На подступах к каваии

В сообществах любителей японской поп-культуры (главным образом манги и анимэ) понятие каваии, безусловно, известно и употребимо. По крайней мере, в рунете легко обнаружить статьи, дающие общее представление, о чем речь. Однако мне представляется, что само явление, называемое каваии, универсально для определенного типа обществ, просто в Японии оно бытует (или бытовало — об этом ниже) в несколько более утрированной форме, нежели в других странах. Попробуем в общих чертах указать на то общее поле оценок, к которому апеллирует термин. Если выйти за пределы японо-ориентированных фанатских субкультур и вспомнить знакомые, как мне кажется, практически всем примеры каваии и кавайного сознания и отношения к окружающему миру «у нас», то первым делом в голову приходит засилье котиков в современном фейсбуке. Это весьма заметный тренд, суть которого связана с умилением и милотой. На более общем уровне речь может идти о «ми-ми-ми-шной», сюсюкающей (преимущественно женской или детской) манере общения, которая заключается в преувеличенной склонности умиляться всему, хоть сколько-то достойному умиления. Симптоматика примерно ясна. Пока что остановимся на этом предварительном представлении, зафиксировав, что какие-то рефлексы кавайного сознания и поведения нам знакомы. Каваии в современном мире — это умильность, умилительность, милота, приятность, а также связанное с этим желание — я специально использую современный сленг — обуютить (а значит, обезопасить) собственное окружение. Где-то рядом находится немного схлынувший в последнее время гламур, все розовое и пушистое.

Разумеется, описанная тенденция связана с определенной стадией развития обществ вообще. В Европе первые симптомы того, что впоследствии может попасть в указанный тренд, возникают в эпоху романтизма, приобретают несколько утрированные формы в рамках сентиментализма, по-своему преломляются в эпоху модерна и постмодерна. Буржуазное, богатое, позволяющее себе праздность общество может позволить себе те вещи и тот модус поведения, которые предполагают умиление, изнеженность, негу.

В Японии каваии, японская специфичность которого под вопросом, по мнению Ёмоты, обнаруживается уже в X–XI веках, доказательством чему служит знаменитый пассаж из «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон, анализируемый в этой книге. Те или иные примеры кавайного мышления и взгляда на мир автор находит у Ихары Сайкаку, Осаму Дадзая и т. д., вплоть до новейшего времени. Отдельный важный вопрос, возможно, праздный и не имеющий ответа: то каваии, которое связано с японским Средневековьем, и то каваии (мода на каваии), которое окружает японского человека конца XX — начала XXI века, — это проявления одного и того же отношения или же совсем разные вещи?

Одно обстоятельство представляется достаточно очевидным: хэйанское каваии, если оно имело место — то есть осмыслялось как таковое, — было явлением внутренним, придворным, частным, куртуазным. Современное каваии, специфика его возникновения и бытования, связаны с экспортом культуры, культурной экспансией, политикой «мягкой силы», проводимой Японией отчасти вслед за Америкой в XX веке. И здесь требуется краткий исторический экскурс.

Япония на протяжении всей своей истории отличается завидным умением заимствовать те или иные предметы и формы культуры у соседей, а затем «одомашнивать» импортированное и доводить его до такого состояния, что в скором времени приобретенное уже воспринимается как свое, японское, национальное, уникальное. С раннего Средневековья основными «культурными донорами» для Японии были Китай и Корея. Государственное устройство, планировка и архитектура столичных городов, система императорской власти, письменная культура, буддизм, конфуцианство и прочие достижения китайской мысли и технологии плотно вошли в японскую плоть и кровь. За редким исключением (например, эпизод под названием «торговля с южными варварами» в XVI–XVII веках, когда в Японию завезли христианство, порох и огнестрельное оружие, каковые, правда, в то время не особенно прижились на островах: весьма ярко события этого времени описаны в романе Сюсаку Эндо «Молчание»[2], который недавно был экранизирован Мартином Скорсезе) положение дел в отношении культурного донорства не менялось вплоть до второй половины XIX века. С началом периода Мэйдзи (1868–1912), в ходе которого осуществлялась стремительная вестернизация Японии, вектор развития резко сменился и главными ориентирами для Японии как в культурном, так и в технологическом плане стали страны Европы и Америка. Чтобы избежать неприятной перспективы превратиться в колонию, страна должна была занять достойное («подобающее») место среди «мировых держав». После примерно двух с половиной веков изоляции (период Токугава, 1603–1868) неожиданно для себя самой и отнюдь не по своей воле Япония оказалась в новом, современном мире, в мире modernity. Необходимо было стремительно обучиться всему новому и попытаться пройти за пятьдесят лет тот путь, который Европа прошла за несколько веков. О стрессовом характере Нового времени для японской культуры говорит замечательный японский писатель Нацумэ Сосэки (1867–1916) в своей лекции «Развитие современной Японии» (1911):

Основной вопрос заключается в том, чем отличается современное развитие Японии от развития в общем случае. Отвечая на него вкратце, я сказал бы, что развитие на Западе (или просто развитие) происходит спонтанно и в соответствии с присущими развивающемуся объекту внутренними свойствами. В то же время развитие Японии обусловлено внешними факторами. Когда я говорю о спонтанности, о внутренней обусловленности, я имею в виду естественный процесс, происходящий изнутри, как распускание цветка. Бутон раскрывается, разворачиваются лепестки. Внешне обусловленный процесс, напротив, управляется внешней силой. Можно сказать, что развитие на Западе происходит естественно и непрерывно, как движение облаков по небу или течение воды в реке. Со времен реставрации Мэйдзи развитие Японии происходит совершенно иначе. Безусловно, у любой страны есть соседи, которые оказывают на нее известное влияние. Япония не была совершенно изолирована, и ее развитие порой испытывало сильные влияния со стороны государств Корейского полуострова и Китая. Тем не менее на протяжении большей части своей истории Япония развивалась самостоятельно. Если можно так выразиться, Япония 200 лет была под наркозом, а контакт с западной культурой сбросил ее с койки. В нашей истории не было примеров влияния более сильного, чем это. Это резкий и болезненный удар по ее развитию.

Как я уже говорил, Япония, развивавшаяся до этого момента самостоятельно, была принуждена отказаться от самоконтроля и под влиянием внешней силы следовать за ней. Япония находится в этой ситуации уже 40 или 50 лет, и все это время мы испытываем постоянное неослабевающее давление внешней силы. Это совсем нелегкий внешний стимул. Мы постоянно находились под давлением и, видимо, останемся под ним на ближайшие десятилетия, а то и навечно. Если, конечно, сможем это пережить и вынести. Эту ситуацию нужно воспринимать как вынужденное развитие. Причина проста. Как я уже говорил, культурный прогресс или цивилизация на Западе, с которой мы вступили в контакт 40 или 50 лет назад и которую мы не можем более избегать, в десятки раз эффективнее в смысле сохранения энергии. Запад может предложить нам в десятки раз больше способов расходовать энергию на удовольствия. Возможно, это неудачное объяснение. Наше внутреннее развитие привело нас к некоторому уровню технологии. Вдруг на нас совершенно неожиданно обрушивается цивилизация, в десятки раз более развитая технологически. В силу ее давления мы вынуждены развиваться неестественным для нас способом. Поэтому развитие Японии так непохоже на безмятежную прогулку по улице[3].

Тем не менее ничего не оставалось, кроме как учиться у Запада. Японские студенты (и Сосэки в том числе) отправлялись на стажировку в Европу, набирались опыта, накапливали представления о европейских странах — в результате стало понятно, чт? именно у какой страны целесообразнее всего заимствовать. Так, Германия явилась эталоном в области медицины и нового государственного порядка: даже здание японского парламента с архитектурной точки зрения — это копия Бундестага. Англия сыграла свою роль в строительстве дорог (в том числе железных) и левостороннем взгляде на уличное движение. Россия стала первой крупной европейской державой, над которой Япония одержала победу в своей первой «международной» войне, что не помешало русской, а также французской литературным традициям повлиять на новый японский роман. Послевоенная Америка научила японцев торговать по-новому, строить небоскребы и корпорации, слушать и исполнять джаз, играть в бейсбол.

Обладая феноменальной способностью к обучению и заимствованию иноземного опыта, японцы взяли что могли у стран Запада, но вскоре перед ними встал вопрос: «А что мы можем дать западу, чем мы можем завоевать уважение и любовь Америки и Европы?» Пристрастия и вкусы людей Запада, впервые оказавшихся в Японии, вполне укладывались в уже известную и отработанную парадигму «ориентализма» и «экзотики», известную с начала эпохи великих географических открытий, с присущей ей модой на «колониальные товары». В данном случае объектами внимания стали лаковые шкатулки, керамика, кимоно, гравюры укиё-э, нэцкэ и прочие изделия ручного промысла. Все это в том или ином объеме было с успехом вывезено и продемонстрировано широкой европейской публике на многочисленных всемирных выставках конца XIX века, благодаря чему, с одной стороны, возникла невероятная мода на Японию, но с другой — с неизбежностью обнаружился ряд искажений в восприятии. Искусство и промыслы, никогда не имевшие высокого, элитарного статуса у себя на родине, стали представлять страну для западного зрителя и потребителя.

Проблема репрезентации себя перед лицом Запада в качестве страны с уникальной культурой оставалась актуальной для Японии на протяжении XX века. Послевоенные японские технологические достижения общеизвестны и не могут быть подвергнуты сомнению. Японская техника покорила мир и стала синонимом абсолютного качества. Японская литература, особенно левого толка, переводилась в Советском Союзе, благодаря чему такие имена, как Рюноскэ Акутагава, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, заняли прочное место на полке и в сознании советского читателя иностранной литературы. С приходом эпохи визуальной культуры Япония завоевала мировые экраны своими мультфильмами. Однако вопрос о «японскости» той книжной и визуальной продукции, которую современная Япония предлагает миру, остается открытым. В конечном счете это вопрос о том, что считать японским, вопрос «традиционной культуры».

В 1983 году вышла в свет книга британского историка-марксиста и философа Эрика Хобсбаума под названием «Изобретение традиции». По мнению автора, на которого, к сожалению, не ссылается Ёмота, так называемые «традиции» и «обычаи» (между которыми Хобсбаум проводит четкую границу) зачастую являются искусственно созданными, а не исторически укорененными в той или иной культуре. Концепция Хобсбаума считается спорной и вряд ли может претендовать на абсолютность описания ситуации, однако нечто важное в ней уловлено. Существует ряд примеров «традиций», изобретенных и даже навязанных современной политической ситуацией: от политического ислама до политического синтоизма в Японии периода Мэйдзи. Поэтому при столкновении с неким культурным феноменом, который претендует на универсальность и историчность, мне кажется, важно учитывать склонность современников усматривать «традиционность» там, где имеет место изобретательность.

В ситуации с каваии, похоже, гораздо важнее не сам феномен, но тот механизм «раскрутки», который пущен в ход при его внедрении. Япония смогла-таки сформировать и сформулировать некий образ себя, символический канон собственной репрезентации. Сакура, Фудзияма, высокоскоростные поезда, суши, гейши и самураи — как в постмодернистском фильме или романе — действуют синхронно, одновременно, без исторической привязки. Задача у всех этих вещей одна — создать привлекательный для внешнего потребителя (в рыночном смысле) образ Японии, и надо сказать, что задача эта с успехом выполняется.

Популярность Японии в конце 1990-х — начале 2000-х годов была в России рекордной и ошеломляющей. Вспомнить хотя бы мой личный опыт: мое студенчество, предполагавшее изучение японского языка, культуры и литературы, совпало, с одной стороны, с массовым открытием суши-баров в Москве, с другой — с первыми переводами Харуки Мураками на русский. Мураками-бум разразился буквально через несколько лет. Мода на японскую литературу позволила «всплыть» другим современным авторам, возможно, более «японским», чем Мураками, но не ставшим столь же популярными: однофамилец Мураками по имени Рю, Банана Ёсимото, Сю Фудзисава, Масахико Симада, Ёко Тавада и другие. Выходит двухтомник переводов японской прозы «ОН/ОНА» (М.: Иностранка, 2001). Наряду с современными авторами переиздается древняя классика и заново издается классика XX века: Юкио Мисима, Ясунари Кавабата, Осаму Дадзай, Нацумэ Сосэки, Дзюнъитиро Танидзаки и многие другие. Выходят авторские монографии и коллективные сборники отечественных японоведов — переводчиков, историков и филологов: А. Н. Мещерякова, М. В. Торопыгиной, А. А. Долина, М. В. Грачева и других. Быть студентом-японистом и учиться в такой ситуации — все равно что оказаться в центре циклона: внутри — спокойно и комфортно, но вихрь (божественный ветер) вокруг распространяется на большое расстояние.

Помимо книг, новая волна популярности захлестывает японский кинематограф и анимацию. Такэси Китано, Мамору Осии, Хаяо Миядзаки и еще масса имен превращаются в культурные коды, своего рода пароли, передаваемые за пределы своего, узкого круга любителей и профессионалов-японистов. Ежегодно проходит фестиваль «Японская осень»… всего не упомнить. На волне общей популярности Японии возникают круги и сообщества любителей японских комиксов манга и японской мультипликации анимэ. Каваии, как некий тренд 1990–2000-х годов, связан в первую очередь с визуальной анимэ-культурой.