1.1. Вопросы теории

Из множества примеров литературной мистификации, которые дает русская литература[461], мы остановимся лишь на фигуре Валерия Брюсова, заслуживающей особого внимания, ибо роль и положение организатора литературного процесса Брюсов обеспечил себе и закрепил за собой именно благодаря мистификации. Отличие Брюсова от других мистификаторов[462] заключается в том, что он не прячется на заднем плане в качестве анонимного автора, а ведет открытую игру с амбивалентностью реального и фиктивного авторства, причем ставкой в этой игре является его личная власть над литературой.

Хотя теория литературной мистификации и развивалась на фоне таких понятий, как подделка и псевдоним, ни с тем, ни с другим мистификация не совпадает. По определению Евгения Ланна, о мистификации можно говорить в том случае, «если в манере автора создается произведение новое» (Ланн, 1930, 14). Слова «в манере автора» особенно важны; они подчеркивают тот факт, что пересоздается не только объект – текст, но и субъект – воображаемый его создатель (Там же, 54).

Опираясь на работы Ланна (1930), Смирнова (1981) и Поповой (1992), Эрика Гребер разрабатывает свою теоретическую модель литературной мистификации[463], которая включает следующие положения:

– Мистификация предполагает сочетание вуалирования и обнажения; создавая свои тексты, реальный автор или авторы встраивают в них «метамистификационную топику».

– Увлечение литературными мистификациями характерно для переходных эпох.

– Мистификации тесно связаны с мифотворчеством, они могут рассматриваться как духовное перерождение реального автора под маской автора фиктивного, как другая сторона его личности.

– Мистификация представляет собой своего рода маску, под которой скрывается подлинное лицо или личность (persona). Это тесно связывает маску с именем, причем имя функционирует как маска, под которой скрывается подлинный автор.

– Литературные мистификации обнаруживают, как правило, аспект эпигонства; фиктивный автор никогда не бывает подлинным, он всегда «опоздавший», в смысле Блума.

– Фиктивный автор, являясь творением автора подлинного, не удовлетворяется ролью создателя текста, который написан якобы им. Он требует для себя личного образа, биографии, нуждается в «тексте мистификации». Обрамляющий паратекст (заглавие, предисловие, биография, письма и т. д.), о котором писал Женетт (1987), для мистификации не менее важен, чем само литературное произведение. Границы между автором, текстом и паратекстом проводятся по-новому, ибо литературным текстом является в мистификации все – фиктивный автор и все, что его окружает.

– Мистификации, возникающие в эпохи господства первичных стилей[464] (классицизм, реализм или постсимволизм), отличаются от тех, что возникают во вторичных художественных системах, таких как романтизм или символизм[465]. Для первичных стилей исходной точкой служит реальность, вторичные же прочитывают мир как текст. Если в первом случае тексты воспринимаются как продолжение реальности, то во втором – они глубоко проникают в реальность. Реальность интерпретируется как текст, отчего и текст, и реальность, то и другое, получают статус текста или, напротив, реальности (Деринг / Смирнов, 1980, 1). Отсюда следует, что вторичные художественные системы обладают по отношению к мистификациям повышенной восприимчивостью.

Все названные аспекты (сочетание маскировки и обнажения, связь между мистификацией и эпохой перехода, именем и маской, фиктивным автором и эпигоном, мистификацией и паратекстуальностью, мистификацией и вторичным стилем) мистификации узнаются в художественной практике Брюсова. Его мистификации отмечены колебаниями между маскировкой и обнажением, амбивалентностью отношения к фикции и реальности; они создавались в период становления символизма; их автор скрывается под различными именами и широко пользуется паратекстуальностью, окружая свои тексты предисловиями, интервью и т. д. Особый интерес представляет аспект эпигонства, связанный с тем, что фиктивный автор-мистификатор обречен на имитацию приемов уже утвердившейся литературной школы. Брюсова всегда подозревали в том, что он поэт не «истинный», не вдохновенный гений, а всего лишь «Сальери», «ремесленник» (так писали о нем, например, Айхенвальд, Цветаева и Ходасевич)[466]. Являясь представителем вторичной художественной системы, он к тому же обнаруживает сильную тенденцию к жизнетворчеству, к созданию биографического текста, который для него не менее важен, чем текст собственно литературный. Это заметно отличает его от поэтов первичного стиля, склонных скрываться за своими произведениями. По мысли Бориса Томашевского (2000), реализм являл собою эпоху «поэтов без биографий»[467]; Некрасов и Белинский присутствовали в сознании современников преимущественно благодаря своим текстам; мифы и легенды, призванные создавать образ их личности (persona), значения почти не имели.

Романтизм и символизм, напротив, предполагают «поэта с биографией», как свидетельствует о том скандальная слава таких поэтов, как Пушкин, Лермонтов, Блок, Белый, чья жизнь вызывала не меньший интерес, чем произведения[468].

Аспект эпигонства представляет, наконец, интерес еще и постольку, поскольку Брюсов – именно в первых своих мистификациях – подражал французским образцам. В связи с этим следует уточнить тезис, выдвинутый, например, И.П. Смирновым (Смирнов, 1981, 214), согласно которому мистификации присущи в наибольшей степени не первичным (таким, как реализм), а вторичным художественным системам (например, символизму). Мистификации перенимают поэтику своей эпохи: если реалистическая мистификация представляет собой игру с целью пародии, которую автор обращает порой и на самого себя[469], то мистификацию символистскую характеризует тесная связь с авторством. В эпоху символизма «поэт с биографией» (Томашевский) создает посредством мистификации собственный образ.

В любом случае мистификация предоставляет мистификатору возможность самому моделировать свою жизнь – так, как это видится Николаю Евреинову с его принципом театрализации жизни или Андрею Белому с его представлением о «жизни как произведении искусства» и «искусстве как жизни» (Белый, 1994, II, 45). Приведем в соответствии фрагмент из книги, посвященной вопросу о связи мистификации, авторства и оригинала:

«Превращение, – пишет Владимир Набоков, – есть нечто удивительное. В особенности я имею в виду метаморфозу бабочек ‹…›. Для каждой гусеницы наступает трудный момент, когда ее охватывает смешное чувство неприкаянности. Такое чувство, что ей тесно ‹…›». То, что Набоков[470] называет «чувством неприкаянности» и стесненности, представляет собой, как кажется, некий импульс, который влечет поэта сбросить старую кожу, как личину, и облачиться в новую. По сравнению с личинкой, которая как «larva» («личина») является лишь маской, скрывающей настоящий облик, так сказать лицо, поэта характеризует обратное отношение между своим и чужим, лицом и маской. То, что свербит и доставляет неудобство, – это для него маска, которая предвещает обновление чувства жизни. Если личина превращается в оригинал, то поэт стремится к подмене, фантазму, мистификации

(Frank / Lachmann / Sasse / Schahadat / Schramm, 2001, 7).

Мистификатор испытывает влечение к метаморфозе.