Ш

Ш

1 нам времени лишь тогда, когда обнаружил в нем I забытые в XX, но актуальные в XXI столетии до-* стоинства. XVIII век - первая примерка глобали-; зации - объединил Запад своим универсальным I вкусом, сделавшим все страны Европы неотли-! чимыми друг от друга.

Когда я читал бесконечные и, честно говоря, " скучные мемуары Казановы, меня поразило, что; великий авантюрист объездил весь цивилизо-9 ванный мир, ни разу не споткнувшись о национальные особенности. Он всюду чувствовал себя как дома - от столичного Парижа до моей провинциальной Риги, узнать которую мне в его писаниях так и не удалось.

Как в сегодняшнем интернациональном мол-ле, Европа была бескомпромиссным космополитом. Она говорила на одном языке - рококо, поклонялась одной богине - Венере.

От этой странной эпохи до нас, кажется, ничего не дошло, кроме, конечно, самой цивилизации, которую и придумал, и окрестил XVIII век. Забираясь в его шелковые потроха, мы находим в них драгоценную игрушку, ставшую тем, что теперь зовется Западом, давно, впрочем, распространившимся на все четыре стороны света.

В XVIII веке цивилизация была еще совсем хрупкой причудой, занимавшей лишь ту тонкую прослойку (меньше 1%), которая могла себе позволить предельно усложнить жизнь, лишив ее всего естественного. Природа и культура словно поменялись местами. Регулярный дворцовый парк стал торжеством геометрии, зато интерьер превратился в лес чудес. Снаружи все подчинялось расчету и логике, внутри правил криволинейный произвол.

Обольщенная краснодеревщиками натура ластилась сладострастными изгибами. Письменный 011М:т,п. «:ня:«п стол подражал раковине, книжный шкаф обпивали лианы, столы росли из ковра, по котором) разбегались стулья на паучьих ножках. Всю эту деревянную флору и фауну пышно, как мох - камни, покрывало золото, растущее на стенах, шкафах и канделябрах.

Французы не жалели драгоценного металла, предпочитая держать национальный золотой запас не в тупых кирпичах, а отливать из него обеденные сервизы.

На вызов роскоши художники ответили тем, что заменили высокое искусство прикладным - не снижая стандарты. Низойдя с неба на паркет, музы стали домашними, ручными. Главная черта этой эстетики - тактильность. Богатые ткани, экзотическое дерево, полупрозрачный севрский фарфор ждали прикосновения, как обнаженные красавицы Буше и одетые - Фрагонара.

Однако в музее, лишенные живительного контакта с телом, вещи эти стали немым антиквариатом. Еще сто лет назад Метрополитен завалил им свои самые скучные залы. Чтобы оживить эти непременные в каждой столице дворцовые апартаменты, выставка запустила в них, как золотых рыбок в аквариум, женщин. Разодетые манекены, наряженные в бесценные платья уникального Института костюма, Александр ГЕНИС разменяли большую парадную Историю на множество мелких историй - сплетен, анекдотов, романов.

Женщина была в центре рождающейся цивилизации и рифмовалась с ней. Галантность - томная задержка перед развязкой, которая преображает жизнь в ритуал, нас - в кавалеров, дам - в архитектурные излишества.

Нигде и никогда женщины, да и мужчины, не одевались так сложно, дорого и красиво, что теряли сходство с людьми. Силуэт правильно наряженной дамы повторял очертания парусного корабля. Корму изображала юбка, натянутая на фижмы (каркас из ивовых прутьев или китового уса). В таком платье дама могла пройти в дверь только боком, сесть только на диван и ходить только павой, причем - недалеко.

Стреножив свой царственный гарем, XVIII век не уставал любоваться его парниковой прелестью. Став шедевром декоративного искусства, женщина наконец оказалась тем, чем мечтала - бесценным трофеем, венцом творения, драгоценной игрушкой. Подстраиваясь под нее, окружающее приобретало женственность и уменьшалось в размерах. Даже охотничьи псы съежились до комнатных пекинесов.

Роскошный обиход этого кукольного дома соответствовал и форме, и сущности главной игрушки эпохи - самой цивилизации. Прежде чел стать собою, она должна была обратить взрос лых в детей, поддающихся педагогическому гс нию просветителей. Они ведь искренне верили что всех можно научить всему.

«Когда грамотных будет больше половины, -говорили энциклопедисты, - всякий народ со здаст себе мудрые законы неизбежной утопии».

Долгий опыт разочарования, открывшийся Французской революцией, сдал эти наивные идеи в архив истории. Но в глубине души мы сохраняем верность старой и опасной мечте: цивилизацию, что растет на удобренной разумом и конституцией грядке, можно пересадить на любую почву.

Нью-Йорк, впрочем, предпочитает начать с себя.