14. Традиции Одиссея Греческое и римское побережья Беотия. — Греческие колонии. — Афины. — Эгейское и Ионическое моря. — Рим. — Римская империя. Возрождения и их обрамление

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

14. Традиции Одиссея

Греческое и римское побережья

Беотия. — Греческие колонии. — Афины. — Эгейское и Ионическое моря. — Рим. — Римская империя. Возрождения и их обрамление

…me tabula sacer

votiva paries indicat uvida

suspendisse potenti

vestimenta maris deo.

(А мне гласит

Со священной стены надпись, что влажные

Посвятил я морскому

Ризы богу могучему).

Гораций. Оды (Пер. В. Брюсова)

Как зов наяд, мне голос твой

Звучит за ропотом глухим

Морей, ведя меня домой,

К сиянью Греции святой

И славе, чье имя — Рим.

Эдгар Алан По. К Елене (Пер. Г. Кружкова)

Плуг и корабельный нос: разговор с Гесиодом

Представьте себе поэта, идущего за тяжелым плугом. Поскольку это Беотия середины VIII века до н. э., почва жесткая, а плуг громоздкий. В раздражающей манере, какая иногда свойственна младшим братьям, Персий развалился поблизости, наблюдает за работающим Гесиодом и досаждает ему глупыми вопросами о том, как разбогатеть. Такой разговор действительно происходил — а может, Гесиод его придумал; но стихотворение, в котором он о нем рассказал, очень реалистично рисует жизнь на бедном берегу богатого моря. Гесиод рассказывает об этом в форме монолога, но можно с большой долей уверенности восстановить вопросы и ответные реплики. Из этого потока слов можно выделить данное Гесиодом древнейшее известное руководство по плаванию под парусами, адресованное древнегреческим морякам[922].

— Греция и бедность — сестры, — начинает Персий, цитируя любимую поговорку Гесиода. — Как мне побыстрей разбогатеть?

— Работай, брат мой, только так голод не будет тебе страшен. Ты получил лучшую часть отцовской земли. Чего еще тебе нужно?

— Мне нужно избежать тяжкого труда. Ты меня знаешь.

— Вначале построй дом, — советует старший брат, — приведи в него женщину, добудь быка для пахоты — женщину-рабыню, а не жену, чтобы она могла по очереди с тобой идти за плугом.

Мне кажется, Гесиод за разговором продолжает идти за плугом и с видимым равнодушием встречает следующее замечание брата:

— Я хочу покупать и продавать товары на далеких рынках.

Мысленным взором я вижу, как в этот миг Персий встает и начинает беспокойно расхаживать. Гесиод раздраженно отвечает:

— Персий, не будь глупцом. Наш отец уже пробовал. Он приплыл сюда на своем черном корабле из эолийского Кайма, бежал от злой нужды, которой Бог наказывает людей. И где он оказался? В жалкой Аскре, где зимой слишком холодно, а летом слишком жарко, где никогда не бывает хорошо.

— Но именно поэтому мое сердце полно стремлением бежать отсюда — от долгов и безрадостного голода.

— Не сейчас, когда Плеяды погружаются в туманное море: сейчас дуют все ветры. Возделывай землю, как я сказал, и жди сезона плаваний, потом спускай свой корабль в винно-темное море и нагружай его товарами. Чем больше груз, тем больше прибыль.

— Что ты знаешь о плаваниях? Ты выходил в море только раз, когда отправился в Эвбею, на состязание поэтов…

— Где мой гимн победил, а я получил приз — священный треножник. Но как Бог научил меня тайнам сочинения стихов, точно так же сообщил он мне и секреты мореплавания, которые я могу передать тебе.

Мне кажется, Гесиод продолжает говорить задумчиво, словно в трансе.

— В течение пятидесяти дней после поворота солнца, с окончанием утомительной поры жатвы, ты можешь плыть, не опасаясь погубить корабль — если только Посейдон, сотрясатель земли, или Зевс, царь богов, не задумают тебя погубить. В это время ветры легко предугадать, а море спокойно. Ему можно довериться. Но торопись домой, никогда не жди нового вина или осенних дождей, тем более страшной зимы и порывов южного ветра. Может быть, ты больше всего в жизни желаешь денег — но деньги не стоят того, чтобы подвергать себя опасности утонуть в море. И никогда не помещай на борт все свое богатство. Будь скромен, брат мой. Скромность необходима во всем.

Вдохновение оставляет поэта. Божественное сообщение передано. Гесиод продолжает пахоту.

Самые ранние мореплаватели Средиземноморья исчезли. Строители мегалитов на восточных островах забыты. Мудрецы Кикладских островов и Крита бронзового века перешли в область легенд (см. выше, с. 424–428). Финикийцы (см. выше, с. 444) почти исчезают из записей. Завоеватели уничтожили их надписи, большую часть искусства и даже стерли с лица земли их города. Но греки, которые вышли в море почти в то же самое время, почти три тысячи лет назад, вышли по аналогичным причинам и из такого же окружения, выстояли вопреки всем препонам. Их поселения, города, искусство и книги уцелели там, где сквозь тонкий слой почвы торчат каменные ребра земли. В V веке до н. э. Платон представлял себе Грецию скелетом, проступающим сквозь плоть, иссохшую от болезни[923]. Гесиод жаловался на скупость и неплодородие своей земли. Сама хрупкость окружения заставляла людей, живших в нем, стремиться к изменениям и в то же время опасаться их последствий. Боги всегда стремятся наказать людей за самонадеянность в обращении с природой. Река Скамандр грозила утопить Ахилла за то, что он осквернил ее воды трупами. Геродот считал поражение Ксеркса наказанием за ряд экологически неверных решений: сооружение канала в Атосе, постройку моста через Геллеспонт, а также за то, что царь приказал высечь волны[924].

Кажется невероятным, что на таком фоне, на южных землях и прибрежных островах знойного, сухого, скалистого выступа Европы, могла возникнуть цивилизация с такими грандиозными достижениями. Но недостатки суши уравновешивались возможностями моря. «Мы живем вокруг моря, — говорил Сократ, — как лягушки вокруг пруда», и взгляд на карту свидетельствует, что греки действительно жили сетью приморских общин. Платон считал мореплавание одним из величайших достижений человека. Но даже древесину, смолу и парусину сюда приходилось ввозить; ввозился и металл на инструменты строителей кораблей. Поэтому накопление богатства, необходимого для эксплуатации моря, было долгим и трудным процессом.

Погоня за Галатеей: Греция выходит в море

В начале истории, в конце второго тысячелетия до н. э., городская жизнь в Греции из-за опустошительных вторжений почти прекратилась. Кажется, города уцелели лишь в Афинах и Эвбее. Единственные каменные здания (или здания со стенами из булыжников), дошедшие от этого периода, найдены в Эретрии в Эвбее. Большинство греков проживали в хижинах с соломенными крышами и жили за счет разведения коз. Для сельскохозяйственных орудий металла не хватало; там, где возделывание земли практиковалось, основные площади были заняты ячменем: действительно, в этом регионе с его скудной почвой только это скромное растение относительно низкой питательности и могло расти.

В таких обстоятельствах разбогатеть можно было только с помощью ремесла. В Афинах, Коринфе и некоторых других центрах в X веке до н. э. изготовлялись на экспорт красиво разрисованные вазы. Оливки — единственный продукт сельского хозяйства, производившийся в избытке; их давили, получая масло. Так зарождалась торговля, которая вначале связала города на разных берегах Эгейского и Ионического морей, а затем, начиная с IX века, распространилась по всему Средиземному и Черному морю.

Соседние народы считали греческий ячмень непригодным к еде. Но оливковое масло годилось для вывоза, и выращивание олив давало большие преимущества. Оливки стали тайным экономическим оружием эгейцев. Выращивание оливок было сезонным и оставляло много свободного времени для мореплаваний. Оливки могли расти на той же земле, что зерновые и бобы, и на большой высоте, до 2300 футов; индустриализация процесса их выращивания привела к накоплению богатства и возникновению бледного подобия капиталистических торговых отношений.

Почти две с половиной тысячи лет назад Геродот собрал рассказы о ранних мореплавателях. Он, например, рассказывает о Колеосе Самосском, который, пользуясь случайными попутными ветрами, пересек все Средиземное море и мимо Геркулесовых столпов, где встречное течение останавливает море, вышел в Атлантический океан. Он направлялся в Египет, но приплыл в юго-западную Испанию. И здесь обнаружил Эльдорадо греков: подлинную и одновременно фантастическую землю, которую греки называли Тартессом, где Геркулес укротил стада Гериона, а царь этих мест, как говорили, прожил сто двадцать лет. «Этот рынок, — сообщает Геродот, — в то время совершенно не использовался», несмотря на богатые шахты: медь на берегах Рио-Тинто, золото, серебро и железо, сосредоточенные в пиритовом поясе.

Поэтому, вернувшись в свою страну, моряки из Самоса получили за свои товары больше прибыли, чем любые греки, о которых мы знаем, кроме Состратоса из Эгины, но с ним не сравнится никто. Они плавали на круглых торговых судах, но моряки из Фокеи, открывшие Атлантический океан, совершили то же самое плавание на пятидесятивесельном корабле[925].

В VIII веке металлические орудия позволили земледелию стать более эффективным, но последовавший рост населения сделал потребность в пище и земле еще более настоятельной. Греки стали не только торговцами, но и колонистами: их поселения протянулись до плодородных почв Сицилии, где выращивают пшеницу, до южной Италии и до северных берегов Черного моря, а затем и до богатых рынков в тех краях, где сегодня расположены Франция и Испания[926]. На протяжении VII века многие из этих колоний превратились в самостоятельные внушительные города. Между тем о развитии торговли свидетельствует введение в это время в большинстве греческих городов монетной системы и строительство больших кораблей новых типов. Хотя греческие авторы склонны были идеализировать трудное сельскохозяйственное прошлое, они понимали, что торговля — это жизнь их общества. Многие писатели включают в число героев купцов и мореплавателей — нечто немыслимое для Китая того же периода, где ценились только крестьяне, воины и ученые.

Однако зов моря ощущался не повсеместно: спартанцы обычно предпочитали оставаться дома и создавать империю на соседних территориях. Это, однако, была лишь одна из эксцентрических особенностей лакедемонян, не одобрявшихся богами: пару спартанских империалистов, которые собирались основать город вблизи Коринфа, в 706 году оракул на правил «в Сатирион, в воды Тараса, в гавань слева, в место, где козы любят соленую воду и, когда пьют ее, обмакивают в нее кончики седых бород. Здесь постройте Тарентум»[927]. В других центрах обычное стремление империализма — распространяться далеко за свои границы. Колонии основывались с благословения богов и по советам оракулов, особенно жрицы из Дельф. В этом святилище божественные прорицания произносились в эффектном театральном оформлении: трон на трех ножках в виде извивающихся змей поднимался из дымящейся пещерной пропасти — и оракул рекомендовал колонизацию в совершенно неожиданных местах. Основатель Кротона отправился в Дельфы в поисках средства от бездетности, вовсе не собираясь основывать колонию. В 720 году халкидянам велено было основать колонию, чтобы избежать голода. В 640 году жителям Родоса было указано основать колонию на Сицилии и разделить ее с критянами. Основателя Гераклеи на Сицилии осуждали за то, что он не стал проводить обычной подготовки к консультациям с оракулом. Обычно основание колоний связывали с советами оракула, потому что указания Аполлона гарантировали легитимность и продолжительность существования[928]. Основание колоний настолько стало для греков образом жизни, что один из героев пьесы рассуждал о возможности основать колонию на небе. «Дело не в том, что нам опостылел наш город, — говорит будущий колонист, — потому что наш город великий, в нем всякий может потратить свои богатства и заплатить штрафы и налоги». Аристофан знал, как заставить аудиторию посмеяться над собой[929].

Поскольку греческий мир расширялся в сторону моря, а не суши, колонии сохраняли морской характер того мира, из которого пришли, и мира известных им соседей. Обычно колонии размещались на сильно изрезанных берегах[930]. Однако со временем они могли утратить сходство со своим прежним домом, поскольку колонистами обычно становились отбросы общества, преступники, изгнанники и незаконнорожденные: типичные маргиналы, создающие новое общество, а вовсе не имперские паладины, воссоздающие Грецию за морем[931]. В некоторых местах жизнь начинали с того, что укрывались в ямах[932]. Но ностальгия, потребности торговли и недостаток воображения — все это вместе заставляло колонистов держаться привычных связей и обычаев, воспроизводя вкусы Греции, повторяя ее чувства, постоянно принимая посетителей из нее. В Навкратисе в дельте Нила, провозгласившем себя «полисом», стояли — наряду со святилищами других греческих культов — храмы Геры Самосской и Аполлона Милетского, ионические портики[933]. Обилие в VI и V столетиях чаш, преподнесенных по обету Афродите, свидетельствует о большом количестве посетителей из Греции — секс-туристов, привлеченных в Навкратис похвалой Геродота местным проституткам; возможно, одна такая чаша принадлежит самому Геродоту, если не его тезке; здесь бывали и серьезные путешественники, например Аристофан и Солон, приезжавшие в Египет по делу или в поисках просветления при знакомстве с великой цивилизацией[934].

Расширяющиеся тем временем связи с остальным миром обогащают воображение греческих художников и мыслителей. Море приносило обратно в Грецию новые культурные влияния: самый яркий тому пример — новая система письма, основанная на образце, заимствованном в VIII веке в восточном Средиземноморье. Письменность сразу стала использоваться для записи новых произведений и для сохранения эпоса, который раньше наизусть читался аэдами на пирах воинов: «Илиада», ощетинившаяся мачтами, и «Одиссея», грохочущая над волнами, — вот примеры жанра, которым восхищались тогда и восхищаются в наши дни. Сообразно своему темпераменту и суждениям читатели соглашаются с традицией, которая приписывает оба произведения одному уникальному слепому гению Гомеру, или отвергают эту традицию: свидетельство тому — тесно уставленные книгами полки; усердные бесстрастные ученые тоже до сих пор не могут решить этот вопрос. Я бесчисленное множество раз обсуждал эту проблему с учеными и со своим старшим сыном, который убежден, что это лучшие поэмы в мире. Что касается меня, то я не мог читать их, не слыша стук посоха Гомера; мне кажется, что свидетельства устной передачи текста, рассыпанные на всем протяжении поэм, говорят о поэтическом мастерстве и о владении традиционным искусством; убеждающие своей реальностью картины жизни бронзового века не обязательно следы более древнего текста — возможно, это просто свидетельство вдохновенного воображения.

Ведь греки, воспринимая влияния, не просто подражали им — были ли то влияния извне или из их собственного прошлого. Скульпторы, строители, художники, расписывавшие вазы, — все они с VII и VI веков стали предвестниками классического стиля. Греки более поздних периодов вспоминали VI век как время великих мудрецов, которые обдумывали фундаментальные проблемы науки и общества: Солон в 590-е годы изложил в стихах афинские законы; Фалес предсказал в 585 году солнечное затмение; Анаксимандр около 500 года составил первую известную грекам карту мира и пытался представить, как в первичном водовороте космоса возникла вселенная, или Пифагор, сверхчеловек, наделенный своими последователями сверхъестественными силами и золотым бедром; приписываемая Пифагору теорема о прямоугольных треугольниках и сегодня входит в учебную программу всякой школы. Школы этих мудрецов процветали по краям греческого мира — на западе, в Италии, в случае Пифагора, но в основном на востоке, на островах, которые сегодня принадлежат Турции. Даже во времена расцвета классического периода такие учители, как Платон или Аристотель, помнили, что их научные традиции восходят к тому, что они именовали «Азией», и куда включали и Египет. До какой степени они были обязаны Египту, в спорах последнего времени, тем не менее преувеличивали; это споры о том, насколько «африканской» была цивилизация Египта и, соответственно, насколько «черной» была культура Афин. Сражения книг проходят а области, где невозможны прямые доказательства. Однако справедливо — и мы ничего не поймем в греческой цивилизации, если не признаем это, — что Греция была землей, открытой восточному Средиземноморью, и греческая культура сформировалась под влиянием самых разных концов морского побережья[935].

В начале следующего столетия греческие общины, объединившиеся для совместной обороны, защитились от своих главных противников — этрусков на западе и персов на востоке. Но они продолжали воевать друг с другом и соперничать в создании законов и великолепного искусства, а также развлечениях, особенно в постановке пьес и спортивных состязаниях.

Зов Посейдона: Афины и море

Отчасти благодаря несравненному природному преимуществу — серебряным Лаврийским рудникам, к V веку до н. э. самым богатым и могущественным городом Греции стали Афины, флот которых был настолько силен, что Афины смогли обложить другие города данью. Говорили, будто именно здесь Посейдон оспаривал у Афины право обладать городом и бил окрестные скалы волнами, поднятыми трезубцем. Хотя мы представляем себе Афины городом, созданным ради искусства, основными приоритетами его граждан были война и богатство; моралисты Афин пытались подчеркнуть первенство войн. По словам Аристофана, вложенным в уста одного из персонажей, «Афины будут в безопасности, когда смогут землю врагов считать своей… и когда поймут, что их подлинное богатство — это корабли»[936].

Война, искусство и спектакли требовали больших средств. Но (возможно, отчасти потому, что главные решения принимало относительно многочисленное собрание граждан) афиняне не менее высоко ценили образование, особенно умение писать и ораторское искусство — умение убеждать[937]. Эти обстоятельства позволили Афинам стать самой плодовитой колыбелью гениев, какую когда-либо знал мир. Развалины, сохранившиеся на холме, где располагались важнейшие общественные сооружения, дают представление о том, как выглядели Афины. Здание на холме было храмом богини — покровительницы города: как и город, который она охраняла, Афина была вооружена для войны, но превыше всего ценила мудрость. Ее храм назывался Парфенон, или Дом девственницы, потому что в пантеоне богов, каким его представляли греки того периода, богиня была незамужней. Даже разрушенное, это здание считается самым прекрасным из когда-либо созданных людьми и определенно наиболее часто имитируемым.

Ниже располагался театр, куда литературные состязания привлекали всех граждан. Дошедшие до нас пьесы греческих драматургов по-прежнему идут в театрах, им подражают, особенно архетипической саге о мести — «Орестея» Эсхила или трагедии родства «Царь Эдип» Софокла: именно эти трагедии побудили Аристотеля дать устойчивое определение трагедии как истории падения героя, вызванного не случайными несчастьями, а его собственными пороками[938]. Одна из них дала название комплексу, который Фрейд выделил в собственном подсознании. Даже трагедии, которые разворачиваются в тесном, напряженном, заполненном взаимными родственными связями пространстве небольших дворов, городских элит и королевских семейств, выходят за пределы сцены и связаны с более широким миром. «Орестея» — это рассказ о возвращении домой, а рассказ об Эдипе заканчивается изгнанием.

Под колоннадами вокруг общественных пространств восседали ученые. В качестве учителей прежде всего стоит выделить Платона и Аристотеля. Подобно многим другим великим учителям и ученикам, их связывали отношения любви и ненависти: Аристотель восхищался своим учителем, но пытался доказать его неправоту. Платон считал себя политическим мыслителем и сделал или начал множество разнообразных попыток описать идеальное общество: нарисованные им картины оказывались исключительно авторитарными и очень неприятными. Однако его метафизические размышления весьма глубоки. Их трудно подытожить без упрощения и очернения: уже было сказано, что вся западная философия есть «примечания к Платону», но сущность его учения, вероятно, в том, что за пределами того, о чем говорят наши мысли и чувства, существуют реальные объекты и события. Важность вклада Платона не столько в его собственных рассуждениях, сколько в том, что он в своих диалогах передал всю широту классического мышления. Его язык сохранил поэтическую гениальность и сложность, с какими говорили мудрецы предшествующих поколений. Восприятие подобно теням на стене, обманывающим того, кто живет в пещере; душа подобна морскому божеству, деформированному эрозией, обросшему за долгое погружение ракушками, но способному восстать из водорослей и скал и вернуть красоту и истину[939].

Из многочисленных достижений Аристотеля самым выдающимся стала формулировка правил логики, согласно которым мы, начиная с утверждения, которое считаем истинным, можем делать правдоподобные заключения. Статус Аристотеля в этом смысле явно изумил бы его самого: он был сыном врача из Стагиры, греческого порта на границе с миром варваров, который ранее никогда не порождал мыслителей. Его семья служила при дворе северного тирана, как и он сам — до средних лет. Его отец был придворным врачом, и любимой наукой Аристотеля стала биология, а любимым занятием — вскрытия: перейдя к логике, он анализировал заключения так, как это делает анатом, рассекающий лягушку. Аристотель никогда не считал, что можно дойти до истины с помощью одного разума: начинать нужно с наблюдений за фактами и подвергать проверке правдивость показаний органов чувств. Для него природа открыта для исследования, а не скрыта, чтобы что-то о ней выдумывать. Он был тем, что мы сегодня называем эмпириком: в поисках правды ему требовались доказательства, а не только сама правда. Но он лучше всех анализировал способы работы разума, вообще то, как действует разум[940].

Многие поколения школьников западного мира должны были пережить то же, что Платон и Аристотель, как это описано в великой книге У. К. Гетри о греческой философии. Гетри восхищается Платоном, но понимает Аристотеля[941]. Он посчитал вначале причиной то, что мышление Аристотеля «преждевременно» современно. И только когда вырос, понял, что все как раз наоборот: не Аристотель мыслит, как мы, а мы, подчинившись его влиянию, мыслим, как Аристотель. Он менял все, чего касалась его мысль. «У отцов, — согласно персонажу «Имени Розы», было сказано все, что требовалось знать о значении слова Божия. Но как только Боэций выпустил свое толкование Философа, божественная тайна Слова превратилась в сотворенную людьми пародию, основанную на категориях и силлогизмах. В книге Бытия сказано все, что требуется знать о строении космоса. Но достаточно было заново открыть физические сочинения Философа, чтобы переосмыслить устройство мира, на этот раз в материальных терминах, в категориях глухой и липкой материи…»[942]

К концу V века (Платон еще был молодым человеком) Афины утратили свое политическое господство, им нанес поражение союз городов. К IV веку до н. э. все греческие общины ушли в тень или контролировались новыми зарубежными империями — вначале Македонией, затем Римом. Но это означало лишь более широкое распространение греческой цивилизации: и македонцы, и римляне поглотили греческую культуру и в своих завоеваниях еще дальше разнесли ее плоды.

И все же, несмотря на уникальный вклад древних греков в культуру всего мира, мы не должны идеализировать их, как многие историки в прошлом. Наиболее основательное в их наследии было в свое время наиболее эксцентричным и нетипичным: Сократа приговорили к самоубийству; Аристотель был изгнан из Афин и умер в изгнании; Пифагора, вероятно, убили во время мятежа черни; Софоклу пришлось защищаться от обвинений в безумии; Платон с отвращением отказался от политики. В свое время Аристотель удалился в пещеру, а Диоген поселился в бочке. Большинство греков не разделяло разумного представления философов о мире, но видело его игровой площадкой капризных богов и демонов, которых приходилось умиротворять кровавыми жертвоприношениями. Когда мы думаем о классических зданиях и статуях, не следует видеть в них образцы чистого, «классического» вкуса — такое представление создалось за прошедшие с тех пор столетия; нужно видеть их в ярких, кричащих красках, какими они были написаны в свое время. Наши представления о морали греков должны основываться скорее на грубоватых репликах комических персонажей, нежели на утонченной учительской мудрости философов. И хотя современное представление о демократии действительно восходит к греческому образцу, не стоит забывать, что демократия в те дни была жесткой застывшей системой, которая не допускала к власти целые классы — женщин, рабов.

Эллинистический круиз: пять чудес античности

Собственное представление греков о морской природе их цивилизации можно почувствовать, прочитав о приключениях Одиссея или аргонавтов; но, вероятно, более реалистической реконструкцией исторического опыта греков на морях послужит туристический круиз по самым рекомендуемым местам — такой круиз был действительно возможен во втором столетии до н. э.

«Семь чудес» (число условное, разные авторы выбирали разные чудеса), отобранные древними авторами за грандиозность и способность внушать благоговение, создавались в течение двух тысяч лет. За исключением символических номинаций, относящихся к внутренним районам Египта и Вавилона, все они созданы греками и сосредоточены около оживленных маршрутов, связывавших греческий мир и восточное Средиземноморье. За два тысячелетия, минувшие со времени их создания, все они, за исключением одного, стали жертвами землетрясений, оседания почвы, грабежей и запустения. Но умы, придумавшие их, технику, позволившую их воздвигнуть, общества, которые приносили жертвы во имя их сотворения, — все это можно увидеть в сохранившихся с той поры описаниях. И понять, что превращало их в диво.

В 1950-е годы, когда американский инженерный журнал представил читателям семь отобранных им современных чудес, список возглавила чикагская канализационная система[943]. По меркам древних, такой выбор был бы не только глупым, но и наводящим уныние. Ибо для составителей списка чудес древности сами эти чудеса были не просто проявлением технической изобретательности или социальной зрелости. Они были spectacula — зримыми чудесами, созерцаемыми в благоговейном страхе, «зрелищем» в том смысле, какой вкладывают в это слово современные туристы. Самым важным, непременным их качеством становилась их поразительный вид, их выдающееся положение.

Ничто не демонстрирует упомянутое свойство лучше Фароса, или Александрийского маяка. Это чудо было построено последним из семи, и его фрагменты были открыты также последними. Недавно подводные археологи осматривали Александрийскую гавань в поисках камней Фароса, рухнувшего шестьсот лет назад (овладевшие Египтом мусульмане презирали памятники язычества). Раскопки следовало проводить осторожно: в древности в Александрии была одна из самых роскошных морских эспланад, и большая часть того, что приняло море, принадлежала другим зданиям. Но на гранитных блоках, поднятых со дна гавани, еще можно было различить то, что мстительное Средиземное море оставило от первоначального и самого образцового маяка в мире.

Во многих современных языках от названия «Фарос» образованы слова, означающие «лампа» и «маяк»[944]. Древние тексты прославляют маяк, помогающий морякам пройти через скалистый вход в гавань. Но это не был маяк в современном смысле. Он должен был не предупреждать корабли, а привлекать их. Фарос служил гигантской рекламой Александрии — это был самый яркий из проектов, благодаря которым недавно основанный город превратился в путеводную звезду всего Средиземноморья, в «величайший торговый центр обитаемого мира». Маяк возвышался на 330 футов. Его сверкающие белые стены были покрыты многочисленными статуями. Его гигантское зеркало из полированной бронзы, отражавшее днем солнце, а ночью — огонь, можно было — согласно надежным источникам — увидеть за 35 миль. Но маяк светил не столько ради кораблей, сколько ради самих александрийцев, он рассказывал о них миру, прославлял их царей и оповещал о том, как они гордятся своим городом, хвастал богатством их элиты и рекламировал их коммерческие ценности. В ожидании новых сведений, полученных археологами, мы можем воспользоваться древними описаниями, чтобы воссоздать не только облик самого Фароса, но и общество, которое он освещал.

Место для постройки города выбрал сам Александр Македонский, когда плыл вверх по реке, чтобы стать фараоном, опьяненный собственным божественным величием и одержимый идеей объединения греческой и египетской традиций. Ввиду отсутствия других материалов план города и места расположения храмов греческих и египетских богов были изображены на земле с помощью горсти зерен, что прорицатели тут же сочли предзнаменованием будущего процветания.

Когда мечтатель-завоеватель умер, а империю поделили между собой его военачальники, Египет достался самому успешному из них: Птолемей вернулся в Александрию, чтобы построить собственную столицу и гробницу для тела своего господина (самой дорогой реликвии эллинистического мира) подальше от места упокоения прежних фараонов, лицом к Греции. Он приказал проложить улицу шириной в 330 футов, украшенную на всем протяжении колоннадой, и построить занимающий более четверти города дворцовый комплекс, который включал бы не только царские апартаменты, но и архетипическое «научное пространство» — зоопарк, самую большую библиотеку западного мира и Мусейон, «жилище муз», где, согласно одному из критиков академической жизни, «книжные черви, запершись в своих каморках, получали еду и бесконечно спорили друг с другом»[945].

Остров Фарос, на котором стоял маяк, представлял собой Александрию в миниатюре. За его стенами теснились местные египтяне, которые казались готовыми для мумифицирования, но переняли греческий язык и культуру. Здесь можно было услышать характерный александрийский жаргон, который резал слух историку Полибию: «местные египтяне, вспыльчивые и дикие; толпа самоуверенных безжалостных купцов и граждане Александрии — смешанная порода, не вполне надежная, но греческая по происхождению и не забывшая греческий образ жизни»[946]. Этой общине переселенцев нужен был Фарос; лишенные корней хотели иметь символ своего единства; бродяги нуждались в магните, притягивавшем богатство, которого они жаждали.

Фарос отражал и притягивал это богатство. Корабли, приходившие на его свет, отдавали в виде налогов до 50 процентов предметов роскоши с Эгейского и Черного морей: родосские вина, афинский мед, понтийские орехи, византийские сушеные фрукты и рыбу, хиосский сыр. К 270 году до н. э., когда был построен маяк, торговля распространилась на Сицилию и южную Италию. К концу столетия в эту сферу вошли Галлия и Испания. Описания придворной жизни в правление Филадельфа, преемника Птолемея, когда проводились основные работы по строительству Фароса заполняют картины подавляющего изобилия: статуи Победы с золотыми крыльями, золотыми коронами и рогами изобилия, алтари, треножники и чаши для смешивания вина во время священных возлияний, статуи сатиров и чашников, все из золота, с занавесями и коврами из Персии и Финикии[947].

Фарос был построен Александрией придворной ради Александрии коммерческой. По единому мнению ученых последнего времени, инициатором и главным организатором строительства был Сосострат из Книда, придворный, чиновник и посол у Птолемея и Филадельфа. Его мир можно увидеть с помощью стихов Каллимаха, лауреата ранней Александрии, поэта, которому чаще всего подражали впоследствии. Это был двуликий мир. Одно лицо с самой низменной лестью обращалось к трону, воспевая апофеоз одной царицы или надругательство над локоном другой. Помещенный в царский храм в 216 году до н. э. ради благополучного возвращения царя из военного похода, этот локон в воображении Каллимаха был похищен ревнивой богиней любви и скрыт среди звезд.

Другое лицо придворного мира обращено к полусвету с его трагедиями однополой любви и прегрешениями против строгого вкуса. Одно из самых трогательных стихотворений Каллимаха посвящено отдававшемуся за деньги мальчику, чья алчная мать нашла более богатого клиента; однако поэт одновременно испытывает отвращение к «мальчику, которым может обладать любой мужчина; я не пью из общественного фонтана: все общее меня отталкивает»[948]. Эти суетливые, склонные к фантазиям александрийцы любили «Книги чудес»[949] и сами дали миру одно из чудес — Фарос. Хотя потребовалось немало времени, чтобы маяк занял свое место в привычном списке чудес, он воплощал именно те черты, которые обычно восхищают во всех семи главных зрелищах. Он бросался в глаза, олицетворял вызов природе, обладал внушительными размерами, хвастливостью, оригинальностью, богатством и внушал благоговение, делавшее его не просто мирским сооружением. Ибо Фарос был посвящен Протею, вечно меняющемуся морскому богу, а его свет охраняли статуи Зевса Спасителя и трубящими в раковины тритонами; возможно, здесь действовало механическое приспособление, дававшее морякам дополнительный сигнал.

Техническое мастерство, позволявшее маяку работать и ставившее в тупик средневековых посетителей, по-прежнему не поддается объяснению. Внешне маяк напоминал свои изображения, сохранившиеся на монетах. Согласно последним теориям маяк был построен из гранита, облицованного белым известняком, на высоком постаменте, с не очень высоким заостренным кверху первым этажом и посаженной на него башней. Реконструкции, на которых показано почти современное помещение с огнем на самом верху, следует отбросить как вымысел. Ни в одном подлинном описании нет сведений о средствах, позволявших перемещать наверх топливо; да и вряд ли на маяке постоянно горел огонь: топливо в Александрии относилось к самым редким и дорогим предметам потребления. Бронзовое зеркало, разбитое неуклюжими средневековыми рабочими в попытке реставрации, было средством, с помощью которого небольшое пламя в глубине сооружения усиливалось и рассылалось[950]. Однако в древности избегали плавать по ночам, и Фарос как маяк наиболее эффективно действовал днем: зеркало улавливало солнечный свет и бросало в море сфокусированный луч. Целью маяка было не столько осветить ночью, сколько ослепить днем. Подобно всем чудесам древности, Фарос построен скорее из хвастовства, чем для пользы. Высокомерие было неотъемлемым качеством строителей древних чудес.

Чтобы считаться чудом морской цивилизации, нужно быть видным с моря. В этом отношении соперником Фароса было сооружение, доведшее высокомерие до крайних пределов и в своем бахвальстве отказавшееся от хорошего вкуса. Мавзолей в Галикарнасе поражал своими диспропорциями. Он был построен как усыпальница весьма заурядного человека. Царя Мавсола, умершего в 351 году до н. э., греческие авторы презирали: полуварвар по рождению, он правил своей родной Карией, располагавшейся на территории современной Турции, с дозволения персидского императора. В жены он взял собственную сестру — эта традиция династических инцестов вызывала у греков отвращение. В Афинах он пользовался репутацией алчного скупца, ненадежного союзника и коварного предателя. Вопреки своим эллинистическим вкусам он любил и восточное искусство: Мавзолей стал оригинальным произведением именно благодаря отходу от греческой эстетики. Хотя сестра-жена преклонялась перед Мавсолом — после его смерти она устроила игры в его честь и не жалела денег на завершение строительства его гробницы, — Мавсол был посредственным правителем, и его достижения в войнах и дипломатии весьма скромны. Если бы не Мавзолей, о нем вряд ли упоминали бы, если бы вообще помнили.

Его гробница изначально задумывалась не в греческом вкусе. Должно быть, в древности Кария была гораздо богаче, чем позволяет предположить современная выжженная местность. Но Мавзолей строили из дешевых материалов, покрывая мрамором лишь сверху: строитель скупился на средства. С точки зрения стиля сооружение превратилось в великолепную мешанину. Оно напоминает одновременно местные гробницы, погребальные костры нумидийцев и усыпальницу персидского императора. Верхний его этаж подражал египетской ступенчатой пирамиде. Главный архитектурный элемент греческого происхождения — перистиль из колонн, поддерживающих имитацию храма. Сегодня нечто близко напоминающее Мавзолей можно увидеть в Мельбурне, где создавался под влиянием попыток археологических реконструкций национальный мемориал погибших в Первой мировой войне.

Даже по стандартам своего времени это было кричаще яркое сооружение с группой охраняющих львов, выкрашенных через одного в красный и белый цвета. Мавзолей был большим — 130 на 130 футов в основании и, вероятно, 140 футов высотой (до стоявшей на его вершине прекрасно изваянной колесницы), — но все же недостаточно большим, чтобы поражать только размером. Причину впечатления, которое Мавзолей производил на зрителей, прежде всего следует искать в сотнях украшавших его скульптур, особенно в дошедших до нас портретных статуях самого Мавсола и его горюющей сестры-супруги. Отождествление строится на предположениях; но кого еще могли представлять эти статуи?[951] В древности эти статуи так поражали своим совершенством гостей, видевших их, что их неизменно приписывали самым знаменитым греческим скульпторам того времени. Созерцаемый вблизи, Мавзолей таким образом получал определенное право считаться чудом света. А вид издалека давал ему другое преимущество — это было отлично рассчитанное великолепное зрелище. Галикарнас стоял среди беспорядочно разбросанных деревень и был городом, созданным по приказу Мавсола. Он был построен вокруг Мавзолея с нарочитой крайне театральностью: морские паломники, плывущие в Эфес или из него, обязательно увидят его с моря и поразятся. Наконец, Мавзолей привлекателен своим исключительным бахвальством и самонадеянностью, которые заметны и в других деяниях Мавсола: в его стремлении освободиться от положения данника могущественных соседей, в его пресловутой ненасытности в налогах, в его огромных тратах на укрепления и корабли. Успех, которого он не достиг при жизни, пришел к нему после смерти: он был погребен как герой и, возможно, даже обрел божественное бессмертие. Кого еще могла ждать элегантная колесница на Мавзолее, как не самого царя, чтобы вознести его на небо?

Последние обитатели покинули Галикарнас, вероятно, в VII веке н. э., но Мавзолей — полуразрушенный, заросший зеленью — по-прежнему стоял, когда в XIV веке эту местность заняли и принялись укреплять рыцари-госпитальеры. Между 1494 и 1522 годами они снесли то, что оставалось от памятника, чтобы построить свой замок: каменные блоки они использовали при строительстве, а мрамор пережигали на известь[952].

Расположенный вблизи Эфеса и Родоса, Мавзолей входил в маршрут туриста, стремившегося увидеть чудеса древности. Южнее на том же маршруте любой плывущий на корабле турист напрягся бы при первом же взгляде на здание, которое вызывало в зрителях мистическое чувство — почему, мы не можем сказать с уверенностью. Ранний составитель списка семи чудес, который утверждал, что «видел стены неприступного Вавилона, на которых можно устраивать гонки колесниц, и изображение Зевса на берегах Алфея.

«Я видел, — говорит он, — висячие сады и колосса бога-солнца, великие сотворенные человеком пирамиды и огромную усыпальницу Мавсола. Но когда я увидел священный дом Артемиды, поднимающийся к облакам, все остальное поблекло в сравнении, ибо само солнце никогда не видело ничего подобного за пределами неба»[953].

Оценка кажется несообразно восторженной для здания, которое — если судить по тому немногому, что нам известно о его виде, — было наименее впечатляющим из всех общепризнанных чудес древности. Оно стояло болотистой низине. Конечно, здание было большое, богатое, бросающееся в глаза и роскошно украшенное. Но многие другие греческие храмы превосходили его в этих отношениях. Храм Артемиды не отличался особой изобретательностью проекта. Культовая статуя, помещенная в него, была обычной работы и вкуса и не вполне соответствовала идеалам греческой эстетики: не охотница в легких одеяниях, знакомая нам по классическому искусству, — Артемида Эфесская была азиатской богиней, матерью-землей, высокой, немигающей, с мощной вислой грудью и раздутыми сосками.

Чтобы понять, какое впечатление производило здание, мы должны проникнуть под внешнее и вызвать мистическую оживляющую силу, которая производила такое глубокое впечатление на древних. Конечно, во многом храм обязан своей репутацией искусному коммерческому манипулированию образами. Хвалебные строки, процитированные выше, могли быть рекламным слоганом второго столетия до н. э. Можно предположить, что Антипатру Сидонскому, автору этих строк, заплатила эфесская жрица, желавшая привлечь паломников и подхлестнуть торговлю. Двести лет спустя подобные соображения заставили эфесских мятежников изгнать святого Павла. Предприниматель, контролировавший рынок серебряных статуэток богини, опасался утверждений Павла, что «боги, созданные человеческими руками, вовсе не боги». Он предупреждал своих слушателей: «Это не только подорвет нашу торговлю, но и уничтожит престиж богини, которую почитают во всей Азии и даже во всем мире». Толпа кричала «Велика Артемида Эфесская!» еще два часа после бегства Павла.

Такого рода свидетельства важности и распространенности культа Артемиды Эфесской сами по себе свидетельствуют о притягательности ее храма, который привлекал множество верующих и способствовал оживленной торговле. Это место очень долго считалось святым. Храму, которым восхищался Антипатр, предшествовали другие. Недавние раскопки обнаружили святилище VIII века до н. э., которое в VII веке было уничтожено наводнением. Его около 560 года до н. э. сменило более роскошное сооружение, построенное на пожертвования Креза, лидийского царя, вошедшего в пословицу своим богатством, — во всяком случае, это самая поздняя дата на монетах, найденных в слое на уровне фундамента. В свою очередь был разрушен и новый храм в середине IV века: по легенде его поджег безумец, стремившийся этим поступком увековечить свое имя. Предложение Александра Македонского оплатить строительство нового храма эфесцы отвергли на том основании, как было сказано, что «один бог не может делать приношения другому».

Тем не менее пожертвования на протяжении ста с лишним лет строительства приходили со всех концов света и позволили создать величественный монумент. Большей частью того, что мы знаем об истории здания, мы обязаны Джону Тертлу Вуду, который в 1863 году оставил свою работу конструктора железнодорожной станции в Смирне, чтобы заняться поисками древних строений. После шести лет раскопок в гораздо более перспективных с виду местах он обнаружил под двадцатью футами земли развалины. Его последователи смогли продолжить работу, для которой Вуду предварительно пришлось осушить местность.

Храм стоял на платформе в 430 футов длиной, и подходить к нему нужно было по постаменту из мраморных ступеней. Помещения богини окружали 127 ионических колонн, желобчатых и украшенных вопреки обычным канонам греческого вкуса фризами у оснований. Вход в храм и фронтон охраняли статуи амазонок, которые, согласно легенде, были среди паломников, находивших убежище под защитой Артемиды или отдыхавших у этих гигантских грудей. Время шло, даваемые по обетам приношения накапливались. Антаблемент украшали все новые статуи, а под ними сверкали таблички и щиты.

Храм разбогател на приношениях пилигримов, но не богатство было источником преклонения перед ним. Каждое из семи чудес по-своему выражало некие общие для всех них свойства. Пирамиды особенно выделялись своим размером, Зевс Олимпийский — богатством, Мавзолей — высокомерием, висячие сады Вавилона — своим вызовом природе. Колосс служил высшим олицетворением технической изобретательности. Фарос прежде всего был заметен, бросался в глаза. А храм Артемиды, хотя и обладал всеми перечисленными качествами, но в скромных масштабах и не мог сравниться с другими чудесами. Его особым свойством, в чем он не имел равных и что заставило включать его в список чудес, были священное благоговение и страх, которые он внушал почитателям.

Храм Артемиды считался наделенным особой святостью. Сюда бежал Геркулес, укрываясь от людей. Здесь находили убежище от врагов и другие, менее известные беженцы. Здесь император Юлиан был тайно обращен в язычество. Поклонение богине было связано с многочисленными пышными ритуалами, когда облака благовоний затмевали солнце или когда статую богини несли в театр на представление в процессии с разыгрыванием театральных сцен и жертвоприношениями. Культ становился мистическим: Артемида, вызванная обрядами на наружном алтаре во дворе храма, появлялась перед почитателями в окне постамента. Если нам трудно понять привлекательность храма в его дни, вероятно, это потому, что мы утратили почтение к храму: способность распознать священное в творениях собственных рук и ответить на него поклонением[954].

Самое западное из семи чудес — статуя Зевса в Олимпии — было и самым роскошным творением древности. А на восточном островном краю греческого мира находилось самое технически смелое, Колосс Родосский. Зевс служил утверждению панэллинистического чувства, Колосс — утверждению местной идентичности в агрессивной области соперничества между греческими государствами. Согласно мифу эпохи Возрождения Колосс «перешагивал» родосскую гавань, так что суда проходили между его ног. Это нелепая фантазия. Но можно сказать, что вдвоем Зевс и Колосс перешагивали через весь греческий мир.