Последний путь вождя последним не был
Последний путь вождя последним не был
В то раннее утро перед школой я еще спал. Проснулся оттого, что на лицо упало что-то горячее, влажное. Незнакомым голосом, склонившись надо мной, бабушка проговорила: «Вставай, умер Сталин…» Она плакала.
В школе, несмотря на ранний час, было полно людей, стояли группами, тихо говорили. Помню, услышал: «А кто будет вместо него?..» Большинство же молчало в полной растерянности.
Так начинался холодный март 1953 года.
Во всей нашей истории не было правителя, которого бы так — всенародно оплакивали. В день похорон дороги в Москву перекрыли, на вокзалах приезжих останавливали и проверяли документы, но все равно столицу заполонил приезжий люд: каждый считал своим долгом проститься с усопшим вождем.
Это нам так казалось — что каждый. Мы не знали еще, что гораздо больше людей его проклинали.
Всем классом — по два, по три-четыре человека — мы ринулись прорываться на похороны. Центр оцепили, но оставались проходы, через которые можно было проникнуть к центральным улицам. Милиция нас не пустила, конечно. Тогда дворами, чужими и незнакомыми, мы попытались попасть ближе к улице Горького, по которой двигался основной поток к Дому Союзов, где Он лежал.
Чаще всего мы, как в лабиринте, оказывались в тупиках и, когда уже устали из них выпутываться, пошли кратчайшим путем: через навесные пожарные лестницы поднимались на крыши домов, а с них, с другой стороны, спускались. В конце концов я оказался в одном из переулков у Тверского бульвара и уже видел страшную в своем молчании толпу, медленно стекающую вниз по улице Горького. Надо было только проскочить меж лошадей конной милиции, проскочить сквозь оцепление по маршруту толпы — и раствориться в потоке.
Но было страшно: лошади стояли почти вплотную друг к другу, топтались на месте. Однако вслед за более смелым товарищем прорвался в толпу и я.
Только потом мы узнали, что много народу было затоптано и задавлено. Узнали по слухам, по разговорам вполголоса и отказывались верить. Потому что считали: это «контра» плодит злобные толки.
Потом вождя положили рядом с другим вождем, с которым тоже всенародно прощались, на Мавзолее рядом с именем Ленина появилось имя его, а мы стали осматриваться и привыкать к самостоятельной жизни.
Сталин прошел свой последний путь, угомонился в стеклянном гробу, и никто не ведал тогда, что его дорога к этому месту упокоения не станет последней. Уже шуршал листами доклада на XX съезде партии Никита Хрущев, и собирался покинуть стены родной школы Владимир Поршнев, которому тоже суждено сыграть историческую роль в загробной жизни вождя.
Он жил в городе Данилове Ярославской области, не помышляя о своей исторической роли, которую ему доведется сыграть. В числе приблизительно четырехсот новобранцев его определили в Отдельный полк специального назначения по охране Кремля. Командир полка Ф. Т. Конев подчинялся только председателю КГБ и коменданту Кремля. Проверка новобранцев велась всесторонне и строго. Прежде всего не брали никого из областей, которые во время войны были оккупированы немцами: и в самом деле, не затесалась бы «контра». Проверяли и предков — вплоть до дедов и бабок. И мышь зловредная не проскользнула бы.
Рядовой Поршнев, всецело преданный делу строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, умолчал, однако, про брата деда — Осипа Даниловича Попцова, в свое время преданно служившего в личной охране царя Николая И. И правильно сделал, а то видал бы он Кремлевский полк, как в небе Луну. А про отца в анкете все как есть написал: во время Великой Отечественной попал в плен, бежал к партизанам и смертный грех пленения вполне искупил. Позже рядовой Поршнев узнал, что чекисты ходили по соседям, там, где он жил до армии, и скрупулезно выведывали, какой он человек. Надо полагать, что никто его не чернил, раз доверили ответственную службу по охране Кремля.
Доверили ему святая святых: пост № 1 — у дверей Мавзолея. Стоять приходилось много — по часу шесть раз в сутки. Во всем полку таких, как он, было всего 60 человек рядовых и еще 10 разводящих, младших сержантов.
Служба оказалась жутко тяжелой: молодые солдаты без сознания падали, потому что и шевельнуть бровью на посту запрещалось строжайше. А сколько времени приходилось отстаивать у деревянного макета Мавзолея, чтобы потом не дрогнуть у входа в святыню, — о том ему и сейчас вспоминать не хочется. Однако напутствие ротного командира майора Зайцева в память врезалось: «Ребята, если на посту будете долго напрягаться — не выдержите, упадете. Представьте себе, что стоите у сарая! И шевелите незаметно пальцами ног, хоть и ушами. Хоть и…»
Из трех лет службы врачи разрешали стоять только год. Вернее, год служить по охране поста № 1. Поршневу же пришлось стоять на полгода дольше, потому что не могли набрать ребят, способных выдержать такую нагрузку. Ребята падали, и ничего с этим невозможно было поделать. А Поршнев — стоял.
Вот и подошло время ступить Владимиру Поршневу на страницы истории. 31 октября 1961 года. Сталину предстояло снова отправиться в «последний путь». Никак не удавалось ему обрести вечный покой.
Поршнев, отстояв свое у входа в гробницу, отобедал и отдыхал на политзанятии. И вдруг завыл сигнал: боевая тревога!
В мгновение ока солдаты расхватали табельное боевое оружие — кто карабин, кто автомат, а кто пулемет. У всех в придачу пистолет Макарова. Через три минуты рота оказалась на боевом посту — за Мавзолеем. Все чувствовали, что пахнет порохом: подтащили ящики с боевыми гранатами.
Из прохода в кремлевской стене выбежал ротный и крикнул зычным, взволнованным голосом: «Десять человек второго и третьего года службы — ко мне!» Поршнев — бегом к нему.
Проскочив через стену позади Мавзолея, ротный объявил задачу: «Взять гроб с телом Сталина!» В это время гроб выносили из Мавзолея офицеры. Поршнев с товарищами принял бесценную ношу из рук облегченно вздохнувших офицеров и перенес к свежеотрытой могиле возле кремлевской стены. Там гроб опустили на землю. Комендант Кремля генерал-лейтенант Веденин неожиданно сказал: «Ну ладно, хороните…» Поршнев успел оглянуться и узнал членов Политбюро — Суслова, Шверника и других. Множество генералов стояло поодаль.
Пора бы гроб опускать, но не оказалось ни ремней, ни веревок. Поршнев услышал, как комендант Кремля матернулся. Вскоре притащили два пожарных шланга — их под гроб и просунули. Стали опускать гроб в могилу, а она отрыта точь-в-точь под размеры, и гроб застревал в перекошенном состоянии. Когда он все же достиг дна, начали вытаскивать шланги, а они — ни в какую: только из-под ног удалось вытащить, а другой, под головой, никак. Веденин махнул рукой: «X… с ним. Пусть эта веревка останется с ним».
Один из офицеров наклонился над могилой, и фуражка свалилась с его головы и упала на гроб. Офицер побледнел. А Поршнев не растерялся, подскочил к коменданту Кремля, отрапортовал: «Товарищ генерал, это плохая примета, когда что-то в могилу падает. Разрешите, я спущусь в могилу, достану фуражку, а заодно притопчу землю на гробе, чтобы потом просадки не было, когда поставят памятник». Веденин прорычал: «Этому козлу не будет памятника! — И добавил: — Ладно, давай».
Так Владимир Федорович Поршнев оказался на крышке гроба вождя и без тени сомнения или смущения принялся усердно топтать, уминая, глинистый грунт.
Люди, стоящие наверху, по-разному смотрели на него в эту минуту. Но он был занят и этих взглядов не видел.
В казарме он более часа отмывал сапоги: глина въелась в каждую пору кожи, а вода в казарме была только холодная. Так что Поршневу пришлось изрядно потрудиться и над сапогами, которые теперь бы самое время поставить в музей за стекло. Поршнев, однако, исторического значения своих сапог не сумел оценить и стал добросовестно их донашивать.
Беспримерное стояние на посту № 1 дорого ему стоило. Уже к концу службы вены на ногах сильно распухли, болели. Он не мог даже ходить. Пришлось делать операцию. Это во время службы еще. У других ребят тоже возникли большие проблемы с ногами.
Потом он окончил строительный институт, стал реставратором, обновлял фасад Арсенала в Кремле, работал в Новодевичьем и Донском монастырях, реставрировал усадьбу Шереметева в Останкине и еще много хорошего сделал.
Пенсию ему положили 1300 рублей. Терпел-терпел, потом пошел в свой родной Кремлевский полк: может, там как-то помогут… Ведь там нажил болезни свои. Не помогли. Сказали: «Вот если бы ты был офицером…»
Однако Владимир Федорович бодр, живет не тужит. В подмосковном Реутове ему как будто бы хорошо. Только вот ноги не дают забыть кремлевскую молодость.