2. Отрицание отрицания

2. Отрицание отрицания

2.1.1. Традиционное понимание антинигилистического романа заключено в том, что ему приписывается только охранительная, утверждающая данный порядок тенденция. Эта концепция восходит к нигилистической критике антинигилизма, защищавшейся против нападок на нигилизм (как этого и нужно было ожидать от нигилистической психики, дефензивной по происхождению) и переносившей собственную реакционность на тексты врагов. В статье «Литературный кризис» (1863) Антонович (кстати, родившийся в семье дьячка) писал:

…Антинигилизм есть положение и утверждение; он принимает и отстаивает всё без разбора; худо ли, хорошо ли принимаемое и отстаиваемое, до этого ему нет никакого дела; он отстаивает что попало, без всякого основания, а единственно по ненависти и вражде к отрицающему нигилизму. <…> Утверждение для утверждения — вот сущность этой страсти. Положительное направление есть своего рода культ — культ опрокинутый, исполненный внутреннего противоречия и бессмыслицы…[156]

2.1.2. На деле антинигилистический роман был более негативным, чем самый нигилизм. Антинигилизм зародился в те времена, когда культура, исходившая из абсолютизации аналогии, оказалась вынужденной создать аналог нигилизма — антинигилизм. Отрицание отрицания не стало бы жанрообразующим началом, если бы отрицанию не искали аналога в массовом порядке. Антинигилистический роман вовсе не восстанавливает в правах то, что разрушается нигилизмом, но добавляет деидеологизирующему нигилизму логики, а именно: отрицает даже идею отрицания. Антинигилизм порожден тем же деидеализирующим эдипальным мировидением, что и нигилизм второй половины XIX в.

2.2.0. Тексту, который отрицает даже идею отрицания, не может быть известна никакая иная ценность, кроме одной — продолжаемости родовой жизни. Человек, ценный помимо своей идейности, воспроизводит свое происхождение. Императив антинигилистической литературы состоит в том, что человек обязан родить себе подобного или быть подобным своим родителям. Важно именно подобие, а не его концептуальное наполнение. Аналогия становится в этом жанре безыдейной идеей или, если угодно, идеей безыдейности.

Если схематизировать смысловое строение антинигилистического романа, то обнаружится, что во многих текстах этого жанра оно сводится к двум слагаемым: а) герою-нигилисту недостает семейно-родовых связей; в конце концов он гибнет либо попадает в опасное для его жизни положение (= физическая негация сильнее негации как идеи); Ь) антипод нигилиста помещается так или иначе внутри рода, что ведет его к спасению. Перед тем как привести примеры такого конструирования сюжета, нужно сказать несколько слов о том, какое отношение он имеет к эдипальности.

Выше мы утверждали, что эдипальный характер добивается выхода из рода, из смешанного антропобиологического существования. Антинигилистический текст берет за основу эдипальную ситуацию (восстание нигилиста против семьи), но разрешает ее так, что вознаграждает антинигилиста, анти-Эдипа (не в смысле Ж. Делеза и Ф. Гаттари). Перед нами минус-эдипальность, но не другое, чем эдипальность. Анти-Эдип антинигилистического романа получает свою идентичность не сам по себе, но лишь благодаря своей включенности в род. Взамен эдипальности антинигилистическая литература предлагает читателю познакомиться не с торжеством иного психотипа, но с благотворностью биологического существования. Эдипальность, если она не триумфирует, возвращает человека к тварности. Диалектика Эдипова комплекса заставляет его носителя выбирать между самопроизводством и воспроизводством. Антинигилистическая литература — продукт фрустрационной эдипальности, потерпевшей крах в попытке субъекта стать автогенерирующим устройством, однако не приведшей его к задержке на кастрационных фантазиях. Эдипальность, деградирующая в отприродность, — вот что такое антинигилистический роман. В нем эдипальный характер познает свои границы. Существуют ли такие же — «теневые» — жанры и в культурах, созданных иными психотипами?

2.2.1. Перескажем несколько антинигилистических сюжетов.

Тургенев в «Отцах и детях» (1862) обрекает бунтаря Базарова на смерть, предварительно изобразив его неудавшуюся любовь к Одинцовой. Этой нарративной линии противостоит повествование о семейном счастье: Аркадий женится на Кате, его отец, Николай Петрович, — на Фенечке; обе женщины становятся матерями. Для Тургенева несущественно, каков именно брак его персонажей (мезальянс ли это, как в случае Николая-Петровича и Фенечки, или союз равных партнеров; брак ли это отца или сына); в антинигилистическом, т. е. в идейно-безыдейном, романе позитивным является не концепция семьи, но любое родовое отношение.

Сходным образом развертывается роман Лескова «Некуда» (1864). Нигилисты (революционер Райнер и влюбленная в него Лиза Бахарева) погибают (Райнера убивают во время Польского восстания, в котором он участвует; Лиза угасает, не выдержав этой смерти). Оба представителя нигилистического движения вырваны из семейно-родовых уз: Лиза бежит от истерической матери и попадает в квазисемью, в коммуну «Дома Согласия», которую организовал Белоярцев; Райнер не просто внесемеен, но и вдобавок к этому вненационален (швейцарский гражданин, он бунтует против русских на стороне поляков). И напротив: благополучны доктор Розанов и Женя Гловацкая, которые — всяк по-своему — посвящают себя семейной жизни. Подчеркнем, что Лесков, как и Тургенев, позитивирует брак вне зависимости от его качества (Розанов состоит в гражданском браке с Полинькой Калистратовой, тогда как Женя с ее мужем — в церковном)[157].

Во «Взбаламученном море» (1863) Писемского главное действующее лицо романа, Александр Бакланов, подвергается серьезной опасности, провозя из Лондона в Петербург революционные листовки. Жена Бакланова, Евпраксия, уговаривает мужа выбросить листовки за борт корабля, на котором они путешествуют. Между тем ее брат, Валерьян, попавший под влияние нигилистов и также нагруженный лондонской печатной продукцией, не внимает увещеваниям Евпраксии — суд приговаривает его к двенадцати годам каторжных работ. Для Бакланова, в прошлом покинувшего семью, возвращение к Евпраксии означает спасение, которому Писемский придает более чем частный, только в мире его романа значимый, характер («Страна, где есть такие жены и матери <…> не погибла еще»[158]).

Своего предела апология рода достигает в гончаровском «Обрыве» (1869), где мир семьи наполняется не просто положительным, но идиллическим содержанием (в земном рае, в поместье, которым правит «бабушка», Татьяна Марковна, ни в чем нет дефицита — ни в хорошей пище, ни в красотах природы, ни во взаимной любви обитателей и пр.). Нигилист Марк Волохов едва не разрушает этот мир тем, что склоняет к страсти без брака воспитанницу Татьяны Марковны и ее двоюродную внучку, Веру, которая тяжело заболевает. «Бабушка» и лесопромышленник Тушин (в будущем возможный муж Веры) берут верх над нигилистом — тот добровольно отправляется юнкером в гиблое место, на Кавказ[159]. В отличие от Веры ее младшая сестра Марфинька не предает забвенью родовое начало и вознаграждается за это, став женой чиновника Викентьева, безмятежной жизнью.

2.2.2. В ряде текстов обсуждавшаяся смысловая схема антинигилистического повествования (назовем ее «сильной») выступает в «ослабленном» виде, но тем не менее остается все той же сотериологией, признающей лишь одну ценность — род[160].

Так, в менее известном, чем четыре только что названных, анти-нигилистическом романе Маркевича «Марина из Алого Рога» (1873) не рисуется смерть или почти-смерть нигилиста. Вместо этого нигилистически настроенный персонаж показан здесь терпящим жизненный крах, не достигающим своих целей. Дочь наказанного правительством декабриста, Дина, мечтает отомстить за отца, выходит замуж по расчету, чтобы с высокой общественной позиции повлиять на политику, и постепенно заражается нигилизмом («…кроме простого мужика, все остальное у нас ложь и призрак!»[161] — говорит она), однако планы этой героини не реализуются (ее муж — на грани банкротства). С неудавшейся (искусственной) семейной жизнью Дины и князя Солнцева контрастирует брак Марины и графа Завалевского: Марина преодолевает нигилизм, в который она было уверовала, — ее будущий муж удерживает ее от самоубийства.

В отличие от Маркевича Клюшников «ослабляет» в «Мареве» (1865) обычные для антинигилистической литературы мотивы родового счастья. В этом романе нигилист (Владислав Бронский) почти гибнет, подобно его единомышленникам из многих других анти-нигилистических текстов (на дуэли в Лондоне разорвавшийся в его руках пистолет ранит его осколком стали в висок). При этом Бронский жертвует родовым бытием ради служения революции — польскому делу (он не хочет знаться с Юлией, беременной от него, — их ребенок погибает в дни Польского восстания). Противник же Вронского, Русанов, представляет собой отклонение от «сильной» схемы антинигилистического повествования. Попытка Русанова жениться на Инне срывается. Он остается холостяком. Нужно, впрочем, заметить, что Русанов продолжает род, если и не как отец, то все же как восприемник семейной традиции (в финале романа этот герой, добровольцем сражавшийся с поляками, принимает в наследство усадьбу своего умершего дяди). Существенно и то обстоятельство, что уже одна только приверженность Русанова семейно-родовым ценностям оказывается спасительной для него (раненный поляками, он выживает благодаря заступничеству Инны, в которую он влюблен).

Наконец, в «Панурговом стаде» (1869) Крестовского персонажи, олицетворяющие собой благо включенности в род, вообще отсутствуют (мы не берем здесь в расчет вторую часть дилогии Крестовского — роман «Две силы»), Крестовский обосновывает ценность рода в «Панурговом стаде» прежде всего апофатически, осуждая и наказывая тех, кто не видит спасения в семье[162]. Нигилист Полояров приживает от девицы Лубянской ребенка, бросает ее, она умирает; впоследствии полиция разоблачает Полоярова как автора ложного доноса. Студент Хвалынцев мог бы устроить семейное счастье с Татьяной Горевой, но бунтовщики-поляки сводят его с красавицей Маржецкой, ради которой он соглашается помогать повстанцам, не подозревая о том, что Маржецкая презирает его. При такой сугубо апофатической направленности текста его положительный персонаж противится тем, кто вредит семье, не на деле (не как родитель, resp. не как наследник рода), но на метауровне (как лицо, критикующее высказывания нигилистов о женщине). В разговоре с Татьяной Горевой позитивный герой «Панургова стада» Андрей Устинов обрушивается на авторов-нигилистов, призывающих к эмансипации женщин (по-видимому, речь идет о «Что делать?» Чернышевского и «Трудном времени» Слепцова), за то, что они не изображают родовую непрерывность:

…Странное дело! Замечали ль вы, что во всех этих повестях они решительно избегают детей? Так избегают, чтобы в голове читателя даже и намека на мысль о детях не возникло! Я не помню, чтобы которая из их героинь имела ребенка[163].

2.2.3. Факультативные черты антинигилистического романа выводимы из конституирующей этот жанр апологии рода. Не будем перечислять все эти переменные признаки — упомянем только один из них.

Антинигилистический роман часто бывает националистическим (русофильским, с одной стороны, антипольским и антисемитским — с другой), расширяя тем самым проповедуемое им родовое начало до родоплеменного и компрометируя инородное. Но национализм здесь необязателен и явно вторичен: он может либо вовсе не проявлять себя в антинигилистической литературе («Отцы и дети», «Обрыв», «Зараженное семейство»), либо присутствовать в ней в идиосинкратической — для данного жанра, понятно, — комбинации (роман Маркевича «Марина из Алого Рога» — антисемитское и русофильское, но также полонофильское сочинение)[164].

2.2.4. После установления ценностно-смыслового инварианта, объединяющего внешне различные антинигилистические романы, первоочередным в их дальнейшем исследовании должен бы сделаться вопрос о том, каковы причины, обусловившие чрезвычайную популярность этого жанра именно в России (где он стал одной из примет ареально-культурной специфики), а не в какой-либо иной европейской стране. Решение здесь может дать только социопоэтика.

Отмена крепостного права в России (совпавшая с зарождением антинигилистической литературы) уничтожила социальный симбиоз, в котором пребывали помещик и его крепостные, порвала те квазисемейные отношения, которые институт крепостничества выдвигал на место общественных (между прочим, пресловутые помещичьи гаремы были естественной крайностью этой фамильярной социальности). Позднее русская культура, не терпевшая в своем развитии, как и всякая другая, дискретности, постоянно пыталась в стремлении к сохранению своих важнейших признаков вернуть себе в новой форме ту, подобную родству, социальность, которая была утрачена вместе с оглашением Манифеста об освобождении крестьян. Этот длительный компенсаторный процесс имел как практические следствия (будь то хождение в народ или сталинская коллективизация), так и сугубо теоретические (будь то надежда Герцена и др. на переход к социализму через сельскую общину или учение Н. Ф. Федорова, рассматривавшего всех отцов и всех сыновей как одного отца и одного сына, или философия семьи у Розанова, или эстетика Вяч. Иванова, верившего в то, что грядущее искусство будет «соборным» (хором, хороводом и т. п.), или ностальгия Бахтина по архаическому карнавалу, творившему коллективное тело)[165]. В этом же ряду стоит и антинигилистическая литература, которая компенсировала распад социального симбиоза, пережитый русским обществом в 1860-х гг., в культе рода.

Будучи ареально специфицирующим жанром, антинигилистический роман был продолжен в русской литературе, например, в позднем социалистическом реализме (ср. «Братьях Ершовы» Кочетова, где, с одной стороны, апологизируется рабочая династия, т. е. род, а с другой — компрометируются те, кто колеблет устои сталинизма)[166].