывать гнет человеческих желаний[112].

Гуманисты XVI века оживили миф о варварской невинности саамов, «не знающих лихорадочной суеты… свободных от гражданских разногласий, живущих совместно без зависти, не зная обмана… не желающих участвовать в хитрых предприятиях… и не способных похищать чужую собственность»[113]. Но в то же время миф о благородных варварах всегда жил рядом с мифом о дикарях-полулюдях. В русских сказках XV–XVI веков самоеды упоминаются среди людей-зверей, similitudinis hominis[114] средневековых легенд: летом они спят в море, иначе их шкура разорвется; зимой, когда у них из носов выходит вода и примораживает их к земле, они умирают; рот у них на верху головы и они, чтобы есть, кладут пищу под шапки; головы у них собачьи или растут ниже плеч; они живут под землей и пьют человеческую кровь[115].

Даже сегодняшние апологеты жителей льда и охотников тундры скорее говорят о благородной дикости, чем рассматривают soidisant[116] цивилизацию в ее собственных терминах. Нильс Валькепаа, один из самых рьяных современных защитников саами Северной Скандинавии, гордится тем, что их называют примитивным, считая, что это усиливает их сексуальную привлекательность, но тех же саами он без всякой иронии описывает как «низкорослых и сутулых… живущих в торфяных землянках и едящих все, что найдут на земле… Из-за рахита у них кривые ноги, а от дыма постоянно слезящиеся косые глаза»[117].

Идущие за льдом

Впрочем, некоторые народы предпочитают лед. Когда в конце периода великого оледенения ледники начали отступать, эти народы Старого Света последовали за ними. На краю ледника, в захоронениях Скейтхолма (сейчас это побережье Балтийского моря) они оставили в мелких ямах свои кости, украшенные бусами, а также различные орудия и подарки из красной охры. По соседству в могилах лежат собаки — могучие, волкоподобные охотники, погребенные с трофеями своих охот (рога лосей, клыки кабанов); иногда у этих собак больше знаков почитания, чем у людей. Собаки были полноправными членами общества, в котором статус определялся охотничьей доблестью и умением: собаки вели людей, они были героями той жизни, которую сейчас описывают авторы детских приключенческих книг[118]. В этих краях собаки стали такой неотъемлемой частью жизни людей, что мифы часто называют их предками человека. Согласно рассказу Энонтеки, шведская принцесса оказалась в изгнании в Лапландии, и сопровождала ее только собака. Саами — потомки ее детей, и поэтому они «храбры и одеты, как короли»[119].

Можно восстановить или вообразить маршрут, по которому охотники севера следовали за отступающим льдом. На стене пещеры в Южной Испании можно увидеть, как они жили четырнадцать тысяч лет назад: охотились, сражались, собирали мед. Земля наклонялась[120]. Солнце светило. После небольшого возврата холодов — вызванного, вероятно, потоками холодной воды с тающих ледников, — температура примерно десять тысяч лет назад снова начала подниматься, более или менее постоянно. Стада начали уходить на север[121]. За ними последовали собаки — вначале волки, одомашненные, вероятно, для охоты на диких лошадей[122]. Пришли в движение и люди[123]. Окружающая среда менялась, и на юге Франции росли груды костей оленя и кабана, лося и зубра. Согласно рисункам на стенах пещер танцоры надевали шкуры оленей. Некоторые племена неплохо жили в лесах, наступавших с юга, или поселялись в умеренном климате на плодородных почвах, на берегах судоходных рек и в горах, богатых охрой и оставленных ледниками; но собаки и их люди хотели следовать за северными оленями к сиянию отступающего льда[124].

Многие авторы под влиянием чувства вины, или жалости, или неверия в привлекательность северной жизни утверждают, будто жителей севера гнали в безжизненные земли, что они не сами туда стремились; несомненно, истина где-то посередине, но совершенно очевидно, как сами саами вспоминают свои доисторические миграции. Их привело сюда «их собственное стремление к северным оленям»[125]. В одном из мифов о происхождении народа рассказывается, что предок саами выбрал для жилья самую холодную землю, оставив юг брату, который был так слаб, что ему приходилось искать убежище от метели[126].

Средний этап движения идущих на север за льдом представлен поселением середины седьмого тысячелетия до н. э. Лепенски Вир в ущелье Железные Ворота на Дунае[127]. Здесь шаманы вырезали над очагами в камне изображения чешуйчатых рыб; все жилища почти идентичны, одно больше прочих. Некоторые племена обратились к рыболовству и сельскому хозяйству; собаки стали охранять стада; но другие продолжали движение, как те, что жили в поселении Скейтхолм. По мере того как из льда и наводнений возникал тот мир, что мы знаем сегодня, жители тундры цеплялись за самые северные обитаемые земли и за общество тех животных, которых они знали и которые могли дать им пищу. Великая миграция привела их в арктическую тундру, где на самом краю границы лесов и за ней северные олени могли кормиться мхом. Здесь, среди низкорослых кустарников и карликовых берез или на скалистых склонах, где снег покрывает мох, олени острыми копытами выкапывают его из-под трехфутового снежного покрывала[128].

Те, кто одомашнили оленей

В 1884 году, когда Верховный суд Швеции рассматривал новый закон о пастбищах северных оленей, юрист Кнут Оливекрона утверждал, что саами, живущие за счет оленьих стад и обеспечивающие наличие жизни в Арктике, представляют собой остатки низшей культуры, обреченные естественными законами природы на уничтожение. Вмешаться в действие этих законов, чтобы спасти саами, значит препятствовать действию механизма природы, существующего во имя совершенствования видов, — выживания наиболее приспособленных, лучших. Члены суда не согласились с таким мнением. Они ответили, что Оливекрона и другие «дарвинисты» «игнорируют» тот факт, что «культура лапландцев единственная, которая соответствует обширным районам страны»[129].

Члены суда, хотя также не свободные от дарвинистских предрасположений, явно правы. Непрактично строить на льду, хотя в середине XVI столетия Олаус Магнус утверждал, что «в обычае северных народов с их умением предвидеть и — строить замки из снега и делать их прочными и долговременными, обкладывая снежные стены льдом; на таких замках они учатся искусству осады»[130].

В этой части планеты, где земля покрыта ледяным панцирем, где среда постоянно преобразуется крайними перепадами погоды, отказ от постоянных сооружений — проявление мудрости. Подчинение природным крайностям — разумное решение. Те, кто лучше других понимает природу, часто не пытаются очень сильно ее менять.

Однако самое характерное для жизни в древнем арктическом мире — поразительно грандиозные усилия приспособить природу к потребностям человека, удержать сезонные колебания погоды в сносных рамках и подчинить диких животных. Эти попытки нелегко понять людям, считающим себя цивилизованными, но в собственном контексте они поистине значительны. Я имею в виду культуру северных оленей центральных, или «горных», саами северной Скандинавии и ненцев, которые живут на берегу Северного Ледовитого океана между устьями Северной Двины и Енисея вместе со своими восточными соседями по сибирской тундре, эвенками, коряками и чукчами.

К IX веку нашей эры, когда норвежский посол Отер хвастался перед королем Альфредом собственным стадом в шестьсот голов[131], образ жизни, связанный с пастьбой северных оленей, уже вполне сформировался. Археологические данные за три с лишним тысячелетия свидетельствуют о постепенном росте значения северных оленей в жизни человека. Высшая стадия зависимости от этих животных приходится на первое тысячелетие н. э.[132] В течение столетий возникают и развиваются многие способы обращения со стадами: соединение пастьбы с охотой на диких оленей, отбор отдельных животных и управление миграцией стад.

Постепенно начинает преобладать то, что можно назвать контролируемым кочевым скотоводством: сочетание обычной жизни, в которой предпринимаются только сезонные переходы, с отдельными периодами кочевья, когда в нем возникает потребность. Подобно крупному рогатому скоту ковбоев Дикого Запада Северной Америки, северные олени обладают сильным стадным инстинктом; их можно надолго оставлять пастись в диком состоянии, потом загонять и перегонять на новые пастбища. По сравнению с крупными четвероногими арктического Нового Света европейские северные олени, даже в тундре, совершают относительно короткие переходы, обычно они мигрируют не больше чем на двести миль. Прирученного самца можно использовать как приманку, чтобы поместить в загон все стадо; сотрудничество с людьми — для оленей преимущество в поисках пастбищ: тем самым они получают помощь разведчиков и союзников против волков и росомах. Пастухи разводят костры, чтобы защитить оленей от мошки, преследующих их летом. Говорят, ненцы на берегу океана даже делятся с оленями рыбой, и у оленей быстро развивается удивительный и прекрасный аппетит к рыбе[133]. При менее «плотном» контроле оленей можно на целые сезоны предоставить самим себе, а люди и собаки следуют за ними.

Большие стада северных оленей — признак исключительно тундры, где это животное совершенно необходимо для жизни; жители лесов выращивают животных в небольших количествах и используют их как тягловый скот и как добавку к своему меню; свои стоянки они перемещают на небольшие расстояния — никогда больше пятидесяти миль за год; своих оленей они оставляют без присмотра, помещая их в загон только в случае необходимости. Напротив, традиционные обитатели тундры неотделимы от своих оленей. Ничто иное не способно сохранить им жизнь.

Документированный ритм жизни северных пастухов никогда не менялся: каждый год весной начинается первая миграция, стадо ведет прирученный самец, охраняют его собаки. Лето — сезон появления и выращивания молодняка; осень, включая сезон течки в октябре, проходит на временной стоянке, далее следует отбраковка и переход на «зимние квартиры»[134]. В наше время обычны стада в тысячи голов. За стадом в две тысячи северных оленей могут с помощью собак присматривать два-три всадника[135]. Северные олени, пока они есть в достаточном количестве, дают буквально все необходимое для жизни; ненецкое слово Лl’ep, которым обозначается северный олень, одновременно означает и жизнь[136]. Олени переносят грузы и тянут сани — лучших вожаков холостят, причем согласно саамской традиции человек, который это делает, отгрызает яички зубами[137]. Оленей убивают ради мяса и шкур. Их кровь и костный мозг быстро дают огромное количество энергии; весенние рога, еще молодые и хрящеватые, считаются лакомством; из костей делают наконечники стрел и иглы, сухожилия используют как нитки и веревки; шкура с ее удивительно теплым мехом — каждый волосок захватывает воздух в капиллярную трубку — идеальный материал для арктической одежды и для сооружения юрт зимой. Главный продукт питания — мясо северного оленя; это мясо очень просто сохранять при помощи естественного высыхания или замораживания. Сегодня это одно из самых дорогих блюд в скандинавских ресторанах и основа богатства миллионеров-саами, о которых говорят за обеденными столами в Хельсинки и Осло.

Упоминания о некоторых технологиях, которые помогали саамам выживать, можно изредка встретить в средневековых описаниях. В тринадцатом веке Саксон Грамматик в своем «Скридфинни» восхищается лыжами, луками — возможно, самострелами — и копьями, юртами и использованием северных оленей для перевозки грузов. Но жизнь во льдах требует исключительной изобретательности, как четыре с половиной века назад указал один из величайших историков арктического мира:

Так как народы жарких или умеренных областей явно не знакомы с морозом, снегом, инеем и воющими зимними бурями, они вряд ли могут представить себе разнообразие мастерства, приспособлений и инструментов, с помощью которых защищают свою жизнь и справляются с суровыми условиями жители севера… Ибо если Природа наградила свои создания множеством удивительных конечностей и соединений, чтобы сделать их завершенными, чего она не сделает ради удобства человека? По ее желанию человек рождается нагим и вскоре сталкивается с многочисленными трудностями, чтобы суметь преодолеть их с помощью своего ума и различных приспособлений. Природа также предписала, чтобы у человека всегда была под рукой помощь, когда его обступают препятствия, которые трудно преодолеть[138].

Среди приспособлений, упоминаемых — иногда с изрядной долей вымысла — в средневековых трудах, значатся полузакопанные — для сбережения тепла — в землю жилища, кладовые, поднятые на столбы от хищников, лассо, сани, снегоступы, плотины для ловли рыбы, ловушки для зверей, куда хищников приманивают и протыкают кольями, и хитроумные намордники, не дающие оленятам выпить все молоко матери, чтобы оставалось и людям. Но яркой картины всех особенностей северной жизни не было до середины XVI века, когда братья католики Джон и Олаус Магнумы собрали материал о мире, в котором они надеялись предотвратить Реформацию.

«Описание народов Севера» Олауса — одна из тех гениальных работ, которые не признаны миром. Олаус Магнус был настоятелем Стренгенского собора (позже номинальным архиепископом Упсалы); родную Швецию ему пришлось покинуть из-за протестантизма в государстве, которое рассматривало католическую церковь как свою жертву. Он с тоской изгнанника вспоминает родину. Гордится тем, что подобен готу среди римлян, и в севере ему нравится все, кроме ереси. Он знает Арктику непосредственно, потому что в 1518–1519 годах был послан в эту область собирать церковную десятину; он утверждает, что добрался до 86 градуса северной широты; вероятно, тогда его и пленили обычаи и легенды саами. Его брат в 1526 году посетил Емтланд — южную провинцию Лапландии, «где из своего дохода больше тратил на помощь бедным, чем на собственные нужды»[139].

Вспоминая в Венеции и Риме север эпохи обращения в христианство, Олаус рисует его своего рода Новым Светом, полным богатств и чудес, где бесчисленные некрещеные души ждут вести о Христе. Он хлопочет об организации миссии, которая искупила бы влияние лютеран при королевских дворах Скандинавии. Он руководствовался давним принципом авторов учебников для миссионеров: чтобы обратить народ, нужно хорошо знать его культуру. Ему хотелось дать как можно больше правдивой и полезной информации миссионерам, которые отправляются в чрезвычайно необычный мир, где им придется отыскивать дорогу в снегу, пересекать ледяные поля и плыть, повинуясь незнакомым ветрам там, где бесполезен компас. Поэтому он намеревался рассказывать правду, но его все время искушало собственное идеалистическое представление об Арктике — стране «под великолепным сиянием комет», чистом мире белизны и сверкания; ледяном Эльдорадо; земле героев и образцов добродетели; источнике чудес в традициях записок средневековых путешественников, которые всегда подвергают испытанию доверчивость читателя.

К счастью, север так полон чудес, что их можно описывать всего лишь с небольшим преувеличением. Полуночное солнце создает беззвездное летнее небо. Луна сияет, «как неопалимая купина, к общему удивлению и ужасу». Об удивительной скорости саней можно повествовать с живостью рассказа о чудесах, так же как и об очевидном чуде — о рыбе, десять лет пролежавшей без разложения в холоде Финляндии. Вместе с великолепием северного сияния живописуется и «страшная сила» холода, который вызывает необычные явления природы: ломает корабли и гвозди, убивает животных, приклеивает губы к железу «словно нерастворимой смолой», меняет цвет горностая. Олаус никогда не испытывает свойственного южанам оцепенения от холода. Он наслаждается новизной и разнообразием в мире, где даже туман не кажется блеклым. Он описывает разнообразные виды льда и «двадцать сортов снега»[140].

Последняя защита от природы — волшебство. Поскольку волшебство, магия — это способ совладать с природой, можно сказать, что оно — замена цивилизации или даже конечное очищение цивилизационного импульса, делающее ненужными такие общераспространенные преобразования среды, как строительство городов, ирригация, скотоводство, сельское хозяйство, вырубка лесов, изменение местности и добыча полезных ископаемых. Поскольку жители севера почти никак не затрагивают природу, почти не преобразуют ее, доверчивые наблюдатели наделяли их волшебством необычной силы. Согласно Олаусу Магнусу, в Биармии, у самого северного народа, есть колдуны, «которые заменили оружие волшебством» и воюют, вызывая дождь[141]. Однако большая часть упоминаемого им волшебства принимает формы пророчеств и гаданий, которые составляют прерогативу людей, близких к природе и хорошо ее знающих: они предсказывают погоду, предвещают периоды изобилия и голода, выслеживают зверей и армии, находят путь, следя за полетом птиц. Те, кого цивилизованная жизнь отделила от природы, считают все это чудесами.

Магия шаманов, которые овладевали душой вещей и призывали мертвых на службу живым, передавалась с помощью барабанного боя; этот обычай дожил до XVII или XVIII века, когда христианство его уничтожило. В некоторых племенах барабан шамана считался его оленем, на котором он уезжает в мир духов[142]. Только немногие большие магические барабаны, некогда вдохновлявшие саамских охотников на медведей, сохранились до наших дней. Подобно книгам майя, они десятками и сотнями гибли от рук миссионеров. Искусство чтения их пиктографических изображений забыто, однако это не значит, что красные фигуры, начерченные соком ольховой коры на шкурах оленей, которые натягивались на барабаны, не рассказывали некогда истории, не подсказывали шаманам-читателям заклинания, или, согласно правдоподобным современным попыткам дешифровки, не изображали космические диаграммы или карты звездного неба.

Друзья тюленьих пузырей: почтительное отношение к природе в американской Арктике

Первые исследователи американской Арктики подозревали, что только магия может сделать здешний холод переносимым. Люди Мартина Фробишера, который стал свидетелем того, как в июле 1577 года, во время его последней экспедиции на север, выпал снег, захватили старуху и «заставили ее разуться, желая посмотреть, нет ли у нее раздвоенных копыт; но, увидев ее уродливость и шрамы, мы ее отпустили». Джон Дэвис, десять лет спустя побывавший в тех же широтах, наблюдал за действиями шаманов, которых он называет колдунами, «владеющими многими заклинаниями»[143]. Еще более далекая от нормы по сравнению с Европой и Азией Арктика Нового Света кажется еще менее пригодной для цивилизации и не способной уступить попыткам людей подчинить среду своей воле.

Если в Старом Свете люди следовали за отступающим льдом, то кажется более вероятным, что в Новом Свете обитатели льда пришли извне, по ледяному мосту между Азией и Америкой; возможность перехода возникла потому, что море промерзло досуха. Встретив в Новом Свете лед, эти люди остановились на его краю. Поселения, которые дали некоторым современным исследователям основания утверждать, что люди жили в Америке и до ледникового периода, все оказались более поздними[144]. Во всяком случае народы, которых мы называем инуитами и юпиками или более общим термином — эскимосами, пришли из Азии сравнительно поздно; они перебрались по ледяному мосту или переправились через море и заняли пространства, освободившиеся после отступления ледников[145].

Вначале им приходилось держаться близ границы леса, чтобы иметь средства освещения и отопления; поэтому первые поселения в Новом Свете принадлежат обитателям леса или тундры, а не жителям ледяной пустыни. Однако у настоящих обитателей полюса возникает культура, совершенно не использующая древесину. Когда в 1818 году Джон Росс встретил на северо-западе Гренландии «арктических горцев», он решил, что те считают себя единственными обитателями Земли, будучи отделены от всех прочих средой, непригодной для чьей-либо еще жизни[146]. Гарпуны у них были из бивней нарвала, сани из китовых костей, а инструменты из метеоритного железа; поэтому они остались равнодушны к тому набору подарков, на который европейцы обычно рассчитывают при установлении дружеских отношений в других местах; однако деревянные предметы сразу вызвали у них алчность.

Главным изобретением, позволившим колонизировать ледяную пустыню — возможно, лишь в последнем тысячелетии перед христианской эрой, — стала масляная лампа, вырезанная из мыльного камня и заполненная жиром и ворванью тюленей и моржей. Вероятно, ее происхождение связано с обычаем подбрасывать в огонь каменных очагов комья жира[147]. Это изобретение позволяло охотникам уходить от дома сколь угодно далеко, преследуя мускусных быков до их кладбищ на берегах Северного Ледовитого океана, поедая их внутренности, сваренные в тюленьем жире, или идя за стадами карибу, которые в поисках соли совершали далекие переходы. На карибу нельзя охотиться, когда пожелает охотник; приходится дожидаться начала зимы, когда шкура карибу становится пригодной для изготовления самой теплой одежды[148]. А такая одежда необходима в местности, где зимой температура часто опускается до пятидесяти градусов по Фаренгейту, да и летом тоже бывает пятьдесят, но плюс. Необходимы также мясо и жир крупных млекопитающих; с середины ноября до середины января здесь в полдень царит сумрак, и даже летнее солнце светит косыми лучами, дающими мало тепла.

Освободившись от зависимости от леса, те, кто пользовались масляными лампами, получили возможность охотиться во льдах, где их ждала обильная морская добыча, где не было соперников и где климат позволяет сохранять гигантские туши крупных млекопитающих. Тюленей, насытившихся рыбой, можно было убивать копьями, когда они выныривали из-подо льда, подышать. Моржей и тюленей можно было бить гарпунами с каяков в открытом море: хитроумные зазубренные острия оставались в теле жертвы, пока она не уставала; тогда ее подтаскивали, убивали и везли домой в санях с полозьями из моржовой кости; сани тащили вручную. Подобно любому обществу, люди масляных ламп использовали пригодную для себя технологию, а от другой отказывались. Мы так одержимы своими обманчиво удобными моделями технического развития, что не в состоянии представить себе отказ от такой эффективной технологии, как использование лука и стрел; конечно, на это способны только умственно отсталые дикари! Но чтобы жить во льдах, нужна большая изобретательность, и охотники никогда не отказывались ни от чего полезного. Если судить по их резьбе на камне и кости, воображение у них было очень развито.

Лук — полезный инструмент для охоты в лесу на небольшую дичь, но не в мире льда с его крупными животными; исключение — война между племенами. Мы постоянно отказываемся от полезных технологий не виня себя в варварстве: все труднее найти замену стоячим воротничкам, традиционным чернильным ручкам, механическим часам, трехколесным велосипедам и ширинке на пуговицах; все это во многих отношениях лучше той дряни, что их заменила. Большинство австралийских аборигенов отказались от лука, освоив более простую и эффективную технологию. Жители Тасмании отказались от всех орудий из кости, когда поняли, что могут обойтись без них. Японцы в XVII веке отказались от огнестрельного оружия; почему — объясняет аристократическая чувствительность: самураи не могли перенести унижения искусства войны. Жители Канарских островов до прихода испанцев были не единственным народом в мире, отказавшимся от мореплавания. Отказ от технологии — часть всеобщего процесса изменений и обычно предпринимается сознательно и по веским причинам[149].

Архитектура древних охотников во льдах вряд ли способна была отразиться на облике местности: они копали свои летние жилища в земле, обкладывали дерном и покрывали шкурами. Зимой они переселялись на ледяные поля, чтобы охотиться на тюленей, и тогда вырезали блоки плотно слежавшегося снега и строили снежные дома — «иглу», которые стали обязательным признаком рассказов об Арктике для детей. Однако эти охотники пользовались и камнем и создавали внушительные сооружения. Строили каменные стены, загоняя карибу в озера, чтобы легче их убить[150]; сохранились также немногие обрушившиеся постройки из сухого необработанного камня, которые относятся к первому тысячелетию нашей эры; назначение их неизвестно, хотя кажется вероятным, что это места для совершения обрядов.

В этих широтах изменение температуры на несколько градусов способно преобразовать экосистему, что происходит ежегодно, когда лето сменяет зиму и наоборот. Сумрачную полутьму изгоняет яркий безжалостный свет, жизнь выбирается из ущелий и трещин во льду — и забирается обратно, когда солнце исчезает и вновь сгущаются сумерки. Структурная перемена климата может изменить границы поселения, уничтожая целые виды и делая нелепым образ жизни, который продержался не одно столетие. Что-то в этом роде произошло примерно тысячу лет назад, когда относительно теплый промежуток нарушил привычный образ жизни охотников во льдах. Сменившая их культура, насколько мы можем судить, принадлежала тем, кто шел за охотниками. Ее распространяли морские мигранты; они двигались вдоль южного берега Северного Ледовитого океана с востока на запад по линии, которую мы называем Северо-Западным проходом[151]. По крайней мере возможность подобной миграции продемонстрировал исследователь Джон Боксток, и это соответствует всем известным нам фактам.

Эскимосы, научившие Бокстока плавать на умиаке, прозвали его «Старая Ворвань», потому что он согласен был в случае необходимости есть что угодно. Умиак — совсем не крошечный кораблик; на первом умиаке, который увидел Боксток, помещались восемь или девять пассажиров с их багажом, юрта, две печи, мотор, бочонки на сто и на десять баррелей, два больших тюленя, десяток уток и пара гусей[152]. Боксток купил умиак, построенный еще в тридцатые годы, и отремонтировал его традиционными материалами — деревянными распорками, привязанными веревками из кожи тюленя и крытыми пятью моржовыми шкурами. Толстые шкуры можно было сшивать, протыкая иголкой не насквозь; тем самым создавалась водонепроницаемость швов. И хотя Боксток путешествовал с помощью мотора за бортом, он понимал, как древние мореплаватели совершали свой подвиг во льдах: их лодки, которые набирают совсем немного воды, легко вытащить на берег; они легко уходят от плавучих льдов, которые останавливают корабли европейцев, и могут работать в глубине наземного пакового льда. Им легко было уворачиваться от плавающих льдин. Они в любой момент могли выйти на берег и устроить бивак под перевернутым умиаком[153].

Специалисты предпочитают называть этих людей народом Туле; вообще-то это название поселения в Гренландии, но оно кажется вполне подходящим. Ультима Туле — последний предел — граница воображения классического периода; место на западе, где земля кончается. Жители Туле охотились на китов и, подобно алеутам (см. о них ниже, с. 418), на своих хрупких суденышках способны были выходить в открытое море и привозить китов; китов они убивали гарпунами, смонтированными на плотах, изготовленных из надутых мочевых пузырей тюленей и моржей. Отголосок обрядов, которые сопровождали изготовление и использование таких пузырей, можно увидеть во время Накаквика, или Праздника пузырей, который ежегодно отмечается на юго-западной Аляске в день летнего солнцестояния: считалось, что в пузыре содержится душа убитого животного, и охотники приветствовали эту душу в длинной череде пиров, танцев, маскарадов и ритуальных воскурений, прежде чем с соответствующими церемониями вернуть в море под лед[154].

Эти люди охотились и на суше, с помощью собак, чрезвычайно для этой цели подходящих; но ранее таких собак в Северной Америке не было. Огромный размер добычи означал, что есть возможность кормить и большие собачьи стаи. Техника добычи китов годилась и для охоты на белых медведей; так добывали и зубы, пригодные для изготовления рыболовных крючков. Использовалась техника, специально предназначенная для охоты на белых медведей и моржей, греющихся на льдинах. Гарпуны привязывали к льдине, на льдину вытаскивали каноэ и позволяли раненому зверю тащить льдину, пока не настанет время его вытаскивать[155]. Они строили летние дома на каркасах из китовых костей. Они вернули лук: у них были луки и кости с вырезанными сценами войны и охоты на карибу, которых копьями убивали в реках охотники в лодках[156]. В последующие столетия падение температуры и сокращение поголовья китов заставили их прибегнуть к приемам предков, в особенности при строительстве жилищ и при возврате к зимней охоте на тюленей. Народы, называющие себя сегодня инуитами и юпиками, это потомки народа Туле с добавкой традиционных арктических культур.

Лучше, чем цивилизация: инуиты в соперничестве с европейцами

Лед становился прибежищем народов с задержкой развития, обреченных на уничтожение ходом прогресса и торжеством цивилизации, однако упрямо сохранявших традиционный образ жизни, столь непривлекательный для цивилизованных людей, что те вряд ли согласились бы соперничать в этом. Джон Росс спрашивает читателей:

Разве не судьба дикаря и нецивилизованного человека на этой земле уступать дорогу более изобретательным, более просвещенным, на чьей стороне знания и цивилизация? Таков закон мира, правильный закон; все жалобы тошнотворной филантропии с ее нелепыми или достойными порицания усилиями ничего не стоят против разумного и устоявшегося порядка вещей[157].

Гости инуитов сегодня могут счесть, что эти предсказания оправдываются — не из-за предполагаемого порядка вещей, на который ссылается Росс, но потому что традиционную культуру уродуют и сметают глобализм, фетишизм потребления и потому что хрупкая среда может быть уничтожена или по меньшей мере повреждена современной технологией. Но если «порядок вещей» существует, он может предпочесть стратегию инуитов более цивилизованному подходу к природе — по крайней мере если долгосрочной целью является выживание. Инуиты предоставляют материал для проверки этой гипотезы: их историю включает нечто вроде поставленного эксперимента по соревнованию с цивилизованной, честолюбивой, агрессивной культурой из Европы, которую мы называем культурой Средних веков.

Примерно во время вторжения народа Туле в субарктическую Гренландию с противоположной стороны вторглись норвежцы. «Гренландия, — мешая вымысел с правдой (ввиду удаленности острова), пишет в XI веке Адам, епископ Бременский, — лежит далеко в океане против Шведских и Рифейских гор… Жители ее зелены от морской воды, почему остров и получил свое название. Люди здесь живут так же, как исландцы, однако более свирепы… Сообщают, что в последнее время туда проторило дорогу христианство»[158].

Вторжение носителей христианства было не менее впечатляющим, чем миграция народа Туле. В техническом отношении норвежцы по нашим стандартам были куда более развиты, чем люди Туле. Их активное отношение к природе — стремление подчинить ее, а не подчиняться ей, — в терминах этой книги было более цивилизованным. Их большие деревянные корабли, скрепленные железными гвоздями, должны были казаться инуитам с их маленькими каноэ грандиозными и необычными. В их городе Братталиде — самом дальнем форпосте средневекового христианства — было семнадцать монастырей (в период высшего расцвета) и каменные церкви с бронзовыми колоколами. Между 1189 и 1200 годами в Гардаре был построен из красного песчаника и мыльного камня крестообразный собор с колокольней, стеклянными окнами и тремя очагами. Дверные каменные перемычки в амбаре для хранения церковной десятины весили три тонны. Большие хозяйства позволяли вести аристократический образ жизни, там в огромных пиршественных залах собирались все подданные[159].

В первые годы поселения окружающая среда многое предлагала вновь прибывшим. Эрик Рыжий, первый руководитель норвежской колонизации «Гренландии», справедливо дал острову это название, — вероятно, чтобы привлечь мигрантов. Лесов здесь не было, но были заросли ив, карликовых берез и рябин, древесину которых можно было использовать. Не было зерновых, но росли песчаный колосок, спорыш, лен и много съедобных трав и ягод. Рыба и птица водилась в изобилии, паслись стада карибу — чего никогда не было в Исландии. Моржи, нарвалы, лисы, горностаи, гаги, киты и полярные медведи — на всех этих животных можно было охотиться ради шкур и кости, ворвани и пуха. Соколов, если их изловить живьем, можно было продать на европейских рынках как царские подарки. Жители Гренландии платили ими церковную десятину и дань своим далеким сюзеренам в Норвегии. Для более повседневной и обыденной торговли поселенцы быстро вывели породу «гренландской овцы», руно которой ценилось очень высоко[160].

Что же касается их противостояния с инуитами, победили в нем инуиты. Норвежцев Гренландии оттеснили в относительно северный район их территории туземцы, которых они называли скрелингами. Ивар Бардарссон, представитель бергенского епископа, наделенный полномочиями решать мирские проблемы церкви в Гренландии, в конце 1340-х годов приплыл в поселение и узнал, что произошло. «Он был среди тех, кто отправился в Западное Поселение против скрелингов… и когда они прибыли туда, то не нашли никого, ни христиан, ни язычников, только немного одичавшего скота и овец, и они перебили это скот и овец ради пищи, погрузили, сколько могли, на корабли и отправились домой»[161]. Этот отчет не подтверждается археологическими раскопками, но правдиво отражает веру современников в то, что произошло с колонией. В 1405–1409 годах, когда обедневший исландский дворянин Торстейн Олафссон с большим отрядом приплыл из Норвегии в поисках аристократической невесты, Восточное Поселение еще процветало. Гостя всячески развлекали, и он принял участие в суде над соблазнителем одной из его предполагаемых невест, обвиненным в «черной магии»; однако в ту пору колония жила более изолированно и посещалась гораздо реже, чем раньше[162].

Традицию обвинять инуитов в гибели колонии подкрепило послание папы Николая V, содержащее ужасные вести о Гренландии, «расположенной, как нам говорили, на краю океана». Папа пишет, что «тридцать лет назад из соседней страны приплыли по морю варвары-язычники… и опустошили землю огнем и мечом, так что ничего живого не осталось на острове (который, как говорят, очень велик); уцелели только девять приходов в отдаленных местах и в горах, куда захватчикам было трудно проникнуть»[163]. Этот инцидент, если он действительно имел место, как будто не уничтожил колонию полностью. Формальные отчеты молчат, но есть сведения в торговых документах английских купцов, которые посещали Гренландию в 1480-е годы.

Однако о все более трудной жизни гренландцев можно судить по оставленным ими перед исчезновением грудам костей. Они продолжали питаться тюленями, но на последних стадиях существования колонии уже не тюленями из гавани; этим тюленям мешали приплывать летние плавучие льды. Колонисты пытались сохранить свои стада, оставляя в рационе мясо овец, коз и диких карибу; но находить пастбища становилось все трудней. Исследования пыльцы показывают, что к концу Средневековья климат становится более влажным, и это могло вызвать дополнительные трудности. Данные о похолодании не подтверждаются иными доказательствами, но, кажется, заманчиво было бы счесть эти свидетельства убедительными на фоне явных доказательств существования «малого ледникового периода» в Старом Свете в описываемый период.