§ 3. Информационное общество и «новые медиа» в парадигме модернизации

Как уже отмечалось выше, концепт информационного общества стал чрезвычайно популярным в программах международной правительственной помощи (для развития информационного общества в странах третьего мира), а также в национальных программах перехода к информационному обществу, которые предполагали государственные меры по совершенствованию технологической инфраструктуры связи, доступа к Интернету и новым телекоммуникационным сервисам, использования компьютерных технологий в образовании и т. п.

Начиная с 1970-х годов и появления персональных компьютеров в разных развитых странах мира возникают правительственные программы в области перехода к информационному обществу. Часто в этих программах термины «информационная экономика», «информационные сети», «информатизация», «экономика знаний» используются в контексте модернизационного развития.

Первая из таких программ на государственном уровне была предложена и реализована в Японии профессором Йонеем Масудой, автором книги «Информационное общество как постиндустриальное общество».[321] Масуда позднее возглавил Институт информационализации общества и пилотировал ряд программ по переходу к информационному обществу (сначала – в рамках Министерства труда и образования; затем – правительственные межминистерские программы).

Во Франции Симон Нора и Ален Минк опубликовали в 1978 г. «Отчет об информатизации общества».[322] Он лег в основу правительственной программы развития телематических услуг, и в первую очередь запуска французским государственным телефонным оператором телекоммуникационной системы «Минитель» (Minitel), которая еще до массового распространения Интернета во Франции позволяла пользователям общаться в форумах, покупать билеты на поезда, самолеты и проч. В конце 1990-х годов в Европейском союзе была запущена программа «Информационное общество для всех»,[323] которая предполагала ряд социальных мер по организации доступа европейцев к Интернету, гарантии универсального доступа и отсутствия дискриминации по признаку доступа к Интернету и компьютерному оборудованию и т. п. Позднее эта программа была переименована в «Электронную Европу» («eEurope»). В США Альберт Гор, вице-президент при Билле Клинтоне, представил программу «Информационная супермагистраль», которая предполагала развитие скоростного доступа к Интернету для американцев.[324] После прихода к власти Барака Обамы был принят «Национальный широкополосный план» («National Broadband Plan»), который предполагал расширение пропускной способности мобильных линий передачи данных.[325] В России подобная программа, получившая название «Электронная Россия», была запущена в начале 2000-х годов.

Такие программы, решающие вопросы технологической инфраструктуры, в значительной степени концентрировали свое внимание на технологиях и их поставке. Гораздо сложнее было продумать, как решать вопрос строительства информационного общества не в технологическом, а в социальном, или «человеческом», измерении. Речь идет о цифровой компетенции, развитии равного доступа к разнообразию сервисов и т. п. Большинство подобных вопросов касались обучения людей и внедрения новых социальных практик и в таких документах не решались.

За идеями технологической модернизации зачастую скрывались глобальные идеи новой экономики. Вообще понятия «информационное общество», «экономика знаний», «новая экономика» стали очень популярны в правительственных кругах, потому что через них правительственные организации и банки демонстрировали структурные изменения в экономике (зачастую при реальном отсутствии таковых). Неконкретные или трудноизмеримые термины позволяли производить перегруппировку статистических показателей так, чтобы продемонстрировать рост там, где его нет. К примеру, известный американский экономист Джереми Рифкин на основе собственных наблюдений о доле кредитов в экономике, повсеместном применении лизинга, проката, оформления подписки на использование разных благ (включая проживание) предлагает полностью пересмотреть понятия «рынок» и «собственность» в экономике.[326] С точки зрения Рифкина, собственность, которой обмениваются на рынке, постепенно перестает быть ценностью, а ее место занимает доступ к благу. Иными словами, мы все меньше и меньше приобретаем продукты или услуги в собственность, однако овладеваем доступом к пользованию продуктом, который кому-то принадлежит. А обмен доступом предполагает циркуляцию информации между тем, кому реально принадлежит благо (например, лизинговый автомобиль), и тем, кто им пользуется. В результате диада «рынок – собственность» заменяется в новой информационной экономике вектором «сеть – доступ».

В политической сфере термины «сетевая демократия», «сетевая дипломатия» начинают также использоваться политическими консультантами для обоснования новых вызовов и новой политики «прозрачности» многих зарубежных правительств. Например, советник президента США Збигнев Бжезинский издает книгу «Между двумя эпохами. Роль Америки в технотронную эру»,[327] в которой утверждает, что единственным сформированным глобальным обществом являются США, так как 65 % мировых коммуникаций берут начало оттуда. В связи с этим Бжезинский выдвигает термин «сетевая дипломатия» (network diplomacy) как антоним предыдущей модели – челночной дипломатии, в которой основная доля дипломатических конфликтов разрешается путем прямых переговоров. По Бжезинскому, в новую эпоху львиная доля дипломатических отношений происходит и должна происходить в информационно-коммуникационных сетях.

На уровне международных отношений технологии и их экспорт зачастую репрезентировались как путь к модернизации общественных отношений и переходу от традиционных обществ к современным демократическим. Такая идеология получила развитие среди ученых Массачусетского технологического института (так называемая MIT School) и ряда других университетов, чьи ученые тесно взаимодействовали с MIT. Так, профессор Дэниел Лернер (1917–1980) в исследовании, выполненном по заказу радиостанции «Голос Америки», предлагает рассматривать ликвидацию традиционных обществ как линейный процесс из четырех явлений, следующих друг за другим: (1) урбанизация; (2) повышение грамотности; (3) медиапроизводство; (4) политическое участие. По мнению Лернера, медиа – тот агент модернизации, который позволяет перейти от грамотности к производству альтернативных смыслов, что ведет к увеличению политического участия. Лернер публикует описание этого исследования в 1958 г. под названием «Уход традиционного общества: модернизация Ближнего Востока» («The Passing of Traditional Society: Modernizing the Middle East»).[328] С его точки зрения, глобальная культура противостоит традиционной, что приводит к модернизации обществ, которые до сих пор строились на традиционной культуре. Главным агентом создания условий для такой модернизации Лернер называет массмедиа.

Еще один представитель MIT, Итиэль де Сола Пул (1917–1984), в книге «Технологии свободы»[329] указывает: технологическая революция полностью уничтожит границы между информационными системами государств, что, в свою очередь, приведет к либерализации «зарегулированных» государствами индустрий и к тотальному распространению коммерческой модели медиа, которая является подлинно демократической. Таким образом, на технологии и их распространение делается особая ставка «освобождающих» или «либерализующих» агентов.

Более современные работы MIT в данной парадигме принадлежат перу известного культуролога Генри Дженкинса. В настоящее время он уже не работает в MIT и является почетным профессором Пенсильванского университета. Генри Дженкинс стал одним из создателей понятия «конвергенция», или «культура конвергенции». Для Дженкинса основой нового типа общественных отношений становится так называемая культура конвергенции,[330] которая базируется в первую очередь на идее партисипативности, то есть вовлечении потребителей контента в его создание. С этой точки зрения новые технологии порождают новую культуру,[331] которую он называет партисипативной: ей свойственны такие элементы, как распределенное мышление, коллективный разум, трансмедийное обращение к источникам информации и проч. В новой культуре человек получает перманентный быстрый доступ к информации в любой точке мира. В качестве основных элементов этой культуры выделяются следующие:[332]

• низкие барьеры для творческого самовыражения и гражданского участия;

• функциональная поддержка в создании произведений и их обнародовании (sharing);

• неформальное менторство, заключающееся в передаче знания и навыков наиболее опытных участников сообщества новичкам;

• вера участников сообщества в то, что их совместная деятельность имеет значение;

• вера участников сообщества в определенную социальную связь с другими.

В этой новой культуре такие механизмы, как блоги и социальные сети, полагают Дженкинс и его соавторы, становятся «способами выражения участниками их недоверия новостным медиа и политике в целом».[333]

В схожей парадигме после появления блогосферы и социальных сетей рассуждали многие ученые и представители некоммерческих организаций (НКО), а также правительства. В результате ряд ученых, а также НКО в своих отчетах выдвинули идею электронной демократии, которая развивается в связи с появлением социальных медиа. Онлайновые сообщества и социальный онлайновый обмен представлялись идеальной средой для эгалитаризма, равноправия и политического участия. Если Дженкинс и соавторы, будучи приверженными традициям культурологии, не сильно выходили за границы дисциплины, поэтому не пытались понятие «культура конвергенции» встроить во властные, экономические и иные отношения, то социальные теоретики идею партисипативности новых медиа расширяют до политической сферы. Для Клэя Ширки политическое использование социальных медиа кардинально расширяет свободы, а любой акт самовыражения в сети является актом социальной коммуникации с другими. Таким образом, свобода слова становится одновременно и свободой печати.[334]

Зизи Папахарисси, профессор Иллинойсского университета в Чикаго, продолжая тезис К. Ширки, утверждает, что политические действия, которые ранее совершались исключительно в публичной среде (или, в терминах Ю. Хабермаса, в публичной сфере), сегодня совершаются в частном пространстве, становясь, таким образом, более гибкими, автономными и обладая большим потенциалом для самовыражения. Приватная сфера перестает быть антагонистом публичной, потому что даже в ней происходит связь индивидов, а также индивидуального – с политическим, себя самого – с общественными интересами в целом.[335]

Прошедшие в начале 2010-х годов революции в ряде арабских стран (Ливия, Тунис, Египет, Сирия) в рамках таких технодетерминистских интерпретаций называли твиттер-революциями или революциями социальных сетей, так как координация действий граждан – участников массовых акций протеста происходила через социальные медиа. Известный теоретик сетевого общества Мануэль Кастельс (подробнее о его теории далее, § 4) в недавней книге «Сети гнева и надежды» («Networks of Outrage and Hope»)[336] анализирует роль социальных медиа и коммуникационной власти в революциях в Тунисе, Египте, а также в протестах в Исландии, в испанском Движении возмущенных (Intignados Movement), или Движении 15-М, как его называют, поскольку его началом считается 15 мая, в акции гражданского неповиновения «Захвати Уолл-стрит» («Occupy Wall Street») и т. д. Основой всех этих социальных движений, как их описывает Кастельс, является организация на базе онлайновых интернет-сообществ в социальных сетях. Социальные сети, по Кастельсу, создали уличный протест, а также привели к политическим решениям. Критика всех этих технодетерминистских воззрений была предпринята представителями политической экономии медиа (см. подробнее гл. 16).