**

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

**

* «a*»

ВОЛШЕБНЫЕ ГОРЫ

О

тпуск должен отпускать. Ослабив» хватку будней, жизнь ненадолго разре-? шает нам вести себя как вздумается. Из-за I этого так трудно с умом распорядиться зара-* ботанной свободой. Воля требует куда боль-* шей ответственности, чем рутина. Особенно* в эпоху, упразднившую то мерное чередова-* ние сезонов, что всегда обещало зимой лы-* жи, а летом - дачу. j

Самолет, как супермаркет, отменил времена* года. Земля кругла и обширна. На ней всегда най- t дется теплое местечко, какой бы месяц ни пока- • зывал календарь. Есть бесспорная радость в том,* чтобы валяться на тропическом пляже, вспоми-* ная ближних, оставшихся воевать с вьюгой. Но • есть и своя прелесть в том, чтобы именно вес-* ной хрустеть мартовским огурчиком. Когда мы* не рвем связующую время нить, а терпеливо еле-* дуем за ней, вериги сезонов, как сонет поэта,* учат нас покорной мудрости. Чтобы лето было • летом, надо вернуть летнему отдыху его допотопное содержание и первобытную форму. Для меня это значит одно: палатка.

Как почти все в жизни, я открыл радости бивака сперва теоретически - читая любимую книжку каждого вменяемого человека «Трое в лодке (не считая собаки)».

Своему метеорическому успеху Джером обязан лени. В поисках легкого заработка, он подрядился сочинить путеводитель по окрестностям Темзы. Не желая углубляться в источники, Джером сначала описал мелкие неурядицы, ждущие ни к чему не приспособленных горожан на лоне капризной британской природы. Только потом автор намеревался насытить легкомысленный опус положенными сведениями, честно списав их в библиотеке. К счастью, издатель остановил его вовремя. Книга вышла обворожительно пустой и соблазнительной. Она построена на конфликте добротного викторианского быта с пародией на него. Джентльмен на природе - уморительное зрелище, потому что она решительно чурается навязанных ей чопорным обществом приличий. Герои Джерома, не решающиеся остаться наедине с рекой без сюртука и шляпы, - городские рыцари, отправившиеся на поиски романтических, а значит, бессмысленных приключений. В сущности, это «Дон-Кихот» вагонной беллетристики, и я жалею только о том, что, зная книгу наизусть,* не могу ее больше перечитывать.

Впрочем, речь о другом. «Трое в лодке…» не- I ели юному читателю занятную весть: чтобы ис- I пытать забавные трудности походной жизни, не* обязательно покорять Эверест или Южный по- I л юс. Достаточно ненадолго поменять оседлый; обиход на кочевой, что я и сделал, проведя луч- «шую часть молодости с рюкзаком и в палатке.

Прошло четверть века, пока я не открыл па-* латку заново. Оказалось, что за эти (упущенные) 1 годы мы с ней особенно не изменились: нам по- • прежнему хорошо вместе. Объясняется это тем,* что, стойко сопротивляясь прогрессу, палатка I даже в Америке осталась тем, чем была всегда -» передвижной берлогой.*

Вылазка на природу предусматривает добро-; вольный отказ от всего, что нас от нее, приро- «ды, отделяет. Расставшись с нажитым за послед- I ние несколько тысячелетий комфортом, мы от-* даемся на волю стихиям, переселяясь в трехме-* тровый пластмассовый дом. Смысл этой нелепо-» сти в остранении. «

«Искусство, - говорил Шкловский, - нужно I для того, чтобы сделать камень опять каменным».*

Проще об этот камень споткнуться. Причи- I ненное неудобство мгновенно возвращает нас к 1 материальности мира. То же и с природой - что- " бы она вновь стала собой, нужно забраться в ее нутро, даже тогда, когда оно мокрое. С погодой нельзя бороться. От нее можно лишь спрятаться. И только тогда, когда дождь колотит по натянутому тенту, ты понимаешь непревзойденную важность самого монументального изобретения человечества - убежища.

Собственно, в этой исторической дистанции и заключается соблазн дикой природы. Путешествуя по чужим городам и странам, ты перемещаешься по узкому коридору экзотики протяженностью в одно-два столетия. Выбираясь на неделю в лес, ты совершаешь вояж на зарю истории, когда все еще было внове. Путь обратно прост, но значителен. Отпускное опрощение превращает нас в собственных предков, вынужденных бороться за существование отнюдь не только с начальством. На природе все потребности - насущные, а значит - неподдельные.

Сперва нужно обзавестись укрытием. Каким бы хлипким оно ни казалось, палатка обязательно становится домом - крохотный пятачок культуры, выгороженный в непомерном царстве природы.

Потом приходит черед огня. Пламя возгорается не от искры, а от пролитого пота, особенно, если сучья сырые. Зато я еще не встречал человека, включая пожарных, которые были бы равнодушны к живому огню. Электрический свет мешает заснуть, костер нас будит. В моей российской юности это выражалось в пении:

- Ну, что, мой друг, грустишь? Мешает жить Париж?

В Америке он мне не мешает и, сидя у костра, я чаще думаю об обеде. По-моему, это не менее увлекательно.

Согласно моим давно устоявшимся убеждениям, лучше всего мы понимаем ту часть мироздания, которую можем проглотить: дух природы познается путем причастия. Одно дело бродить по лесу в поисках грез, впечатлений или рифмы. Совсем другое - собирать грибы, к тому же - на пустой желудок. Голод будит здоровые инстинкты, а вегетарианский характер охоты смиряет их кровожадность. Тем более что в Америке у грибника мало конкурентов.

В этом я убеждаюсь каждый раз, когда в мою корзину заглядывает доброжелательный американец неславянского происхождения. Опасливо оглядывая стройные подберезовики, он нервно спрашивает, что я собираюсь с ними делать. Узнав - что, прохожий умоляет не отчаиваться: - Вы еще найдете работу.

Из жадности я никого не переубеждаю. Панический ужас Америки перед наиболее вкусной частью ее флоры мне на руку, и грибы мы едим с 1 мая до Рождества. Правда, однажды мне встретился знаток из микологического оощесл-ва. Брезгливо порывшись в корзине, он высокомерно обронил: - Сыроежки едят только русские и белки.

Я промолчал, благоразумно утаив секрет соленой сыроежки с лучком и сметаной.

Обеспечив растительную часть обеда, можно переходить к рыбалке. Раньше, одержимый тщеславием, я, как старик по морю, гонялся за большой рыбой, теперь готов удовлетвориться любой. Меня убедил тот же самый Хемингуэй. Как-то его спросили: - Какую рыбу вы предпочитаете ловить?

- Размером с мою сковородку, - ответил писатель.

Мне важней, чтобы рыба влезала в котелок. Благородство ухи в том, что по-настоящему вкусной она выходит только из пойманного - а не купленного - улова. С этической точки зрения кулинария безупречна: упорство и труды не пропадают втуне.

Вернувшись к охоте и собиранию, мы, наконец, начинаем относиться к еде, как она того заслуживает. Добыча пропитания, если его добывать не из холодильника, занимает почти весь день, придавая ему смысл и достоинство. Так ведь, собственно, и должно быть. Посмотрите на птичек небесных, которые клюют, не останавливаясь.

Субстанциальная забота о выживании меняет; природу времени. Даже ничем не заполненные* минуты (когда поплавок не тонет) приобретают " ритуальное значение. Одно дело - ждать обеда,» другое - рыбу, которая к нему не приглашена. За-* мысловатое устройство с крючком и леской дер-» жит нас в сосредоточенном напряжении, позво- • ляя постичь природу времени лучше, чем тупые • ходики, отрезающие от вечности одинаковые* минуты.

Удочка остраняет время. Пространство ост-» раняет дорога, тем более - тропа, особенно, ее-» ли она ведет верх. Поднимаясь в гору, ты вступа-* ешь в противоборство с высшим законом - все- «мирного тяготения. Чем круче путь, тем больше* вызов. Поэтому в горы я всегда хожу один: дура- «ков нет. Во всяком случае, среди моих знакомых. I Не в силах даже себе объяснить, зачем нам бо- «роться с вертикалью, я вру про вершину, кото- 1 рая всякую прогулку обеспечивает наглядной це-» лью. Но, честно говоря, деликатная мудрость I зрелости заключается в том, чтобы оставить* вершину непокоренной, не дойдя до нее ста ша- I гов. Пока у меня на это не хватает ни ума, ни ле-* ни, я залезаю на все горы, до которых может до- • браться пылкий любитель без ледоруба.;

Куда меня только не заносила нелепая* страсть забираться в места, где заведомо нечего; делать. Я видел окрестности Фудзиямы, пире- • нейские пики, поднимался на скромные, но все-таки альпийские вершины. Но только с годами открыл свои любимые горы. Как это часто с нами случается, они были слишком близко.

Катскильские горы расположились под мышкой Нью-Йорка. На машине - часа два, если не застрять на придорожном базарчике, где в подходящий сезон торгуют розовощекими, как местные фермеры, яблоками, а в неподходящий - душистыми пирогами с теми же яблоками.

Свой звездный час Катскилы пережили в начале XX века, когда недалекие горы открыли для себя нью-йоркские евреи. Живя в зверской тесноте «коммуналок» Ист-сайда, они тосковали по простору - и прохладе.

Этого товара было вдоволь в горах, заманивавших горожан, еще не знавших кондиционеров, прохладными летними ночами. Фермы стали гостиницами, потом - курортами. В момент высшего расцвета, сразу после Первой мировой войны, здесь было 500 фешенебельных отелей - с бассейнами, полями для гольфа и еврейской кухней. Как ни странно, главной ее гордостью считался борщ, в честь которого Катскилы до сих пор носят кличку «борщевый пояс» - borsch belt.

Курортников развлекали артисты разговорного жанра, которые постепенно приучили и всю Америку к ипохондрическому еврейскому юмору, знакомому всем поклонникам Вуди Аллена. Последней звездой катскильской плеяды стал Джеки Мейсон, веселивший своими политически некорректными монологами Бродвей, Горбачева и королеву Елизавету.

С годами, однако, здешний курортный бизнес проиграл тропическим пляжам и иссох на корню. Вот тогда-то Катскилы вспомнили о своем мистическом прошлом и предложили себя американским буддистам. Недорогая земля, малолюдность, близость к Нью-Йорку и разлитый в здешней природе покой привлекли сюда монастыри. Одни прячутся в лесистых расселинах, другие вскарабкались на вершины, третьи стоят у горных ручьев. Скромно держась в стороне от дороги, они не столько изменили горный ландшафт, сколько дополнили его духовный пейзаж новой для этих мест религией. Сегодня монастырей здесь набралось уже так много, что они представляют все ветви древнего буддийского древа. Совершить паломничество по Катскилам - все равно, что побывать на Дальнем Востоке.

В прибрежной части Катскилов, возле поселка, который с обычной американской путаницей зовется Каиром, расположен целый храмовый городок китайских буддистов. По-праздничному красные павильоны с поэтическими названиями полны изваяний будд. В одном только храме святых аратов - пять тысяч статуй. У каждого из достигших просветления монахов своя история, на которую они намекают позой, жестом, одеждой или улыбкой. Но для западного пришельца храм остается немым, как церковь для буддиста.

На западе, где восточная теология помещает рай, стоит японский монастырь. Уже у ворот вас встречают ласковые олени, будто знающие, что один из них был Буддой в прошлом рождении. Черно-белая геометрия приземистых построек отражается в холодном горном озере с ручными золотыми карпами. Внутри монастыря все пусто и голо: полупрозрачные раздвижные стены и пружинящие под ногой циновки. Из украшений - дымки курений, напоминающие о том воздушном замке, которым буддисты считают реальность. Зимой тут так тихо, что слышно, как огромные - с блюдце - снежинки лепят метровые шапки на ветках кривых японских сосен.

В центре Катскильских гор, на вершине крутого холма стоит самый красивый монастырь - тибетский. Здесь все золотое - шелковые ико-ны-мандалы, атласные подушки для медитаций, позолоченные будды и бодхисатвы, за которыми ] фисматривает улыбчивый далай-лама с большого портрета, увитого подношениями паломников - белоснежными шарфами. По вечерам над монастырем раздается протяжный, как и положено в горах, вой длинных тибетских труб. Их можно услышать в лежащем чуть ниже Вудстоке. J. JVZ,lL.U,riUU ± JJJ±±?±^J

Главная приманка туристов, богоискателей и хиппи, этот городок, наверное, - самый странный в Америке. Тут все устроено по вкусу чудаков, ищущих на Востоке того, чем их обделил Запад. Для них - вместо неизбежного молла - Вуд-сток держит «Ярмарку дхармы», конгломерат лавок с ритуальным товаром. В них можно встретить настоящего тибетского ламу, дзен-буддий-ского монаха с бритой головой, нью-йоркского профессора, рокера с татуированными иероглифами и просто бродяг без определенных занятий, но с широким кругом интересов.

Когда я заходил сюда в последний раз, хозяин - индус с косой - поставил запись буддийских мантр. Голос показался знакомым. Оказалось, Борис Гребенщиков, который записал в Вудстоке свой тибетский альбом,

- Всякая религия, - говорят историки, - начинается с чуда.

Человек открывает, что земля не всюду одинаковая. На ней есть места, где ощущается эманация, которую мы - за неимением лучшего - называем псевдоученым словом «энергия». Как все остальные, я не знаю, что это значит. Мне хватает того, что в Катскильских горах нельзя не ощутить благотворного потока, омывающего душу неспешной струей.