Кавайные рисунки на стенах Освенцима

Когда я только вынашивал замысел книги о каваии, то волновался, как бы по форме не вышла пародия на книгу Сюдзо Куки «Структура ики» (1930)[201]. Куки тоже начал писать свой трактат за границей, во время стажировки на юге Франции. Но когда я приступил к своим разысканиям, я понял, что мои опасения напрасны. Куки рассуждал об ики как об эстетике, проводил резкое различие между внутренним и внешним, рассматривал всевозможные выражения и проявления феномена, отделял естественное от искусственного, обо всем этом он размышлял стройно и систематично.

В отличие от ики, которое сформировалось в сравнительно ограниченном хронотопе эдосского мира куртизанок, в случае с каваии приходится иметь дело с разными существенными элементами, которые нельзя сравнивать друг с другом, и число их очень велико. Все эти элементы находятся где-то на границе между прекрасным и гротескным: сюда относится крошечное, незрелое (несовершенное), вызывающее ностальгию — и еще масса всего прочего. В японской культуре все это части одной непрерывно развивавшейся тенденции, однако в сегодняшнем глобализированном мире эта тенденция превратилась в источник гигантской культурной индустрии. С одной стороны, каваии можно понимать как флирт, разновидность стратегии манипулирования и подчинения, а с другой стороны, это просто дейктическое действие; иными словами, имеется в виду сам жест, когда указывают на что-то милое и при этом визжат: «Каваиии!!!» При помощи таких жестов соблюдается этикет и постулируется близость сообщничества. Кроме того, в зависимости от гендера, каваии может принимать самые разные обличья. В условиях общества массового потребления образы каваии, к которым стремятся мужчины, во многих отношениях отличаются от тех, которые привлекают женщин, да и места, куда те и другие отправляются в поисках кавайного, тоже не одни и те же.

Когда мы сталкиваемся с таким многосторонним явлением, как каваии, мысленно проследить его шаг за шагом от корней до верхушки не получается. По необходимости приходится двигаться зигзагами, снова и снова отвлекаться, протягивать свои щупальца даже не на четыре, а на все восемь сторон, как осьминог. Если на первый взгляд может показаться, что в моей книге царит неразбериха, то это, конечно, может быть связано только с неподражаемыми мыслительными и писательскими способностями принца Куки, однако основная причина заключается в разнице между теми положениями и статусами, которые ики и каваии занимают в обществе.

Много о чем можно еще написать. Обозначить проблему — это хорошо, но есть в ней аспекты, которые достаточно трудно раскрыть. Остается ждать, что среди читателей найдутся профессионалы, готовые продолжить исследование вопроса.

В заключение я хотел бы поделиться своими впечатлениями от экскурсии в Освенцим, на которую я отправился во время поездки в Польшу в начале 1990-х; в ту пору страна еще не успела окончательно освободиться от социалистического уклада.

Освенцим был захвачен нацистами Третьего рейха во время Второй мировой войны, они же дали месту немецкое название Аушвиц. Концентрационный лагерь в настоящее время превращен в мемориальный музей, где на многочисленных примерах показано, как жестоко и бесчеловечно нацисты обращались с евреями. Одежда заключенных, чемоданы, протезы, парики, вставные зубы, все это вплоть до зубных коронок, снятых с убитых в газовых камерах, выставлено в стеклянных витринах вдоль стен. Есть даже такая экспозиция: на протяжении двадцати метров выставлены одни только состриженные волосы. Завершив осмотр, посетители могут спуститься в подвальную столовую и попробовать той еды, которой в свое время кормили заключенных. В самом начале, кроме меня, в музей вошло несколько десятков старшеклассников в кипах. Когда я поинтересовался, откуда они, один из них ответил мне по-английски, что из Тель-Авива. Израильские старшеклассники, точно японские школьники, приехавшие на осмотр святынь храма Хорюдзи[202], шумно протопали мимо меня, сели в автобус и поехали к следующему пункту экскурсионной программы.

Проходя по залам, я не почувствовал того потрясения, которого сам от себя ожидал. Ощущение было похоже на дежавю. Может быть, в этом стыдно признаваться, но мне кажется, я испытал своего рода скуку. Хоть и не слишком сильную.

До этого у меня перед глазами был образ Аушвица, почерпнутый из книг и фильмов — от «Человека в поисках смысла» Виктора Франкла до «Большой красной единицы» (1980) Сэмюэла Фуллера. Количество выставленных напоказ вещей и останков покойных вовсе не поражало. Если разобраться, весь музей скорее вызывал ощущение неумелой пропаганды, панегирик СССР, сыгравшему роль освободителя.

Но, подойдя к помещению, где заключенные стирали свои вещи, я увидел нечто невероятное. На стене, ни много ни мало, были нарисованы два котенка совершенно круглых, кавайных очертаний. Потом я заметил еще один рисунок: мальчик и девочка мило плещутся в воде с простодушными выражениями на лицах, как у ангелов. Вот еще рисунок: мальчики верхом на лошадях вброд переходят реку. Мне попадались и другие рисунки, изображающие детей. Само собой разумеется, в то время в подобном месте рисовать на стенах было запрещено. Очевидно, это было нарисовано по указанию руководства кем-то из тюремщиков (или нарисовать было приказано заключенному). С каким же чувством смотрели на эти рисунки евреи, изможденные невыносимым ежедневным трудом? В тот момент я ощутил всю дикость иронии лозунга «Труд освобождает», который висел над входными воротами лагеря.

Разумеется, немцы, создавшие лагеря смерти, не были дикарями, чуждыми цивилизации. Это были люди высокой культуры, любившие и ценившие Гёте, способные исполнять струнные квартеты Моцарта, — но настроение тех, кто живет после Освенцима, окончательно и бесповоротно омрачилось. Искусство и философия, при всех своих изяществах и рафинированности, не только не смогли остановить программу зверского уничтожения людей, но спокойно с ней сосуществовали. В результате теперь, помня о реальности случившегося, мы вынуждены жить, глядя на примеры эстетизации печального опыта. Насмотревшись на изображения котят и детей на стенах лагеря, я погрузился в сложные и противоречивые мысли. Каким-то образом эти кавайные рисунки спокойно уживаются с ужасами Освенцима. Вернее, так: чтобы эффективно продолжать творить свои зверства, мучители пытались очистить (нейтрализовать) их, предъявляя жертвам невинные образы. Горько сталкиваться с подобной реальностью, но, столкнувшись однажды, от нее уже не отвернуться. Можно подумать, я бы обрадовался, если бы на стене была нарисована свастика, этот карикатурный и стереотипный символ унижения евреев. Но ведь передо мной оказалось знакомое с детства изображение милого котенка с ангельской улыбкой, точно такое же, как на картинках и упаковках повсюду в Токио!

Изображения котят и молодых людей на стенах душевых в Освенциме. Что чувствовали заключенные, глядя на эти рисунки?

В 1972 году в Японии предметом жарких споров стал инцидент с участием женщины, которая убила множество своих соратников из Объединенной красной армии[203]. Сидя в тюрьме, она рисовала, и ее рисунки вызвали новую волну дебатов. Недавно убитые женщины были нарисованы в стиле женской подростковой манги, и это стало причиной дискуссий и споров между разными лагерями на тему важности субкультур в современном обществе. Я слышал об этих спорах, но никакого потрясения они у меня не вызвали. Если некая женщина без ума от подростковой манги, то этот вопрос касается исключительно современной культуры иллюстрации, и больше ничего. Точно так же навязчивость мелодии из какой-нибудь телевизионной драмы не может стать достаточным основанием для внимания критиков. Акцентирование одних только этих подробностей производит такое впечатление, будто истинная суть мрачного инцидента утаивается, как в «Бесах» Достоевского.

Случайно увиденный мной милый котенок из Аушвица по сути своей — нечто совсем другого рода. Прошло более полувека после крушения Третьего рейха, однако оставшаяся после нацистов иконография распространилась, подобно семенам, повсюду: от голливудского кинематографа и форменной медицинской одежды до прокатного реквизита в принт-клубах Акихабары: везде и всюду маячит этот китчевый символ, сулящий зло и завораживающий своим злым очарованием. Здесь налицо явление, которое надо назвать эстетическим извращением. Котенок в Аушвице был нарисован гораздо раньше и не в качестве намеренного китча. Здесь, наоборот, я бы сказал, что каваии делает противоестественный для себя крен в сторону добродетели и нравственности. Глядя на каваии, за которым скрывается представление о страшной трагедии, люди, быть может, уже не станут послушно восторгаться Hello Kitty, не говоря уже о том, чтобы преподносить ее друг другу в подарок. Как бы то ни было, после посещения Освенцима у меня пропало всякое сочувствие к каваии, это уж точно.