Где был основной хозяйственный конфликт?

Где был основной хозяйственный конфликт?

Восстановление крепостничества было неотделимо от преодоления двойственности в развитии хозяйства: безусловная административная власть государства, его почти неограниченное право и способность принудительно перебрасывать ресурсы, но также определенное крайне суженное развитие частной инициативы, свободного рынка, конкуренции и т. д. Старое общество стало дискомфортным в результате несовместимости этих двух форм хозяйства, с одной стороны, в результате подавления мощными монополиями (включая государственную) ремесленников, артельщиков, мелкого бизнеса, но, с другой стороны, по прямо противоположной причине — из–за наступающего рынка, несущего угрозу уравнительности. В этой ситуации общество выбросило к вершинам власти людей, которые могли возглавить борьбу одновременно как против товарно–денежных отношений, так и против давления начальства, т. е. государства. Программа либерального развития, требующая наличия гражданского общества, частного предпринимательства, защитники которой твердили всякие непонятные слова, вроде того, что «аграрный вопрос должен быть решен законодательным путем», была отвергнута массовым сознанием, большинством населения. Социальный заказ последнего должна была выполнить новая власть. Дело не менялось от того, что заказ этот был утопичен: невозможно требовать одновременно ликвидации, существенного ограничения товарно–денежных отношений и ликвидации инструмента, способного это выполнить, т. е. государства.

Второй этап динамики общества после 1917 года отличался от первого тем, что теперь хаос локализма, междоусобицы привел к определенному признанию необходимости авторитета первого лица как нового тотема, к согласию на власть, способную восстановить некий порядок, удержать то, что было получено в результате торжества уравнительности. Этот поворот к авторитаризму уже содержал в себе определенный ответ на выбор пути хозяйственного развития — фактическое признание государства как орудия подавления товарно–денежных отношений, а на основе культа машины, возможно, и как орудия хозяйственного развития на доэкономической основе.

Эти архаично–модернизаторские представления получили у Ленина форму научной теории, точно так же как ранее тождество соборности и авторитаризма выступало у него как теория народовластия. Идеал общества у Ленина сформировался на основе отождествления современной машинной индустрии, ее высших форм с общинным социализмом. Парадокс, однако, заключался в том, что новые отрасли, т. е. прежде всего промышленность, развивались не на общинно–артельной основе, а в формах государственного, а также частного хозяйства. Здесь Ленин, как и во многих других случаях, «сдвигал шкаф», т. е. пытался «убрать» раскол между общинной и современной формой производства и перенести его на отношение рабочих и предпринимателей, бедных и богатых.

Большевики пришли к власти в условиях страшной разрухи и дезорганизации общества. Какими бы ни были их причины, очевидно, манихейская идеология не могла избежать соблазна рассматривать буржуазию, старую власть как их виновников. Это как раз и соответствовало антигосударственным и антитоварным представлениям массового сознания, его стремлению отождествить старую власть и буржуазию. Новая власть могла бы найти свое оправдание в глазах большинства, лишь если бы она оказалась способной прекратить этот плюралистический разлагающий хаос, восстановить синкретизм и, прежде всего, неразделенность экономики и власти. Новая государственность должна была преодолеть двойственность хозяйственных монополий, т. е. усилить их зависимость от государства и одновременно подавить их зависимость от рынка. Отсюда — стремление превратить всю хозяйственно значимую собственность в государственную. Новая власть отождествляла социализм именно с этой ситуацией.

Социализм, следовательно, трактовался как государственный, т. е. в конечном итоге как восстановление синкретического государства, и одновременно как общинный. Любопытно, что систему слияния монополий и государства называли «государственным социализмом» и «государственным капитализмом» не только большевики. Например, в старых журналах можно прочитать: «При принятой у нас системе государственного социализма наше государство в лице своего Правительства получило свое решительное влияние на развитие народнохозяйственной жизни страны» [39]. «Правительство быстро идет к осуществлению государственного капитализма и все более и более будет ограничивать частную инициативу задержкой прилива частных капиталов» [40]. «Казенный социализм», объявленный П. А. Столыпиным 9 ноября 1910 года, носит развращенный характер и «больше всего отражается на спине русской фабрично–заводской промышленности» [41]. Однако эта политика, по мнению журнала, не ограничивалась Столыпиным. «Государственный социализм проходит красной нитью через всю русскую государственную систему последних 40–50 лет» [42].

Очевидно, идея связи политики старой власти с идеями социализма и государственного капитализма витала в воздухе. Новая власть рассматривала свою задачу как преодоление двойственности этой политики старой власти, которая не только управляла хозяйством, но и начала в последние годы отступать перед капитализмом. Революционные партии сеяли иллюзии, что движущей силой конфликтов между социальными силами общества является частное предпринимательство. Постепенно, однако, стало очевидным, что движущей силой конфликта стал традиционализм. Он мог существовать под властью архаичного государства, но порождал дискомфортные настроения в результате роста частной инициативы, под властью государственности, которая изменила традиционализму. Поэтому новое государство, опираясь на активизацию традиционализма, зародилось как попытка преодолеть этот конфликт, подавляя частную инициативу и возвращаясь к традиционной государственности, к ее монополии на хозяйственную деятельность. Это было возможно, так как в обществе оказались крайне слабыми промежуточные силы — ремесленники, массовое мелкое производство. Они подавлялись крупным производством, получившим государственное покровительство или прямо слившимся с государством. Это своеобразное манихейское развитие, постоянно вымывавшее и подавлявшее срединную культуру во всех видах, — трагическая особенность России. Л. Троцкий писал: «Где у нас в России мелкая буржуазия? Ее экономическая роль ничтожна. Русский капитализм с самого начала стал развиваться в своих высших централизованных формах» [43].

Именно описанное своеобразие хозяйственного развития России привело В. И. Ленина к выводу, что «социализм есть не что иное, как государственно–капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа» [44]. Ленин, однако, глубоко заблуждался, думая, что эта монополия носит капиталистический или государственно–капиталистический характер. Это была государственная докапиталистическая монополия, втянувшая в себя лишь техническую базу капитализма. Она имеет свою историю. Например, «для времени до середины XI–XII в. господствующей формой феодальной собственности была государственная» [45]. Ленин шел не от капитализма к послекапиталистическому обществу, а от непоследовательного, противоречивого подчинения государству всей хозяйственной, политической жизни общества к последовательному, но осложненному попыткой использовать этот порядок для модернизации. Он всеми силами обосновывал синкретическое по своей исторической сути слияние хозяйства и государства, диктатуры и народовластия, втягивание в государство всех независимых функций.