Почти окончательное решение

В конце декабря Василий Андреевич передал Екатерине Михайловне письма Андрея Ивановича, которые не были предназначены для ее чтения, – шаг, вполне органично вытекавший из всего стиля переписки. Никаких следов того, что Тургенев санкционировал эти действия, в дошедших до нас письмах не обнаруживается. Скорее всего, Жуковский принял это решение самостоятельно, чтобы придать больше прозрачности роману, поверенным в котором он оказался по долгу дружбы. С другой стороны, явных изменений в характере отношений друзей после этого события не произошло.

Андрей Иванович не писал всего, что думал и чувствовал, никому, в том числе Жуковскому, поэтому удар, который испытала Екатерина Михайловна, оказался отчасти смягчен. Но она узнала множество совершенно поразивших ее подробностей, в частности, что Андрей Иванович полагал, что в «Ан<не> Мих<айловне> гораздо более простоты души» и что сама она хочет «выйти замуж, чтобы получить свободу», а главное, что «связь» с ней «гораздо более смущает и беспокоит, чем услаждает» ее избранника (ВЗ: 115–116).

Потрясенная Екатерина Михайловна отозвалась на эти признания чрезвычайно пространным письмом, в котором в очередной раз пыталась убедить своего адресата в том, что она на самом деле, несмотря на проявленную ею сдержанность, достойна сравнения с героиней Руссо. Она вновь оправдывалась в том, что не прошла до конца путь Юлии:

Ах, друг мой! Mon air ?toit toujours compos? avec vous [При вас я всегда казалась чопорной (фр.)]. Я сама себя боялась, когда бывала с тобою. Я очень тверда, когда воздерживаюсь, но естьли хоть мало сделаю себе послабления, то уже я над собой власти никакой не имею. Я боялась и тебя очень разгорячить. Что бы с нами было тогда. Но что с нами и теперь. Ты мучаешься, я страдаю (Там же, 115).

Екатерина Михайловна напоминала Андрею Ивановичу об их совместном посещении «Абуфара». По всем правилам морали и этикета ее поведение было вызывающе смелым, но оказалось, что этого было недостаточно. Теперь новый масштаб нарушения приличий вынуждал ее таиться даже от сестры:

Я все боялась тебе открыть мою надежду, пока ты был здесь так близок от меня. Nous sommes jeunes, mon ami. Il ne faut pas hasarder trop. Jusqu’? ce que nous serons innocents, nous ne pourrons pas ?tre tout ? fait malheureux. C’est une v?rit?, dont je suis persuad?e [Мы молоды, мой друг. Не нужно слишком рисковать. До тех пор, пока мы невинны, мы не можем быть совершенно несчастны. В этой истине я уверена (фр.)]. Помнишь, как ты на меня серживался, когда я уверяла тебя, что ты холодного расположения. C’?toit toujours des pr?cautions [Это всегда была осторожность (фр.)]. Когда ты прощался со мною, чтобы я дала pour vous embrasser [за то, чтоб обнять вас (фр.)]. Когда ты ушел уже на крыльцо, я было чуть-чуть не закричала: воротись и узнай все. Но я опомнилась, что тут была сестра и матушка. Ах, друг мой! Я первой уже этого письма не показываю. Il est scandaleuse pour elle. J’aurois du lui servir d’exemple, et moi, qu’est-ce que je fais? [Оно неприлично для нее. Я должна бы служить ей примером, а я – что делаю? (фр.)] (Там же, 116).

Екатерина Михайловна сохраняет здесь обращения «ты» и «мой друг», на которые впервые отважилась в предыдущем, самом нежном и откровенном послании, но возвращается к частичному использованию французского языка, по-видимому вновь испытывая потребность в отработанных формулах. Такое подспорье было ей необходимо, поскольку она писала по горячим следам, не дочитав до конца переданных ей писем и сразу же откликаясь на каждый поворот настроения возлюбленного. Выделенная Андреем Ивановичем фраза «Я люблю ее» вновь подала ей некоторую надежду. Она еще раз попыталась убедить Тургенева, что, если их счастью не суждено состояться, она найдет в себе силы это пережить. На их долю в этом случае останется любовь, подобная той, которая выпала на долю Юлии и Сен-Пре после того, как они были насильно разлучены:

Ах, друг мой! Но последнее твое письмо меня бы совсем привело в огорчение, если бы я не нашла в нем слов я люблю ее. <…> Есть ли даже когда-нибудь случится, что ты меня перестанешь любить, то скажи мне это прямо sans d?tours. Я, может быть, умру от того, но умру для тебя. Такая смерть принесет мне честь, а не бесчестие. Но естьли ты со мною будешь употреблять лукавство. Ах! Я и тогда умру же; но умру с досады, и умру гнусною смертию. <…> Что со мною будет, ты не знаешь, когда это не случится, то есть не исполнится наше намерение. Ничего, друг мой, естьли ты меня будешь любить. <…> Но друг мой! Не опасайся ничего. Для тебя, естьли это будет нужно, я все сделаю. Чувствую неизъяснимую бодрость, когда думаю делать что-нибудь для тебя (Там же, 117).

Однако ее ждало последнее из сделанных Тургеневым Жуковскому признаний, где он, вероятно (само письмо до нас не дошло), писал, что его отсутствие может продлиться десять лет. Этот срок совершенно сокрушил Екатерину Михайловну. В финале письма она оказывается в том самом амплуа, в котором уже некоторое время выступает в дневнике, ощущая себя героиней, пишущей к оставившему ее любовнику и обреченной на жертвенное страдание:

Наконец, читаю и это письмо. Друг мой, приговор подписан. Я тебе уже ничего не могу сказать. 10 лет; ах! Это вечность! Но друг мой! Не беспокойся. Я писать не могу. Ты видишь мою руку. Но терпеть я умею. Смерть вить верно предопределена, и может быть, я не умру, но друг мой сам реши, могу ли я так долго с тобой тайную связь иметь? Все, что ты решишь, я предпринимаю. Прости, друг мой. Ни строчки не ожидай ответа на все те письма, которые получу прежде ответа на это. Ах друг мой! 3-е генваря я это писала, 4-е отдала, 5-е оно пойдет. Друг мой! Но ты будь спокоен. Я только вот что скажу. Никто никогда мной владеть не будет. Никакая сила меня к тому не принудит. Я буду жить isol?e sur la terre. J’ai encore une amie qui pense ? moi, et puis vous ne terminerez pas votre attachement. Mais non, je ne sais plus que je dis. Ces instances sont trop critiques, pour que je pense ? la consolation [одна на земле. У меня еще есть подруга, которая думает обо мне, и потом вы не прервете свою привязанность. Но нет, я уже не знаю, что говорю. Эти мгновения слишком критические, чтобы я могла думать об утешении (фр.)] (Там же, 117).

Екатерина Михайловна находилась в глубочайшем отчаянии, но эмоциональные матрицы, определявшие ее переживания, продолжали действовать с обычной безотказностью. Подруга, утешающая ее своей заботой (несомненно, речь здесь идет о младшей сестре), – это Клара из «Новой Элоизы», ободряющая безутешную Юлию. У брошенной девушки, пишущей, подобно героине «Португальских писем» Гийерага оставившему ее возлюбленному, никаких утешений не может быть, и потому, на мгновение вернувшись к уже неуместным моделям чувств, Екатерина Михайловна одергивает себя: «Я уже не знаю, что говорю».

Если это письмо действительно было отправлено 5 января, то оно должно было попасть к адресату 9–10-го числа. В эти же дни Тургенев наконец узнает о предстоящей отправке за границу. 11 января он сообщил родителям, что едет в Вену, а 17-го – что получил прогонные (1231: 40, 43). Мысль о предстоящем отъезде только обострила его колебания, достигнувшие наибольшей интенсивности в последнюю декаду месяца.

18 января, наткнувшись в «Эмиле» на упоминание о людях с «un ?me ?troite, un c?ur ti?de», Андрей Иванович с ужасом спрашивал себя: «Не мои ли это свойства?» В той же записи он отметил, что хочет писать за границей «журнал в виде писем» и не возьмет с собой ни дневника, «ни писем К<атерины> М<ихайловны>, чтобы все было интересней по возращению» (ВЗ: 111–112). Возможно, он еще рассчитывал оттянуть решение, но динамика его эпистолярного романа делала такие проволочки невозможными.

22 января Тургенев пишет Жуковскому, что «чувствует себя столько виновным в рассуждении Екатерины Михайловны», и тут же оговаривается: «Однако ж, теперь нет. Я узнал ее, узнал всю цену души ее и узнал навсегда. Какое чувство изображается в ее письмах и как я мало достоин ее» (ЖРК: 392).

Уверения, что он больше не чувствует себя виноватым, как будто должны свидетельствовать о том, что Тургенев не только принял решение, но и сообщил о нем Екатерине Михайловне. Действительно, в первых числах февраля Александр Тургенев привез брату в Петербург письмо Жуковского, где говорилось о ее реакции на его утешительное послание.

Александр Иванович и отправлявшийся с ним в Геттингенский университет Андрей Кайсаров выехали из Москвы не позже 28 января (Там же, 392). Чтобы Екатерина Михайловна могла успеть ответить до их отъезда, Андрей Иванович должен был отправить письмо никак не позже 22-го. В тот же день в его дневнике появляется «убивающая мысль» о том, что, если им доведется прощаться, он будет холоден и не заплачет (ВЗ: 114). Переписывая письмо Екатерины Михайловны, где она говорит об их взаимной любви, Тургенев делает примечание: «О как мало я всего достоин! Как жестоко она обманута! Она нещастна, но и я не щастлив. Она нещастна от того, что любит, я –» (Там же, 115).

Через два дня, 25 декабря, он вновь возвращается к этой теме, и его запись ясно свидетельствует о том, что, несмотря на все уверения, которые он дал и самой Екатерине Михайловне, и Жуковскому, он все еще продолжал метаться:

Перечитываю ее письмы и мучусь своей холодностью. Сегодня пришла мне мысль замечать здесь часы и минуты, когда я буду думать о своей нечувствительности, буду сожалеть о себе и почитать себя от етова истинно нещастным. Ах! Есть ли бы чаще они приходили. Не могу себе представить приятностей состояния отца. Одно принуждение, g?ne и больше ничего. <…> Неужли ж я отличен от других людей, а ведь все детьми сердечно радуются.

Кажется, для истребления етова эгоистического одиночества, должен бы я жениться, иметь семейство; но я не имею духу пожертвовать моей свободой, и горесть моя стало быть неискренна; потому что средство в моих руках и я им не пользуюсь (Там же, 117).

Кульминацией этого кризиса стала последняя до его отъезда за границу дневниковая запись от 29 января:

Это величайшее пятно в моей жизни. Я не любил ее, не был влюблен, и говорил ей о нежности и с таким притворством. Она предавалась мне, забывая себя со всем жаром святой, невинной, пламенной страсти! Как я отвечал ей на то письмо, где она пишет о своих мечтах и надеждах! Я писал, что на верху блаженства сомнения меня мучат, или тому подобное. На верху блаженства! Чувствовал ли я это, когда все сомнения от меня и во мне, больше гораздо, нежели от посторонних причин? Что она ко мне почувствует, когда страсть уступит место холодному рассудку, когда она тогда спокойно будет перечитывать мои письма?

Как смыть это пятно? Пожертвовать ей собой? Несчастной! Для этого я не довольно чувствую низость своего поступка, не довольно чувствую цену сердца, ко мне привязанного; и цену жить с нею.

Или другое средство; открыться ей в своей indignit? [недостойности (фр.)]. Этого сделать не в силах. Пятно это будет не смыто. Мне почти всегда стоило труда писать к ней. – О что я!

Что будет тогда, когда я потеряю и чувство моей холодности, и чувство моей низости! Когда буду доволен собою? Может быть и это с летами будет (Там же, 118).

Если Екатерина Михайловна оказывалась брошенной и любящей героиней, то на долю Андрея Ивановича оставалась только роль соблазнителя. Принять ее было для него моральной и эмоциональной катастрофой, но он не видел для себя иного оправдания, кроме еще не умершего в его сердце сознания собственной виновности – циничному распутнику полагалось быть самодовольным и гордиться своими победами. С другой стороны, он не был готов «пожертвовать своей свободой» – мысль о браке, в который он бы вступил с холодным сердцем, была для него столь же невыносимой.

Так или иначе, надо было принимать решение. До его отъезда в Вену в Петербурге должен был появиться Александр Иванович с новой порцией писем и новостей. Летом им с Андреем Кайсаровым предстояло вместе отправиться на учебу в Геттинген, и для этого требовалось уладить дела в столице. Развязка романа Андрея Ивановича и Екатерины Михайловны также определяла судьбу отношений их младших брата и сестры. 1 февраля Тургенев снова писал Жуковскому:

К ней не пишу я для того, что хочется прежде увидеться с братом. Послезавтра поутру отходит почта, а им уж сегодни неделя – итак, кажется завтра можно и ожидать. При том же, может быть, и от вас завтра получу что-нибудь. Я не знаю теперь, что делается с Ан<ной> Мих<айловной> и братом. Как у них, кончилось или не кончилось? – от него узнаю. – А ведь уж главное она знает. Сколько для нее радости читать письмо мое! Кажется, оно ясно написано (ЖРК: 398).

Соседство слов «к ней не пишу» и «сколько для нее радости читать письмо мое» можно объяснить только одним образом. Андрей Иванович ответил на отчаянный вопль своей корреспондентки «ясно написанным» письмом, в котором вновь заверил ее в своей любви, но все же медлил с формальным предложением руки и сердца и продолжал терзать себя рефлексией и самообвинениями. Мы не знаем, содержалось ли подобное предложение в каком-то из следующих писем, но в любом случае Екатерина Михайловна должна понять его признания именно таким образом.

В тот же день вечером (или, возможно, на следующий день 2 февраля) Андрей Иванович сделал к этому письму приписку:

Братец приехал. Он меньше уважает, но когда прочел последнее письмо, то, кажется, больше поверил истине ее страсти. Но осуждает, что я так скоро решился. Ничего не сказал решительного. Кажется, нельзя было мне иначе поступить. На почте буду больше писать (Там же, 398).

Почта в Москву отходила 3 февраля, в день ангела Анны Соковниной. Ровно за три года до этого начался ее роман с младшим Тургеневым. Чуть больше года назад в нее влюбился и его старший брат. Сначала Андрею Ивановичу пришлось из уважения к чувствам брата отказаться от притязаний на сердце девушки, а потом и тот должен был расстаться с надеждами соединиться с суженой из-за романа своего старшего брата с ее старшей сестрой. Во имя «святой дружбы» братья принесли друг другу «величайшие пожертвования». В обоих случаях этим пожертвованием стала сама Анна Михайловна.

Через год 3 февраля 1803 года в Геттингене Александр Иванович вспоминал об этом дне:

Прошлого году этот день провел я очень грустно в Петербурге; ходя с стесненным сердцем по Невской Набережной, досадовал для чего меня нет в Москве. Она не ожидала, что мы опять скоро увидимся, и очень была печальна, весь день проплакала. Прости, мой милой друг! Пишу о тебе редко, но не проходило еще ни одного вечера, в которой бы я не думал о тебе; это одно может размягчить меня (АБТ: 187).

Назвать подлинную причину своей грусти и слез любимой он не решался даже в дневнике.

Пока его брат ходил по набережным, Андрей Иванович писал обещанное письмо Жуковскому. Естественно, главное место в нем занимали его сердечные дела и мысли о сестрах Соковниных.

Размышляю о судьбе с А <нны> М <ихайловны>. Что-то с ней будет? Естьли она скрывает то, что может быть чувствует очень сильно? Мне она очень жалка, очень. Я до глубины сердца ей трогаюсь. Милая, нежная, великодушная А <нна> М <ихайлов> на.

А К <атерины> М <ихайлов> ны судьба, кажется, решена. Меня больше всего трогают ее слова, которые в письме твоем, что она рада всем угождать и пр., быв уверена в любви моей. Естьли трогает не так же глубоко, то по крайней мере с какой-то особливой стороны. Которой из них отдать преимущество? Правда, почти не знаю. <…> Я пишу к ней и не переменю своего намерения, что ни будет! (ЖРК: 398)

Как по другому поводу выразилась Екатерина Михайловна, Андрей Иванович «употреблял лукавство», причем не слишком искусно. Он давно и твердо «отдал преимущество» одной из сестер, но не мог в такой момент прямо написать об этом другу, принявшему столь деятельное участие в его судьбе. Утопия кружка открытых друг для друга прекрасных душ полностью провалилась. В письме от 22 января Тургенев не без раздражения вспомнил о своих руссоистских восторгах:

Мое состояние очень походит на то, которое описано в «Вертере» в том письме, которое ты переводил. Душа моя пуста, голова тоже; я в рассеянии и во все то время, как здесь больше ничего не сделал, как только прочел «Новую Элоизу». <…> Перемена места, может быть, это поправит? Но чего мне ожидать в Вене? Того же, чего я убегаю здесь (Там же, 393).

Характер его отношений с Екатериной Михайловной прояснился – следующих писем от нее (а мы знаем, что такие были) Андрей Иванович в дневник не переписывал[126]. В том же письме он извещает Жуковского, что сведения о его «связи и переписке» с Екатериной Соковниной вышли наружу и стали предметом сплетен и пересудов, и просит его «не посылать через людей» и «не подвергать ее репутацию такой ужасной опасности». «Надобно сделать, как будто все кончено, – заключает он. – Au reste mon parti est fermement r?solu [Впрочем, мое решение твердо (фр.)]» (ЖРК: 399).

Скорее всего, история соблазнения ? la Сен-Пре и эпистолярного романа Андрея Тургенева и Екатерины Соковниной завершилась тайной помолвкой. Но даже если формальной помолвки не было, Андрей Иванович чувствовал себя связанным самыми серьезными обязательствами, что только усиливало в нем чувство вины. Перед Екатериной Михайловной, потому что не чувствовал к ней подлинной страсти, перед братом и его возлюбленной, потому что разрушил их любовь, и, более всего, перед собой, поскольку не оправдал собственных ожиданий:

Многие из тех, с кем я живу презирают меня за мой моральный характер. Я довольно и сам себя презираю, но видеть людей, которые так обо мне думают, лишает меня всякой бодрости. Я хочу совершенно отделиться от всех, от всех, не иметь ни с кем даже и малой связи и только сообщаться с тобой. Впрочем, теперь я еду, но право, готов бы был остаться, если бы только мог быть один. Одно меня больше всего мучит: что я им обязан – но я не могу больше принимать от них никаких одолжений. Это, может быть и слишком сильно написано, но теперь самые сильные минуты. Прости брат, больше писать некогда! А много бы еще желал написать. Еще к ней не писал. Прости! (ЖРК: 399)

Ему предстоял дальний путь и возможность обдумать новые основания, на которых теперь надо было выстраивать свою личность и душевную жизнь.