ЗАПРЕТНОЕ ЧТЕНИЕ

ЗАПРЕТНОЕ ЧТЕНИЕ

В 1660 году Карл II Английский, которого подданные называли «Веселым монархом» за любовь к развлечениям и отвращение к делам, сын короля, так неудачно советовавшегося с Вергилием, издал указ о том, что Совет по заморским колониям обязан наставлять студентов, слуг и рабов в христианских заповедях. Доктор Джонсон, который восхищался королем спустя век после его смерти, говорил, что «был он полон решимости делать то, что, как он считал, необходимо было для спасения душ его подданных, хотя и потерял великую империю»[632]. Историк Маколей[633], находившийся от Карла на расстоянии двух веков и королем не восхищавшийся, возражал, утверждая, что для Карла «любовь к Господу, любовь к стране, любовь к семье, любовь к друзьям — понятия одного сорта, изящные и удобные синонимы любви к себе»[634].

Не вполне понятно, почему Карл выпустил этот указ в первый же год своего правления, если только не думал, что таким образом ему удастся заложить основы религиозной толерантности, чему противился парламент. Карл, который, несмотря на явные прокатолические тенденции, объявлял себя лояльным к протестантской вере, полагал (насколько он вообще мог полагать), что, как учил Лютер, спасение души для каждого человека зависит от того, есть ли у этого человека возможность читать Божье Слово[635]. Но британские рабовладельцы не были в этом убеждены. Их пугала сама мысль о «грамотных черных», которые будет черпать в книгах опасные революционные идеи. Они не верили тем, кто говорил, что образование, ограниченное Библией, только укрепит основы общества; они понимали, что, если их рабы научатся читать Библию, они с тем же успехом могут прочесть воззвания аболиционистов и что даже в Писании есть опасные строки, говорящие о восстании и свободе[636]. Сильнее всего указу Карла противились в американских колониях, и самым жестким было противостояние в Южной Каролине, где столетие спустя был принят закон, строго запрещающий всем черным, все равно, рабам или свободным, учиться читать. Эти законы никто не отменял до середины XIX века.

Много лет афроамериканские рабы учились читать в тяжелейших условиях, часто рискуя жизнью в процессе обучения, который из-за многочисленных преград обычно растягивался на несколько лет. Существует множество свидетельств этих поистине героических усилий. Девяностолетняя Белль Майерс Каротерс рассказала комиссии Федерального проекта писателей, созданной в 1930-х, в частности и для того, чтобы записывать истории бывших рабов, — что она научилась читать, присматривая за ребенком плантатора, который играл в кубики с буквами. Ее хозяин, увидев, что она делает, избил ее сапогами. Но Майерс упорствовала и продолжала тайком учить буквы и слова из найденного ею орфографического словаря. И вот однажды она «нашла сборник гимнов… и прочла: „Пусть враг не пощадит меня, я все стерпеть готов!“. Я была так счастлива, что умею читать, что бросилась рассказывать об этом всем рабам»[637]. Хозяин Леонарда Блэка однажды застал его с книжкой и выпорол так жестоко, «что победил [его] тягу к знаниям, и [он] сдался и вернулся к чтению только после того, как сбежал»[638]. Док Дэниэл Доуди вспоминал: «…в первый раз, когда вас ловили за чтением и письмом, вас секли плетью из воловьей шкуры, за второй раз полагалась плетка-девятихвостка, а на третий раз вам отрубали фалангу указательного пальца»[639]. По всему Югу обычным делом было повесить раба, который учил читать своих товарищей[640].

При таких обстоятельствах рабы, желавшие научиться грамоте, были вынуждены искать окольные пути, прибегать к помощи других рабов или сочувствующих белых или изобретать устройства, позволявшие им читать, оставаясь незамеченными. Американский писатель Фредерик Дуглас, рожденный в рабстве и ставший впоследствии одним из самых ярких аболиционистов своего времени и основателем нескольких политических журналов, в своей автобиографии вспоминал: «Я часто слышал, как хозяйка вслух читает Библию… и это пробудило во мне любопытство к тайне чтения, и породило желание учиться. К тому времени я совершенно ничего не знал об этом изумительном искусстве, и вот, благодаря своему невежеству и непониманию того, что это может означать для меня, а также благодаря доверию к хозяйке, я набрался храбрости попросить ее научить меня читать. В невероятно короткое время, с ее великодушной помощью, я овладел алфавитом и научился читать слова из трех-четырех букв… [Мой хозяин] запретил ей учить меня чему-либо еще… [но] решительность, с которой он настаивал на том, что мне следует пребывать в невежестве, только подстегнула мою тягу к знаниям. Таким образом, я даже не знаю, чему больше обязан в отношении обучения чтению помощи моей милой хозяйки или возмущению хозяина»[641]. Томас Джонсон, раб, который стал знаменитым миссионером-проповедником в Англии, объяснял, что научился читать, рассматривая буквы в украденной Библии. Поскольку его хозяин каждый вечер читал вслух главу из Нового Завета, Джонсон упрашивал его читать одну и ту же главу снова и снова, пока не выучил ее наизусть и не смог находить слова на странице книги. Кроме того, когда сын хозяина делал уроки, Джонсон уговаривал мальчика прочитать задание вслух. «Ах ты, Господи, Боже мой, — говорил Джонсон, чтобы подстегнуть его, прочитайте-ка еще раз!» Мальчик часто так и делал, поскольку искренне полагал, что Джонсон восхищается его искусством. Благодаря этим повторениям к тому моменту, когда разразилась Гражданская война, Джонсон уже мог читать газеты, а позже основал собственную школу, чтобы учить читать других[642].

Умение читать не давало рабам пропуск к свободе, но оно делало доступным для них мощный инструмент угнетателей — книгу. Рабовладельцы (как и диктаторы, тираны, абсолютные монархи и прочие обладатели неограниченной власти) верили в силу печатного слова. Они знали гораздо лучше, чем некоторые читатели, что чтение это сила, которой требуется всего несколько первых слов, чтобы стать непреодолимой. Тот, кто способен прочесть одну фразу, может прочесть и все остальные; еще более важно, что читатель обретает возможность обдумывать прочитанное, действовать в соответствии с этим, придавать словам значение.

И по всем вышеназванным причинам чтение должно быть запрещено.

Поколения диктаторов знали, что неграмотными подданными управлять проще всего; поскольку нельзя разучиться читать, после того как вы читать научились, следует также ограничивать круг чтения. Именно поэтому книги, как ничто другое из человеческих творений, подвергались гонениям со стороны диктаторов. Абсолютная власть требует, чтобы вся доступная литература была официально одобренной; вместо целых библиотек мнений достаточно слова правителя. Книги, как писал Вольтер в сатирическом памфлете под названием «Относительно ужасной опасности чтения», «Столь легкий способ передавать свои мысли, очевидно, имеет целью рассеять невежество, кое составляет охрану и спасение всякого благоустроенного государства»[643]. а потому цензура в той или иной форме является логическим следствием любой власти, и история чтения освещена кажущейся бесконечной чередой цензорских костров, в которых сгорали древние папирусные свитки и книги нашего времени. В Афинах в 411 году до н. э. были сожжены труды Протагора. В 213 году до н. э. китайский император Ши Хуанди попытался покончить с чтением, приказав сжечь все книги в его царстве. В 168 году до н. э. во время восстания Маккавеев была полностью уничтожена библиотека в Иерусалиме. В I веке Август изгнал поэтов Корнелия Галла и Овидия и запретил их произведения. Император Калигула приказал сжечь книги Гомера, Вергилия и Тита Ливия (правда, его приказ не был выполнен). В 303 году Диоклетиан приговорил к сожжению все христианские книги. И это было только начало. Молодой Гёте, присутствовавший при сожжении книг во Франкфурте, чувствовал себя так, словно попал на казнь. «Видеть, как наказывают неодушевленный предмет, — писал он, это само по себе совершенно ужасно»[644]. Те, кто сжигает книги, пытаются создать иллюзию, что, поступая так, они могут отменить историю и упразднить прошлое. 10 мая 1933 года в Берлине под стрекотание камер министр пропаганды Пауль Йозеф Геббельс обращался к веселой стотысячной толпе, собравшейся посмотреть на сожжение двенадцати тысяч книг: «Хорошо, что сегодня вы бросаете в огонь эти пережитки прошлого. Это прекрасная, великая и символическая акция, которая покажет всему миру, что дух прошлого мертв. Из этого пепла возродится феникс нового духа». Двенадцатилетний мальчик Ханс Паукер, который впоследствии возглавил Институт Лео Бека для еврейских студентов в Лондоне, присутствовал при сожжении и вспоминал, что, когда книги бросали в огонь, произносились речи, которые должны были добавить торжественности происходящему: «Против разрушающей душу переоценки жизненных инстинктов! За благородство человеческой души! Я предаю пламени писания Зигмунда Фрейда», объявил один из цензоров, перед тем как бросить в огонь книги Фрейда[645]. Стейнбек, Маркс, Золя, Хемингуэй, Эйнштейн, Пруст, Герберт Уэллс, Генрих и Томас Манны, Джек Лондон, Бертольд Брехт и сотни других авторов удостоились похожих эпитафий.

В 1872 году, чуть меньше чем через двести лет после оптимистического указа Карла II, Энтони Комсток — потомок тех колонистов, которые когда-то возражали против образовательных проектов своего монарха, основал в Нью-Норке Общество искоренения порока, первую цензорскую организацию в Соединенных Штатах Америки. По зрелому размышлению, Комсток пришел к выводу, что было бы гораздо лучше, если бы чтение вообще не изобрели («Наш праотец Адам в раю не читал», — заявил он однажды), но раз уж это произошло, его следует регламентировать. Комсток считал себя читателем читателей, который точно знает, где хорошая литература, а где плохая, и делает все, что в его силах, чтобы навязать свои взгляды другим. «Что же до меня, — написал он в своем дневнике за год до основания общества, — то я уверен, что, с Божьей помощью, не стану соглашаться с мнением других людей и сумею твердо стоять на своем, коли буду убежден в своей правоте. Иисус никогда не сходил с пути истинного из-за общественного мнения, как бы трудно ему ни было. Почему же я должен?»[646]

Энтони Комсток родился в Новом Ханаане, в Коннектикуте, 7 марта 1844 года. Он был крупным мужчиной и много раз на протяжении карьеры цензора использовал свои размеры, чтобы подавлять оппонентов физически. Один из современников описывал его так: «Будучи ростом приблизительно пять футов вместе с башмаками, он при своих двухстах десяти фунтах мускулов и костей выглядит так хорошо, что на вид вы не дали бы ему и ста восьмидесяти. На его могучих, как у Атласа, стальных плечах громоздится бычья шея. Ноги у него короткие и напоминают древесные стволы»[647].

Комстоку было около двадцати лет, когда он приехал в Нью-Йорк с тремя долларами и сорока пятью центами в кармане. Он пошел работать продавцом в галантерейный магазин и вскоре скопил пятьсот долларов, необходимых, чтобы купить домик в Бруклине. Через несколько лет он познакомился с дочерью пресвитерианского священника, на десять лет старше его, и женился на ней. В Нью-Йорке Комсток часто сталкивался с тем, что считал неприемлемым. В 1868 году, когда кто-то из друзей рассказал ему, как был «сбит с пути истинного, испорчен и развращен» некой книгой (к сожалению, мы не знаем, как называлось это могучее произведение), Комсток купил в магазине один экземпляр, а потом явился вместе с полисменом, чтобы арестовать продавца и конфисковать весь товар. Успех этого первого рейда только подогрел его решимость продолжать в том же духе, и он регулярно принимал участие в арестах издателей фривольностей.

С помощью друзей из молодежной христианской организации, которые собрали для него восемь с половиной тысяч долларов, Комсток основал общество, сделавшее его знаменитым. За два года до смерти он сказал интервьюеру: «За сорок один год, что я провел здесь, я добился осуждения стольких людей, что хватило бы на поезд из шестидесяти вагонов, по шестьдесят пассажиров в каждом, а шестьдесят первый вагон почти заполнен. Я уничтожил сто шестьдесят тонн непристойной литературы»[648].

Рвение Комстока стало причиной как минимум пятнадцати самоубийств. Ирландский хирург Уильям Хейнс, которого посадили в тюрьму «за публикацию 165 видов непристойных книг», покончил с собой. Вскоре после этого Комсток собирался сесть на паром до Бруклина (как он потом вспоминал), как вдруг «голос» велел ему зайти в дом Хейнса. Он прибыл как раз в тот момент, когда вдова выгружала из фургона печатные формы запрещенных книг. С удивительной живостью Комсток запрыгнул на козлы и отвез фургон в молодежную христианскую организацию, где формы были уничтожены[649].

Какие книги читал Комсток? Сам того не зная, он следовал шутливому совету Оскара Уайльда: «Я никогда не читаю книги, на которые пишу рецензии; боюсь показаться предвзятым». Иногда, впрочем, он заглядывал в книги, перед тем как уничтожить их, и приходил в ужас от прочитанного. Он считал, что французская и итальянская литература «не многим лучше, чем принятые у этих похотливых народов истории о борделях и проститутках. Как часто в этих отвратительных произведениях действуют красивые, изысканные, богатые и очаровательные героини, которые развратничают с женатыми мужчинами; или, уже после заключения брака, любовники, которые увиваются вокруг очаровательной юной жены, наслаждаясь привилегиями, которые по праву должны принадлежать только супругу!» Даже классики не избежали его упреков. «Возьмем, к примеру, всем известную книгу Боккаччо», писал он в своей книге «Ловушки для юных». Это такая грязная книга, что он сделал бы все, что угодно, «чтобы не дать ей, словно дикому зверю, вырваться на волю и развратить нашу молодежь»[650]. Среди его жертв были Бальзак, Рабле, Уолт Уитмен, Бернард Шоу и Толстой. Комсток говорил, что лучшее чтение на каждый день это Библия.

Комсток действовал грубо, но поверхностно. Ему недоставало проницательности и терпения более изощренных цензоров, которые мучительно перекапывали тексты в поисках зарытых там тайных посланий. В 1981 году, к примеру, военная хунта генерала Пиночета в Чили запретила «Дон-Кихота», поскольку генерал считал (и был совершенно прав), что в книге содержатся призывы к свободе личности и нападки на существующую власть.

Комсток ограничивался тем, что, пылая праведным гневом, помещал подозрительные тексты в список проклятых. Его доступ к книгам был ограничен; он мог преследовать их только после того, как они выходили в свет и многие успевали уже попасть в руки жадных читателей. До Католической церкви ему было далеко. В 1559 году был опубликован первый Индекс запрещенных книг римской инквизиции — список книг, которые церковь считала опасными для веры и морали римских католиков. Индекс, куда входили как книги, подвергнутые цензуре еще до публикации, так и уже вышедшие произведения, считавшиеся аморальными, никогда нельзя бьшо рассматривать как полный список отлученных от церкви книг. Когда в июне 1966 года Римский собор принял решение прекратить переиздания Индекса, в него входили помимо сотен теологических текстов — сотни книг писателей-мирян от Вольтера и Дидро до Колетт и Грэма Грина. Без сомнения, Комсток счел бы этот список крайне полезным.

«Искусство не выше морали. Мораль важнее всего, — писал Комсток. И на страже общественной морали стоит закон. Искусство вступает в конфликт с законом лишь тогда, когда его цели грязны, непристойны или непотребны». В колонке редактора журнала «Нью-Йорк Уорлд» спрашивали: «А правда, уже решено, что в искусстве не может быть ничего здорового, если на нем нет одежды?»[651] Комстоковское определение аморального искусства, как всегда у цензоров, было как бы само собой разумеющимся. Комсток умер в 1915 году. Два года спустя американский эссеист Генри Менкен назвал крестовый поход Комстока «новым пуританством… не аскетичным, но воинствующим. Его цель не восхвалять святых, а низвергать грешников»[652].

С точки зрения Комстока, то, что он называл «аморальной литературой», развращает умы молодых, которым следовало бы посвящать все свое время изучению высоких материй. Это древний страх, и распространен он не только на Западе. В Китае XV века сборник сказок династии Мин под названием «Удивительные истории древности и современности» пользовался таким успехом, что его пришлось внести в китайский аналог католического Индекса, чтобы юные школяры не отвлекались от изучения Конфуция[653]. В западном мире эта идея проявлялась в более мягкой форме как общий страх пред художественной литературой — по меньшей мере со времен Платона, который изгнал поэтов из своей идеальной республики. Мать английского писателя Эдмунда Госсе требовала, чтобы в ее доме не было никаких романов, ни религиозных, ни светских, будучи еще очень маленькой девочкой, в начале XVII века, она развлекала себя и братьев чтением и сочинением разных историй, но однажды это обнаружила гувернантка-кальвинистка, которая сурово отчитала девочку, сказав, что эти развлечения глубоко порочны. «И с того времени, — писала миссис Госсе в своем дневнике, — я считала грехом сочинение любого сорта». Но «страсть к сочинительству росла с невероятной силой; все, что я слышала или читала, давало пищу моему душевному расстройству. Простой истины было мне недостаточно; мне хотелось украсить ее с помощью воображения; глупость, тщеславие и греховность запятнали мое сердце сильнее, чем я могу выразить. И даже теперь, сколько бы ни предостерегали меня, сколько бы за меня ни молились, все же в этот грех я впадаю проще всего. Он мешает моим молитвам, не позволяет мне стать лучше, и это унижает меня»[654]. Все это она написала в двадцать девять лет.

В таком же духе она воспитывала и своего сына. «Ни разу за годы моего детства я не слышал восхитительной фразы: когда-то, давным-давно… Мне рассказывали о миссионерах, но ни слова о пиратах; я был знаком с колибри, но никогда не слышал о феях, — вспоминал Госсе. Они хотели сделать меня правдивым; их цель была вырастить реалиста и скептика. Если бы они укутали меня в пелену сверхъестественных фантазий, возможно, я бы гораздо дольше не подвергал сомнению их традиционализм»[655]. Родители, которые подали в суд на среднюю школу графства Хокинс в 1980 году, точно не читали Госсе. Они утверждали, что программа начальной школы, в которую вошли «Золушка», «Златовласка» и «Волшебник страны Оз», наносит урон религиозному воспитанию их детей[656].

Авторитарные читатели, которые не давали учиться читать другим, фанатичные читатели, которые решали, что можно читать, а что не следует, стоические читатели, которые отказывались читать ради удовольствия и требовали пересказывать только те факты, которые они сами считали истинными, — все это попытки хоть как-то ограничить беспредельную власть читателя. Но цензоры действуют по- разному, и не всегда они призывают на помощь огонь или власть закона. Иногда они интерпретируют книги в своих целях, подгоняя их под собственные идеи.

В 1976 году, когда я учился в пятом классе старшей школы, в Аргентине произошел военный переворот, во главе которого стоял Хорхе Рафаэль Видела За этим последовала волна нарушения прав человека, какой никогда не видела страна Армия оправдывалась борьбой с террористами; как объяснял генерал Видела, «Террорист это не только человек с ружьем или с бомбой, это еще и тот, кто распространяет идеи, противоречащие сути западной и христианской цивилизации»[657].

Среди тысяч тех, кого бросали в тюрьмы и пытали, был отец Орландо Виргилио Йорио. Однажды следователь сказал отцу Йорио, что он неправильно читал Евангелие. «Вы интерпретировали учение Христа слишком буквально, — сказал тот человек. — Христос говорил о нищих, но при этом он имел в виду нищих духом, вы же поняли это неправильно и обратились к нищим. А в Аргентине нищие духом — это богатые, и в будущем вы должны помогать именно богатым, поскольку они больше других нуждаются в духовной помощи»[658].

Но не все, что находится во власти читателя, столь благотворно. То же действие, которое способно пробудить текст к жизни, раскрыть его, умножить его значения, отразить его в прошлом, настоящем и возможном будущем, может также уничтожить или попытаться уничтожить живую страницу. Каждый читатель ищет свои прочтения, и это не значит, что он лжет; но каждый читатель может и солгать, таким образом подчинив текст доктрине, дурацким законам, личной выгоде, правам рабовладельцев или власти тиранов.