ЧТЕНИЕ ЗА СТЕНАМИ
ЧТЕНИЕ ЗА СТЕНАМИ
В магазинчике канцелярских товаров на углу у моего дома в Буэнос-Айресе всегда был большой выбор детских книг. В то время (и до сих пор) я обожал блокноты (в Аргентине на их обложках обычно печатают портреты национальных героев, а иногда прилагался еще и листочек с наклейками, на которых обычно изображались батальные сцены или картины живой природы) и часто торчал в магазине. Канцелярские товары были в передней части магазина; сзади стояли ряды книг. Там были огромные иллюстрированные книги серии «Editorial Abril», с большими буквами и яркими картинками, написанные для маленьких детей Констанцио С. Вигилем (кстати, после его смерти оказалось, что он собрал одну из самых больших коллекций порнографической литературы в Латинской Америке). Там были (я уже упоминал об этом) книжки из серии «Робин Гуд» в желтых обложках. И были еще книги в картонных обложках розового и зеленого цвета. В зеленую серию входили сказания о короле Артуре, ужасные испанские переводы серии детских книг «Просто Уильям» про мальчика по имени Уильям Браун, «Три мушкетера», рассказы о животных Горацио Квироги. В розовой серии были романы Луизы Мэй Олкотт, «Хижина дяди Тома», рассказы графини де Сепор, вся сага о девочке Хейди. Одна из моих двоюродных сестер любила читать (позже, как-то летом, я позаимствовал у нее «Черные очки» Джона Диксона Карра и с того момента и на всю оставшуюся жизнь стал поклонником детективов), и мы оба читали пиратские истории Сальгари в желтой обложке. Иногда она брала у меня книжки «Просто Уильям» из зеленой серии. Но розовая серия, которую она вполне безнаказанно читала, была (тогда, в возрасте десяти лет, я знал это совершенно точно) закрыта для меня. Ее обложки были предупреждением, ярче любого светофора они говорили мне, что такие книги мальчики не читают. Это для девочек.
Представление о том, что некоторые книги предназначены только для глаз определенных групп, древнее, как сама литература. Некоторые ученые, например, предполагают, что, в то время как эпические греческие поэмы и пьесы предназначались преимущественно для мужской аудитории, ранняя греческая проза была обращена именно к женщинам[518].
Хотя Платон и писал, что его идеальное республиканское образование будет обязательным как для мальчиков, так и для девочек[519], один из его учеников, Теофраст, возражал, говоря, что женщин следует учить лишь тому, что необходимо для ведения домашнего хозяйства, потому что излишнее образование «превращает женщину в ленивую, вздорную сплетницу». Поскольку среди греческих женщин грамотных было мало (хотя и предполагают, что гетеры все до одной знали грамоту)[520], образованные рабы читали им вслух. Изысканность авторского языка и сравнительно небольшое количество сохранившихся фрагментов, по мнению историка Уильяма В. Харриса, позволяют предположить, что романы эти предназначались для легкого чтения ограниченного круга образованных женщин[521].
Темой этих произведений были любовь и приключения; герой и героиня всегда были молодыми, красивыми и благородными; их преследовали несчастья, но конец всегда был счастливым; они верили в богов и хранили целомудрие (по крайней мере, героиня)[522]. Автор одного из самых ранних греческих романов, который сохранился целиком, живший в самом начале христианской эры[523], в первых же двух строках представлялся и описывал тему романа: «Имя мое Харитон из Афродизии [город в Малой Азии], и служу я у законника Афинагора. Хочу я рассказать вам о любовной истории, случившейся в Сиракузах». «Любовная история» pathos erotikon: с самых первых строк книга, предназначенная для женщин, была связана с тем, что сегодня мы называем любовной романтикой. Читая эту «дозволенную» литературу в период от патриархального общества Греции I века до Византии XII века (когда были написаны последние из этих романов), женщины, очевидно, пытались с помощью этой литературной кашицы хоть как-то стимулировать свой интеллект: в трудностях, опасностях и страданиях любовных пар женщины иногда неожиданно обнаруживали пищу для ума. Века спустя, будучи ребенком и читая рыцарские романы (которые, возможно, стали преемниками романов греческих), святая Тереза нашла там множество мыслей, которые она впоследствии развивала в своей религиозной прозе. «Я привыкла читать их, и этот малый проступок побуждал меня с большей охотой браться за другие дела. Я только и хотела днем и ночью в тайне от отца проводить время за этим бессмысленным занятием. Я была так захвачена им, что уже думала, что не могу чувствовать себя счастливой, если у меня не будет книги, чтобы почитать»[524]. Возможно, это занятие и казалось бессмысленным, хотя рассказы Маргариты Наваррской, «Принцесса Клевская» мадам де Лафайет и произведения сестер Бронте и Джейн Остин явно многим обязаны чтению романов. Как отмечает английский критик Кейт Флинт, эти книги не только дают своим читательницам возможность время от времени «предаться ничегонеделанию, вкусив наркотик литературы. Что гораздо важнее, они позволяют ей почувствовать себя личностью и осознать, что она не одинока»[525]. Женщины-читательницы издревле находили способы подчинять себе материал, который ставило на их книжные полки общество.
Предназначение группы книг или целого жанра только для определенной группы читателей (будь то греческие романы или книги в розовых обложках из моего детства) не только создает закрытое литературное пространство, которое указанные читатели могут свободно исследовать, что также довольно часто делает это пространство запретным для всех остальных. Мне говорили, что книги в розовых обложках предназначены для девочек и если меня увидят с одной из них в руках, то будут называть девчонкой. Я вспоминаю удивленное лицо продавца в Буэнос-Айресе, когда однажды я купил одну из книг в розовых обложках, и как я быстро объяснил ему, что покупаю подарок для девочки. (Позже я столкнулся с похожим предубеждением, когда редактировал антологию «голубой» прозы, и мои «традиционные» друзья говорили, что не хотели бы, чтобы их видели с этой книгой в руках, из страха, что их сочтут геями.) Читая книгу, которую общество пренебрежительно предназначает для «менее привилегированной» или «менее приемлемой» группы, мы рискуем быть запятнанными ассоциациями с этой группой. Впрочем, это не остановило мою кузину; она могла свободно читать книги из зеленой серии, самое страшное, что ей грозило, — ехидное замечание матери относительно ее «низменных вкусов».
Но иногда материал для чтения отдельной группы сознательно создается членами этой группы. В частности это имело место среди женщин японского двора XI века.
В 894 году через сто лет после основания новой столицы Хэйан-кё, которая сейчас называется Киото, японское правительство решило больше не направлять послов в Китай. На протяжении трех предыдущих веков послы привозили от соседей моду на искусство и технологии и фактически жизнь в Японии шла по китайским обычаям; теперь, наконец избавившись от китайского влияния, Япония начала создавать собственный стиль жизни, который достиг своей высшей точки в конце X века, в годы регентства Фудзивара-но Митинаги[526].
Как и в любом аристократическом обществе, немногие могли наслаждаться всеми прелестями этого ренессанса. Для женщин, состоявших при японском дворе, хоть они и имели множество привилегий по сравнению с низшими классами[527], существовало огромное количество правил и ограничений. Отрезанные от окружающего мира, вынужденные соблюдать рутинные ритуалы, ограниченные даже самим языком (поскольку, за редчайшим исключением, их не учили терминологии истории, юриспруденции и философии, «а также прочих наук»[528], а между собой они общались чаще письменно, чем устно), женщины разработали собственные и противоречащие большинству ограничений хитрые методы, позволявшие им читать и больше узнавать о мире, в котором они жили, а также о мире за их бумажными стенами. Один из героев «Повести о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари») госпожи Мурасаки отмечает: «Женщина, постигшая все тонкости Трех историй и Пяти книг, в моих глазах скорее проигрывает в привлекательности. Правда, я не могу сказать, что предпочел бы иметь дело с особой, не получившей вовсе никакого образования и ничего не понимающей ни в общественных делах, ни в частных. Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое»[529].
Внешняя сторона считалась наиважнейшей, и поскольку женщинам полагалось изображать равнодушие к знаниям и неподдельное невежество, им приходилось изобретать хитрые способы уклонения от этих правил. Поражает, что в этих условиях они сумели создать лучшие литературные произведения того периода и даже изобрести в процессе несколько новых жанров. Быть одновременно и создателем и читателем, — формируя таким образом замкнутый круг, производящий и поглощающий то, что производит, и все это внутри общества, которое хочет, чтобы этот круг оставался в подчинении, — действие, которое требует поразительной смелости.
При дворе женщины чаще всего проводили время, «созерцая пространство» в агонии ничегонеделания (фраза «страдая от ничегонеделания» повторяется постоянно), нечто похожее на европейскую меланхолию. Огромные пустые комнаты с шелковыми занавесями и ширмами почти всегда были погружены в темноту. Но это не гарантировало уединения. Тонкие стены и решетчатые перила не могли преградить путь звуку, и есть сотни картин, на которых вуайеристы шпионят за женщинами.
Долгие свободные часы нужно было чем-то занять изредка они отвлекались на ежегодные праздники или визиты в храм, занимались музыкой или каллиграфией, но чаще всего читали вслух или слушали, как кто-то читает. Читать дозволялось не все книги. В хэйанской Японии как и в Древней Греции, в исламистских государствах, в постведической Индии и многих других странах женщины были отлучены от чтения так называемой «серьезной» литературы: им следовало довольствоваться банальными и фривольными развлекательными книгами, которые заставляли хмуриться ученых-конфуцианцев. Существовало четкое разделение литературы и языка на «мужскую» (героические и философские темы, интонация публицистическая) и «женскую» (обыденные, домашние темы, интимная интонация). Это разделение действовало во многих областях: например, поскольку китайские обычаи продолжали быть предметом поклонения, китайская живопись называлась «мужской», в то время как более легкая японская — «женской».
Но даже если бы вся китайская и японская литература была открыта для них, хэйанские женщины не нашли бы собственного голоса в большинстве книг того периода. И потому, отчасти из-за недостатка материала для чтения, а отчасти из желания получить материал, отвечавший их уникальным запросам, они создали собственную литературу. Для записи этих литературных произведений они создали фонетическую транскрипцию языка, на котором говорили — канабунгаку — японском, очищенном от всех китайских словесных конструкций. Этот особый язык называли «женское письмо», и поскольку он принадлежал исключительно женщинам, в глазах мужчин он обрел даже некую эротичность. Чтобы быть привлекательными, хэйанские женщины должны были обладать не только физической красотой, но и изящным почерком, а также разбираться в музыке, уметь читать, толковать и писать стихи. Однако их достижения никогда не считались сравнимыми с достижениями мужчин художников и ученых.
«Из всех способов получения книг, комментировал Вальтер Беньямин, — самым похвальным может считаться тот, при котором вы пишете книгу сами»[530]. В некоторых случаях, как выяснили хэйанские женщины, этот метод единственный. На своем новом языке хэйанские женщины создали самые значительные произведения японской литературы, возможно, даже всех времен. Самые известные из них монументальная «Повесть о Гэндзи» госпожи Мурасаки, которую английский ученый и переводчик Артур Уэйли считает первым в мире настоящим романом, судя по всему была начата в 1001-м и закончен не ранее 1010 года; и «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Эта книга была написана примерно в то же время, что и «Повесть о Гэндзи», в спальне автора и, скорее всего, хранилась в ящике ее деревянной подушки[531].
В таких произведениях, как «Повесть о Гэндзи» или «Записки у изголовья», культурная и общественная жизнь мужчин и женщин исследуется во всех подробностях, зато очень мало внимания уделяется политическим играм, отнимавшим столько времени у придворных мужчин. Уэйли считает, что «поразительное отсутствие ясных высказываний относительно чисто мужских занятий»[532] в этих книгах несколько сбивает с толка; однако такие женщины, как Сэй Сёнагон и госпожа Мурасаки, отлученные от языка и политики, без сомнения, могли дать лишь весьма приблизительные описания этой деятельности. В любом случае, женщины писали в первую очередь для самих себя — смотря в зеркало на собственную жизнь. Они искали в литературе не образы, которые так радовали и интересовали их современников-мужчин, но отражения иного мира, где время было замедленным, разговоры вялыми, а пейзаж однообразным, если не считать тех перемен, что были связаны со сменой времен года. «Повесть о Гэндзи», содержащая подробнейшие описания жизни того времени, была написано для женщин, таких же, как автор; женщин, которые, как и она, отличались острым умом и потрясающей проницательностью в вопросах психологии.
«Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, на первый взгляд, просто подробное перечисление впечатлений, описаний, слухов, приятных и неприятных вещей, полна необычных мнений, пристрастий и тщеславия, но главенствует в ней все же идея об иерархии. Ее комментарии носят налет неподдельной искренности, вызванной, по ее словам (впрочем, должны ли мы ей верить?), тем фактом, что она «никогда не думала, что эти записки сможет прочесть кто-то другой, и потому записывала все, что приходило… в голову, каким бы странным или неприятным оно ни было». Значительная часть ее очарования в ее простоте. Вот два примера «вещей, которые радуют»:
Найти множество сказок, которых никогда раньше не читал. Или найти второй том книги, первый том которой тебе очень понравился. Но бывают и разочарования.
Все мы читаем письма, а ведь какая это чудесная вещь! Когда кто-то уезжает в далекую провинцию, а ты волнуешься за него, и потом вдруг приходит письмо, ты чувствуешь себя так, словно оказался рядом с ним. И большое утешение выразить свои чувства в письме — даже если знаешь, что оно еще не скоро прибудет[533].
Как и «Повесть о Гэндзи», «Записки у изголовья», с их парадоксальным восхищением императорской властью и презрением к обычаям мужчин, придает особую ценность вынужденному безделью и размещает домашнюю жизнь женщины на том же самом литературном уровне, где у мужчин находится эпический жанр. Однако госпожа Мурасаки, с точки зрения которой женские повести следовало являть миру в рамках мужских эпопей, а не в тюрьме бумажных стен, считала произведения Сэй Сёнагон «полными несовершенства»: «Она одаренная женщина, в этом нет сомнений. Однако если человек даже в самых неподходящих обстоятельствах дает волю эмоциям, если он обязательно пробует на вкус любую интересную вещь, которая ему попадется, люди будут считать такого человека легкомысленным. А что хорошего может ожидать легкомысленную женщину?»[534]
Внутри выделенных групп возможны как минимум два вида чтения. Во-первых, читатели, словно археологи, раскапывают официальную литературу, в надежде отыскать между строк своих собратьев по изгнанию, увидеть отражение собственной жизни в истории Клитемнестры, Гертруды или бальзаковской куртизанки. Во-вторых, читатели сами становятся писателями, изобретая новые способы рассказывания историй, воскрешая на страницах хронику их повседневного отшельничества в лаборатории кухни, в швейной мастерской, в джунглях детской.
Существует, возможно, и третья категория, где-то между этими двумя. Спустя много веков после Сэй Сёнагон и госпожи Мурасаки за морями и океанами английская писательница Джордж Элиот, писавшая о современной литературе, упоминала «глупые романы дам-романисток… род, который делится на множество видов, в зависимости от того, какая именно глупость преобладает в романе — поверхностность, скука, ханжество или педантизм. Все вместе они представляют собой гремучую смесь женской глупости, которая и производит на свет все эти романы, которые можно охарактеризовать как творения ума и шляпок. Обычное оправдание для женщин, которые становятся писательницами, не имея для этого никаких оснований, состоит в том, что общество закрыло для них все прочие сферы деятельности. Общество вообще заслуживает всяческого порицания и вынуждено отвечать за производство множества вредных вещей, от плохих пикулей до плохих стихов. Но с другой стороны, общество, как и „материя“, Правительство Ее Величества и прочие абстракции, сносит множество несправедливых обвинений, как, впрочем, и несправедливых похвал». Она заключает: «Любой труд приносит прибыль; но глупые дамские романы, насколько мы себе представляем, появляются скорее не в результате труда, а в результате хлопотливого безделья»[535]. Джордж Элиот описывала прозу, которая, будучи написанной внутри группы, являлась в то же время лишь эхом официальных предрассудков и стереотипов, которые, собственно, и привели к образованию группы.
Глупость госпожа Мурасаки вменяла в вину и Сэй Сёнагон. Очевидное различие, однако, состоит в том, что Сэй Сёнагон не предлагает своим читателям упрощенную версию их собственного образа, сложившегося у мужчин. То, что госпожа Мурасаки считала легкомыслием, было главной темой Сэй Сёнагон: мир, в котором жила она сама и который она задокументировала во всей его тривиальности, как будто бы это был сверкающий мир самого Гэндзи. Поэтому, несмотря на критику госпожи Мурасаки, интимный, даже банальный на первый взгляд стиль Сэй Сёнагон пользовался огромным успехом среди женщин-читательниц того времени. Одним из самых ранних произведений того периода является дневник хэйанской придворной дамы, известной нам лишь под псевдонимом «Мать Митицуны», — «Дневник летучей паутинки». В нем автор попыталась со всей возможной достоверностью запечатлеть каждодневную реальность своего существования. Говоря о себе в третьем лице, она писала: «Она стала проглядывать старые романы, каких много ходит в свете, но нашла в них одни пустые небылицы. „Быть может, даже история моей безотрадной жизни покажется внове, если я опишу ее день за днем, — думала она. Можно будет судить на моем примере, так ли завидна участь жены именитого человека?“»[536]
Несмотря на критику госпожи Мурасаки, нетрудно понять, почему форма исповеди, на страницах которой женщина может «дать волю эмоциям», приобрела такую популярность среди хэйанских читательниц. В «Повести о Гэндзи» жизнь женщин можно разглядеть в жизни некоторых персонажей, окружающих принца, но «Записки у изголовья» позволяла читательницам самим стать историками.
«Есть четыре способа описать жизнь женщины, — утверждает американский критик Кэролайн Дж. Хейлбрюн. Сама женщина может описать свою жизнь и назвать это автобиографией; она может описать ее и назвать это художественной прозой; биограф, будь он мужчиной или женщиной, может описать жизнь женщины в биографии; а еще женщина может описать свою жизнь до того, как проживет ее, бессознательно, и тогда она не дает названия этому процессу»[537].
Методика Кэролайн Хейлбрюн соотносится и с жанрами литературы, которые были распространены среди хэйанских женщин — моногатари (романы), книги-подушки и др. В этих текстах читательницы находили собственные жизни, прожитые и непрожитые, идеализированные, выдуманные или задокументированные с поразительной достоверностью. Это довольно обычный случай среди выделенных групп читателей: им требуется автобиографическая, даже дидактическая литература, литература-исповедь, потому что читателям, индивидуальность которых отрицается, негде найти свою историю, кроме как в литературе, которую они же и создают. В дискуссии о чтении среди гомосексуалистов — то же можно было бы сказать о чтении среди женщин или в любой группе, удаленной от власти, — американский писатель Эдмунд Уайт отмечает, что как только кто-то понимает, что он (мы смело можем добавить «или она») особенный, ему приходится с этим считаться, и таким образом рождается примитивная проза, «истории, которые рассказывают и пересказывают за столом, в пабах или на кушетке психоаналитика». Рассказывая «друг другу — или враждебному миру вокруг — историю своей жизни, они не только отчитываются о прошлом, но и формируют будущее, создавая личность и одновременно раскрывая ее»[538]. В книгах Сэй Сёнагон и госпожи Мурасаки лежат тени женской литературы, которую мы читаем сегодня.
Через поколение после Джордж Элиот, в викторианской Англии, Гвендолен из пьесы «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда заявляла, что никогда не выходит из дома без своего дневника, потому что «в поезде всегда надо иметь для чтения что-нибудь захватывающее»; она не преувеличивала. Ее соперница Сесили сказала, что дневник «запись мыслей и переживаний очень молодой девушки, и, следовательно, это предназначено для печати»[539]. Печать то есть воспроизведение текста с целью увеличения количества читателей через чтение вслух или через прессу — позволяла женщинам найти голоса, сходные с ее собственным, осознать, что ее положение не уникально, подтвердить собственный опыт и на его основе создать аутентичный образ самих себя. Это касается как хэйанских женщин, так и Джордж Элиот.
В сегодняшних книжных магазинах, в отличие от лавочки моего детства, продаются не только книги, предназначенные для женщин из соображения внешних коммерческих интересов, чтобы определить и ограничить круг женского чтения, но также и книги, созданные внутри самой группы, в которой женщины пишут для себя, пытаясь восполнить то, что отсутствует в официальных текстах. Вот задача читателя, которую предвидели хэйанские писательницы: выбраться из-за стены, взять любую заинтересовавшую книжку, вырвать ее из кодовой цветной обложки и разместить среди прочих томов, которые случайно или опытным путем оказались на ее прикроватной полке.