Из мемуарной программы Радио Свобода

Ведущий: Иван Толстой

17 января 2010 года

Иван Толстой. У всех был свой Вайль. Начнет Макс Вайль, старший брат, живущий в Нью-Йорке.

Макс Вайль. Немного о семье. По мужской линии – рассказчики, стихоплеты, книгочеи. Дед Максим, коренной москвич, чей знак “Почетный книгоноша” наш отец хранил в письменном столе. Его посылки с книгами – всегда радость и праздник. Книги были и оставались лучшим подарком по любому случаю до юношеских лет. Отец – веселый, жизнерадостный человек, постоянный победитель конкурсов шуточных стихов и буриме. От него у нас способность писать в рифму, но Петя писал стихи по-серьезному, и мы долго об этом не знали.

Мы – школьники. Лето. Дача на Рижском взморье. Мы все утро на пляже. Жизнь замирает к полудню… Вдоль безжизненного шоссе мы с Петей идем в библиотеку в Дубулты. Предвкушаем удовольствие. На руки дают по четыре книги, которые проглатываются за несколько дней – и тогда снова в поход… В городе мы пользовались домашней библиотекой, отец ее регулярно пополнял, но летом книг определенно не хватало… А кто быстрее, кто больше прочтет: тут был даже элемент соревнования.

…Году в 1961-м или 1962-м мы с Петей писали детектив. А поскольку учились в разные смены, я, написав в школе несколько страниц с утра, передавал папку брату, который писал во вторую смену. Это была веселая белиберда, взятая из массы советских книг о шпионах. Рукопись была нарасхват, и даже находились люди, которые переписывали страницы для себя! Дело это увяло само по себе, но долго еще подходили к нам на переменах и спрашивали, будет ли продолжение… Кажется, в это время Петя и начал писать стихи.

Как Петя и я стали “остзейскими баронами”. Один из наших институтских профессоров обратил внимание на нас с Петей, светловолосых и светлоглазых, с редкой фамилией Вайль. Он, прошедший войну, был знаком немного с Прибалтикой и Восточной Пруссией. “Вы, – говорит, – братья из Риги. Случайно не из остзейских баронов?”

Мы были рады это подтвердить, а он был рад, что угадал. С зачетами по его предмету проблем больше не было… А девочки из нашей группы стали на нас смотреть как-то иначе… Бароны, как никак.

Для Пети было уготовано другое имя – Михаил, в честь нашего второго деда. (В честь первого, Максима, назвали меня.) Но после ужасного ашхабадского землетрясения 1948 года, когда погиб старший брат матери Петр, любимец и опора семьи, появившийся в 1949 году мой брат, конечно, стал Петром.

И. Т. Однокурсник и приятель молодости Макса – Игорь Генис. Вообще, настоящие, исходные Вайль и Генис – не знаменитые писатели, а их старшие братья.

Игорь Генис. Я Петю знал, конечно, дольше всех своих друзей, потому что мы с ним познакомились, когда с его братом Максимом были вместе в армии. Я помню, он к нам приехал где-то в 1967-м, прямо перед Новым годом, и привез с собой в носках пару бутылок водки, специально нам на Новый год. Нечего говорить, что мы эту водку выпили в тот же день вместе с ним. Новый год подходил, а у нас с Максом нечего было выпить, и Петя сумел нам буквально за пару часов до Нового года каким-то образом передать еще пару бутылок водки.

В принципе, вся наша дружба происходила вокруг выпивки, это естественно. И после этого, когда я вернулся из армии, наша дружба продолжалась все время, до самой эмиграции.

У него были странные друзья, он сам-то был не очень спортивный, но у него были друзья из Института физкультуры в Риге, и все эти гимнасты, спортивные ребята – алкаши тоже. И, помню, мы втроем где-то гуляли по Риге и хотели зайти в какой-то дворик, чтобы выпить еще, а калитка была закрыта изнутри. Я тогда вскочил на забор, перемахнул, через секунду открыл калитку, и Петя, слегка выпивший, сказал: “Игорь – ураган!” Вот это было смешно.

А после этого в эмиграции – то же самое, мы дружили, но он уже немножечко отходил, он больше проводил время с моим братом Сашей, они писали вместе, но, тем не менее, мы вместе путешествовали.

Помню, однажды мы были вдвоем в Англии и пошли в Вестминстерское аббатство. Мы зашли сбоку, там была дверь – он ее потянул, и она не открылась. Он тогда стал смотреть в замочную скважину и говорит мне: “Там полно людей”. Я подошел и вместо того, чтобы потянуть дверь, толкнул – она открывалась вовнутрь. Мне было смешно, а он не любил, когда попадал в глупые ситуации.

А в принципе, когда он хотел, он был очень интересным, развлекательным, был на все готов. И в принципе, никаких ограничений не было, но только когда он хотел этого.

Мне с ним было интересно всегда. Я Петю сейчас с грустью вспоминаю, потому что его больше нет с нами.

И. Т. Петр поступил на “Свободу” в 1988 году в Нью-Йорке. Возглавлял тогда Нью-Йоркское отделение Русской службы Юрий Гендлер.

Юрий Гендлер. Петя был человек исключительно талантливый и исключительно способный. Талант и способность – это разные вещи, но Петя был и то и другое. И это бросалось в глаза всем, в общем, с первых минут знакомства.

Я вспоминаю, мы работали все в Нью-Йорке тогда, всей этой большой компанией, и когда я уезжал куда-то в Европу, Петя на одном листочке бумаги составлял мне список. Спрашивал, сколько дней я буду в Париже. Ну, четыре-пять дней. Вот за эти четыре-пять дней ты должен, чтобы что-то понять, сходить туда-то, посмотреть это вечером, в семь часов вечера, именно в семь, а не в двенадцать дня, пройти по этому бульвару. Это был всегда короткий список, в нем было даже то, что я должен обязательно брать на ланч, потому что такой ланч можно получить только в Париже и нигде больше.

И все было, что меня поражало, исключительно точно. И когда я как бы по собственной инициативе отвлекался от Петиного списка, потом снова к нему немедленно возвращался, потому что все мои инновации были неверные. Сережа Довлатов по этому поводу шутил: “Какое у Пети колоссальное количество бесполезных знаний!”

Ну, здесь, кончено, Сережа был неправ, и Петя всем своим творчеством, всем, что сделал, доказал именно свою правоту.

Да, какое было время, надо сказать, когда мы вместе много лет работали, – Сережа, Петя, Боря Парамонов, Саша Генис. Господи!

Но вот есть нечто, что я хочу сказать о Пете не потому, что это очень такая уж моя собственная мысль: Петя был исключительно открыт миру, и эта открытость происходила от того, что как писатель и журналист он полностью, при осмыслении или при видении каких-либо событий, отбрасывал в сторону идеологию. Петя был вне идеологии, и это исключительно важно. И в этом смысле он оставил всем своим коллегам очень хороший, великий урок на всю жизнь – как можно больше знать, как можно больше осмысливать один и тот же факт, одно и то же явление с разных сторон. Поэтому Петя очень много читал, у него было очень много хороших фактических знаний, и много путешествовал, потому что наше движение и наше понимание тех или иных вещей не может быть добыто только односторонним путем, к нему нужно идти разными дорогами.

И первое время, когда Петя умер, я все время думал: “Ой, как нам будет его не хватать”. Я и сейчас так думаю, но одновременно все, что он оставил, и есть, в общем, как я уже сказал, урок журналистики – хорошей, умной, правильной журналистики, без идеологии.

И. Т. Писатель Андрей Арьев познакомился с Вайлем в Нью-Йорке, а продолжил знакомство в Петербурге.

Андрей Арьев. Петра я знал уже двадцать лет. Познакомился с ним в 1989 году в Нью-Йорке, и одна черта сразу же меня в нем поразила и привлекла. Причем привлекла не душевно, а именно рационально: я понял, что на этого человека можно положиться. У меня в Нью-Йорке был миллион друзей близких, с Петей я впервые встретился и понял, что сориентирует меня по Нью-Йорку и по Радио Свобода только он. Так оно и получилось. И потом уже, где бы я с ним ни встречался – в Нью-Йорке, в Праге или в Питере, – я совершенно точно знал, что Петр – тот человек, который вокруг меня организует пространство, в котором мне не о чем будет беспокоиться.

Одна и, может быть, самая главная его книжка, – это все-таки “Гений места” – самая представительная его книга, книга, его представляющая. Вот для меня Петя и был таким гением места. Но не маленьким божком, который привязан к одному месту – к своей родине, к своей Риге или к своей Праге, – а вот где Петр появлялся, там он становился гением того места. И эта черта, собственно говоря, и создала, как мне кажется, особенности его творческой манеры, вообще особенности его поведения в жизни.

Одна из самых главных его фраз, которую он всегда произносил: “Что ты этим хотел сказать?” Для него было очень важно, чтобы слово соответствовало делу. А у нас, у гуманитариев, вообще-то за словами редко следуют дела: мы что угодно прекрасно наговорим, а потом неизвестно, что мы сделаем и сделаем ли вообще. А все, что говорил Петр, немедленно связывалось с действием, которое за этим последует для него или для нас.

Это вообще очень важная вещь: с одной стороны, конечно, у нас есть, может быть, более тесные связи с какими-то близкими нам друзьями, на которых вроде бы можно и положиться, но как-то так всегда получается, что самые близкие, душевно к тебе расположенные люди что угодно наговорят, и ты им что угодно наговоришь, потом все забудут, все наврут, ничего не сделают. А общение с Петром не требовало вроде бы никаких особенных душевных затрат, и он вроде бы особенно никаких сентиментальных чувств ни к кому не проявлял. Тем не менее эта связанность слова и дела к нему привлекала. Он был одним из самых надежных людей в этом отношении. Петя есть, и, значит, ты знаешь, куда тебе пойти, если Петя что-то сказал – значит, это будет.

Доходило ведь дело до смешного. Когда он приезжал в Питер… Казалось бы, я коренной питерский человек, но если вот тут, в Питере, рядом с Петей нужно было что-то сделать, хотелось не самому это сделать… Ты знаешь, что Петя знает, куда пойти, хотя бы даже в какой ресторан пойти, а ты ни черта не знаешь по сравнению с ним.

Таким был Петя Вайль. И очень жаль, что его не стало, потому что хаос словесный все больше и больше захлестывает и жизнь, и журналистику тоже.

И. Т. Сосед по кабинету – Андрей Шарый.

Андрей Шарый. Я называю это адекватностью восприятия жизни: отвечать за то, что зависит от тебя, что ты сам понимаешь как зону личной ответственности, – и по возможности не переживать и не убиваться, если развитие событий не подвластно твоей воле или влиянию. Петя не раз говорил мне, что в литературном творчестве его больше собственно писанины интересует процесс поиска и сбора материала. Именно это раздвигает творческий горизонт, а не бессмысленное времяпровождение над клавиатурой компьютера. Однако структурирует жизнь не процесс, а результат – поэтому Петя всегда невероятно тщательно стилистически и смыслово отделывал свои тексты. Иногда он с эдаким щегольством предлагал мне подредактировать свои эссе для радио или тексты для газет-журналов – думаю, зная наверняка, что придраться можно будет разве что к произвольно поставленной запятой.

За его легким, быстрым чистописанием стоял огромный труд, редкие особенно по нынешним интернетовским временам внимание к мелким деталям и дотошность в сочетании фактов. Петя, например, поругивал меня за леность в фотографировании. Сам он в любую поездку таскал с собой какую-нибудь “мыльницу” – не потому, что так уж любил делать снимки, а потому, что фотография лучше памяти сохраняет и архитектурную виньетку, и оттенок цвета здания, а иногда и настроение. Потом куда легче писать.

Высокая строгость к тексту – и ответственность за свою подпись под текстом – и были Петиным личным профессиональным пространством. Во внешней – скажу так! – сфере он руководствовался исключительно и единственно правилами здравого смысла. Не пытайся улучшить то, что и без тебя неплохо работает. Не требуй от людей ежедневного подвига на работе. Дурака не сделаешь умным, а ленивого – трудолюбивым. Не можешь изменить ситуацию – измени отношение к ней.

Частью Петиного душевного организма было, мне кажется, устройство, помогавшее вымерять – обычно безошибочно правильно – значение вещей и собственные координаты в мире. Поэтому Петя умел точно определить цену своей и чужой литературной или журналистской работы, благодушно принимал комплименты, чутко ощущал границы собственной популярности, а также весьма относительную ценность официальных форм общественного признания этой популярности.

Из советов Карнеги и законов Паркинсона он выбирал и использовал те, что делали ежедневную жизнь проще и по возможности лишали ее скучной рутины. Петя умел наполнять будни мелкими и веселыми развлечениями – я это точно знаю, потому что мы вдвоем с Вайлем не один год делили рабочий кабинет. Эти развлечения, хотя и не имели большого практического смысла, неизменно оказывались гимнастикой если не интеллектуальных способностей, то чувства юмора.

Как-то мы пару месяцев занимались тем, что параллельно с изготовлением гениальных радиопрограмм составляли перечень сценок из редакционной жизни, которые можно было бы в виде мозаичных полотен разместить на станции метро “Киевская” в Москве – ее вестибюли, если помните, разрисованы помпезными сталинскими панно с картинками советского братства. Я уже не помню конкретных обстоятельств возникновения всех этих афоризмов, обычно вызванных шутками остроумных коллег или шутками в адрес этих дорогих коллег.

Вот пара пунктов из перечня: “Редактор Иван Толстой, игнорируя запись программы, бежит до буфета”, “Обозреватель РС Ефим Фиштейн продувает макароны в ожидании встречи с начальством”. Было и кое-что почти метафизическое: “Андрей Шарый считает, что уже достаточно, а Петр Вайль считает, что еще недостаточно”. Однако такого рода разногласия случались все-таки нечасто.

С Петей было – как мало с кем другим – легко и приятно сосуществовать в одном человеческом и профессиональном пространстве.

И. Т. Вайль часто ездил в Москву: там были издательства, выпускавшие его книги, киностудии, снимавшие о нем передачи, друзья, читатели и новые впечатления. А кроме того – Московское бюро Радио Свобода.

Марина Тимашева. Много лет назад я поехала в Прагу, просто в отпуск, и никак не могла рассчитывать на внимание к себе со стороны сотрудников Радио Свобода, но Петя немедленно зазвал к себе в дом, расспрашивал, рассказывал, угощал.

Все мои подруги, с тех пор как купили книгу “Русская кухня в изгнании”, готовят именно по ней и всякий раз благодарят авторов, одним из которых был Петя. Он был гурманом, но не из тех, кто только ходит по ресторанам и дегустирует приготовленную кем-то еду, – сам был повар хоть куда и невероятно хлебосольный гостеприимный хозяин. Он был очень знаменитым человеком, но никогда не кичился своими знаниями, умениями, образованием, в людях видел себе равных и принимал их такими, какие они есть.

Долгие годы он был главным редактором Радио Свобода, он читал и слушал все наши репортажи, часто взгляды авторов не совпадали с его мнением, но он никогда не пользовался своим правом снять тот или другой материал с эфира или заставить подчиненного плясать под его дудку.

Например, ему понравился фильм Кирилла Серебренникова “Изображая жертву”, а я в программе “Поверх барьеров” разнесла его в пух и прах. И что сделал Петя? Он написал мне личное письмо, пробуя понять, отчего мы с ним так по-разному восприняли картину. Любой журналист из любого издания скажет, что так не бывает. Так бывает, если начальник – Петя.

Он действительно был совершенно терпим к чужому, не совпадающему с его собственным, мнению. Он был готов к дискуссии, но никогда не давал ей перерасти в конфликт, избегал ссор и как-то подавлял в собеседнике раздражительность и агрессивность. Видимо, для него человеческие отношения были куда важнее абстрактных принципов.

И дружил он с самыми достойными людьми: в его ближний круг входили (говорю о тех, кого знаю сама) Сергей Гандлевский, Борис Акунин, Андрей Макаревич, Борис Гребенщиков… Кстати, в самом начале 90-х я записала с Гребенщиковым интервью, но на его пути к слушателю возникло серьезное препятствие: Юрий Гендлер (тогда директор Русского вещания Радио Свобода) не знал, кто это такой. Интервью вышло благодаря заступничеству Пети Вайля.

Он вообще всем интересовался и моментально узнавал обо всем, что происходит в театре, в кино, в литературе. Приехав в Москву, сразу сообщал, на какие спектакли пойдет, и ни разу не ошибся в выборе, всегда был в курсе готовящихся гастролей российских театров в Праге и никогда не просил бесплатные контрамарки, хотя театры почли бы за честь их ему выдать, а покупал билеты. И заботился о том, чтобы его друзья тоже посмотрели спектакли, которые ему нравились.

Он был щедрым, во всем щедрым. Однажды мы вместе были на “Кинотавре” в Сочи – его пригласили почетным гостем, то есть он мог загорать, купаться, вкусно питаться и куролесить по ночам, что греха таить. Со всеми этими задачами он справился, но при этом умудрился посмотреть все фильмы конкурсной программы фестиваля. Он был тружеником, очень много работал, а казался барином, сибаритом и даже франтом (вкус к хорошей одежде у него тоже был). “Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей”.

О том, что Петя приехал в Москву, мы узнавали по тому, что на рабочих столах у всех женщин появлялись сувенирчики или конфеты, а чаще всего мандарины. “Все яблоки, все золотые шары”. Из-за этого мне казалось, что Петя пахнет мандаринами, что он вообще такой волшебник, с которым всегда тепло, всегда легко, всегда весело и что ничего дурного ни с кем не может случиться, пока он рядом.

В квартире Пети и Эллы Вайль висела картинка, на которой рукой Сергея Довлатова было выведено “Люблю тебя, Петра…”. Глядя на Петю, я всякий раз вспоминала эту ироническую цитату, но без всякой иронии: “Люблю тебя, Петра”. И перевести глагол в прошедшее время, сказать “любила” не могу себя заставить.

И. Т. Мемуарный разговор о писателе и журналисте продолжает коллега по Пражской редакции радио Валентин Барышников.

Валентин Барышников. “Валентайн, что за мерехлюндия”, говорил он мне, если обнаруживал в невеселом настроении и желал подбодрить.

Если вставал на мою сторону и говорил: “Валентайн прав”, – это, о да, было поводом для гордости. Что он говорил, когда не был согласен со мной, я передавать не буду, ну а о его сакраментальной фразе: “Меня окружает тупое зверье”, я думаю, сегодня вспоминают все, кто хоть раз слышал эти слова.

Если я что-то и могу добавить к сказанному за последнее время о Петре Вайле другими людьми, гораздо более близкими ему и лучше его знавшими, – это отношение младшего. Вайль всегда был для меня безусловно старшим – по возрасту, по знаниям, по опыту.

С некоторых пор я считал его своим персональным Сократом. Я вполне осознаю неточность сравнения: Сократ был почти уродлив – Вайль был красив, Сократа пилила сварливая Ксантиппа, а преданнейшая супруга Вайля Элла полностью разделяла его интересы, ну и отношение к еде было противоположным – Вайль интересовался тем, что ел и пил.

Но и сходств я нахожу немало, причем по существу. Стоическое отношение к неприятностям. Чувство юмора как средство критического испытания мира. Вайль внимательно слушал и задавал вопросы, после которых, вполне подобно собеседникам Сократа, можно было уйти со словами: “Теперь вижу, что ничего-то я не знаю и лучше бы мне сидеть и молчать”.

Вайль никогда ничему не учил, но всегда был готов поделиться стаканом вина, сведениями из жизни древних римлян, наиновейшим российским фильмом, фотографиями и рыбой с Камчатки, картой Венеции или воспоминанием о Бродском – словом, всем, что интересовало его, а значит – образом жизни, воззрением на мир.

Я нахожу это лучшим способом общения. Возле Вайля был круг людей, тянувшихся к нему не из-за возможности сделать карьеру или что-то приобрести, а лишь из-за силы и света его личности. И я рад тому, что имел возможность находиться хотя бы на отдаленных орбитах этого круга.

Он давал мне книжки, моей жене – рецепты, детей привечал, а одному даже, кажется, благоволил. Уже этого немало. Но он сделал для меня еще кое-что – показал возможность целостного восприятия жизни.

Все его многообразные интересы были чудесным образом связаны – его любовь к симфониям Малера казалась оборотной стороной восхитительно приготовлявшейся им закуски из авокадо и красной икры. Вероятно, они и были явлениями одного порядка – проявлениями единого потока жизни, понимавшегося им как непрерывное течение культуры.

Это уютный мир – у всего в нем есть предыстория и твердая опора. Взять хоть столь часто поминаемый вместе с именем Вайля вопрос еды. Любить поесть, но стать гурманом, а не обжорой – и ведь правда, стыдно есть абы что, когда кулинарная традиция насчитывает тысячелетия. В крайнем случае, ограничиться кофе с сыром или стаканом вина с тем же сыром и яблоком.

Поэтому любимой страной Вайля была Италия, где древность по-прежнему в ежедневном обиходе – нынешние дома в Риме не слишком отличаются от инсул, а римляне сидят в уличных кафе примерно так же, как делали жители этого города две тысячи лет назад, и вино почти то же, и путь из Трастевере к Пантеону по-прежнему проходит через Тиберину, а от пьяцца Навона к вилле Боргезе – через Испанскую лестницу.

Этим чувством родства с миром я обязан Петру Вайлю. Спасибо вам, Петр Львович.

И. Т. Музыковед Елена Петрушанская вспоминает Вайля со своей колокольни.

Елена Петрушанская. Познакомились мы довольно поздно, долгое время я знала его по текстам и совершенно не могла представить себе, что познакомлюсь с ним лично. А произошло это в Петербурге, правда, по-моему, он предварительно мне позвонил, совершенно неожиданно для меня. Его очень заинтересовала тема заявленного доклада моего на конференции, а доклад был посвящен теме “Дидоны и Энея” Перселла в творчестве Бродского. Это, может быть, не столь важно, знакомство не столь существенное, хотя оно тоже очень характерно, потому что, когда что-то Петю интересовало, он смело и открыто шел вперед. Вот у меня такое было впечатление.

По-моему, он человек был поразительного интереса к жизни. Но это все, наверное, говорят, что он был человек с каким-то повышенным гормоном жизнелюбия и любви ко всему, что его окружает, и интереса невероятного. И это очень заразительно было, легко и чрезвычайно приятно.

Просто он обратился ко мне, и мы сразу как-то стали говорить о самом главном, о том, что его интересовало, о каких-то внутренних мотивах, иногда открытых для читателя, иногда завуалированных, скрытых в творчестве Бродского. Потом темы наших разговоров расширились. Общались мы очень немного, но всегда это было какое-то очень деятельное, плодотворное общение, напитанное всем тем замечательным духом жизнелюбия, который внешне, казалось, окружал Петю. Хотя часто, в скобках говоря, читая его тексты, я понимала, что все это было в то же время окрашено каким-то очень ясным пониманием бренности, конечности бытия. И поэтому, наверное, каждое мгновение для него было, как для многих людей, но для него особенно явственно, талантливо, наполнено драгоценностью сиюминутной прелести жизни.

И. Т. Елена, ведь Петр не был музыкальным критиком, у него вообще не было музыкального образования. Когда он разговаривал и судил о музыке, когда он выискивал то, что в творчестве Бродского могло быть как-то объяснено музыкой, насколько он был чуток в этих вопросах?

Е.П. Вы знаете, мы не говорили на профессиональные темы. Мы часто говорили о музыке, мне казалось, что вот эта обостренная чувствительность совершенно естественно пересекала и любовь к музыке классической. Он очень многое любил, к очень многому был открыт. Вообще, мне кажется, ему была свойственная эпикурейская широта восприятия.

Очень многие любители музыки любят в основном произведения минорные (это странная закономерность) и часто не чувствуют трагизма мажора, потому что в мажорных сочинениях иногда многое кажется лишенным какого-то сентиментализма, лиризма, окрашено такой холодноватой объективностью, которая не находит любителей. Петя очень любил музыку – ту, которую любят и профессионалы больше, чем любители. И с ним было очень интересно говорить.

Мне кажется, многое его интересовало и в жизни музыкантов, это можно прочитать и в его книгах, и это было очень интересно.

Мы никогда не были вместе ни на одном концерте, никогда вместе не слушали музыку, но чувствовалось, что у него замечательно тонкий музыкальный слух.

Но еще больше, пожалуй, ему, как мне казалось, говорили вещи визуальные. Я помню, когда он к нам приехал в гости с Элей. Они были у нас недолго, но очень радостное было пребывание. В гости они к нам приезжали в Италию на виллу, где мы живем, снимая ее у церкви. Вилла очень красивая сама по себе, имеющая свою историю, поскольку там жили кардиналы, и даже один из них стал Папой Римским на какой-то короткий период. Петя сразу нашел себе пространство, которое ему больше всего понравилось, он садился там в креслице и оттуда смотрел на линию холмов. Холмы были волнистой конфигурации – не тосканские, более пологие вершины, а напоминающие линию женской груди, и совершенно замечательный вид с кипарисами, с пересечением лиловых полей тусклого зеленого цвета. И он говорит: “Вот тут бы я хотел все время сидеть”. А мы бегали с какой-то суетой вокруг и не очень могли оценить в этот момент его состояние и вообще красоту того, что он видел. Это было очень здорово.

С тех пор это место, эта точка для меня навсегда окрашена Петиным восприятием. И ему очень нравилось, как я назвала это наше местопроживание – “кромешный рай”. Так же я и Бродскому в письме написала. И Петя потом понял, почему он действительно “кромешный”: потому что этот участок земли был очень красив, он и остается таким и в то же время совершенно не нашим, вообще ничьим. Это создает очень странное ощущение.

Я также очень Пете благодарна за то, что он был одним из тех, кто каким-то образом мне подсказал тему книги. Собственно, не подсказал, она у меня вызревала, но два знака я восприняла как руководство к действию. Одним из этих знаков было неопубликованное стихотворение Бродского, в котором имя Глинка не называется. Стихотворение посвящено памятнику музыканту в Питере, и только по отдельным признакам можно понять, что это весьма ироничное, весьма горестное воззрение молодого поэта на памятник Глинки, чудовищный, реалистичный до омерзения. А Петя, когда узнал, что я собираюсь писать на такую тему – Михаил Глинка и Италия, – он ужасно возликовал и сказал: “Ну вот, хорошо, наконец-то ты все раскроешь про этого…” Дальше он немножко выразился резко, но с тем чувством панибратства с жизнелюбом и одновременно то гедонистом, то меланхоликом Глинкой, с тем чувством братской любви, которое позволяет вот такое резкое обращение. Это было чудесно.

И. Т. Бывает, что человек ассоциируется с какой-то музыкой, с какой-то мелодией, темой. Какая музыка должна зазвучать, чтобы ваше сердце вспомнило Петра Вайля?

Е.П. Мне трудно ответить однозначно, потому что иногда Петя мне казался роскошным барином, очень своеобразно ступающим по жизни. И тут могла бы подойти даже какая-то такая брызжущая соком музыка Брамса, рапсодии Брамса, может, таких, не драматических, а полных жизнелюбия и волеизъявления. Иногда мне он казался более меланхоличным. Ему могли бы нравиться страницы Глинки, которые нравятся мне, полные такой чистой, даже вот в чем-то наивной, может быть, ребяческой прелести, такой чистой неги, я бы сказала. Иногда могу представить себе, что была бы такая организованная, логичная и в то же время полная веселья энергия гайдновская. Потому что для того, чтобы писать так, как он писал, нужно свою эмоциональную стихию уметь здорово организовывать, находить точные, блестящие слова. Тут Петя, по-моему, бесподобен.

И. Т. Мемуарный разговор о писателе и журналисте продолжает бывший директор Русской службы “Свободы” Марио Корти.

Марио Корти. С Петром я работал. Да, мы встречались летом 1977 года в Венеции, а позже в том же году в Риме. В Венеции проходила биеннале, посвященная неофициальному искусству, литературе и правам человека в странах Восточной Европы и в Советском Союзе. В Риме – Сахаровские чтения. Он тогда совсем недавно приехал из Советского Союза и ждал визы для эмиграции в США.

Но в основном с Петром мы работали вместе на Радио Свобода. Я был директором Русской службы, он отвечал за информационные передачи.

Он был человеком невероятно трудоспособным и энергичным. Он всегда находил самое простое, самое экономное и самое разумное решение – самый короткий, прямой путь к решению вопросов, в чем могли убедиться его коллеги на летучках. С этим он сочетал отсутствие склонности драматизировать. Все делал удивительно быстро. Иногда он, как говорят в Италии, таскал для меня каштаны из огня. Короче – выручал.

Эти же качества он проявлял в литературной деятельности, которую – думаю, не ошибусь, если скажу, – он считал главным своим занятием.

Как писатель он обладал тем, что я называю даром руки. Он писал плавно, строка за строкой, не запинаясь. Простите, что пользуюсь термином из другой оперы, но, мне кажется, так понятнее. Однако за кажущейся невероятной легкостью, с которой он делал все, что предпринимал, стоял неимоверный труд, а главное, способность к самодисциплине. Впрочем, у него были все качества, которые всегда вызывали у меня восхищение и зависть.

Он и был хорошим организатором. Организатором собственной жизни тоже. Делил время между службой на радио, литературной деятельностью и социальной жизнью. Тусовки – тоже тяжелая работа: связи, культивирование старых и заведение новых знакомств, которые необходимы и для продвижения себя как литератора, и для привлечения нужных людей к микрофону.

Как я уже говорил, я завидовал его способностям. Но, поймите меня правильно, зависть в хорошем смысле – желание приобрести то, чего у тебя нет.

И. Т. Писательское мнение о писателе всегда немного ревнивое, оценивающее. Со мной в студии писатель Игорь Померанцев.

Игорь, представим себе, что за одним столом, в данном случае – гастрономическим, сидят двое: хроникер русской кухни Петр Вайль и певец красного сухого Игорь Померанцев. Они могут досидеть мирно или возникнут какие-то разногласия?

Игорь Померанцев. Бывало, мы сидели и у меня, и у Петра в доме. До мордобоя дело не доходило, хотя, конечно, он любил подать вначале русские закуски, а они всегда с уксусом, на соли, и, конечно, они противоречат вкусу вина. Я не пью водку. Тогда я сачковал, просто ел эти закуски и ничем не запивал. А потом уже начиналась наша общая маленькая вакханалия.

Что касается экзистенциального противопоставления гастрономии и виноделия, культуры гастрономии и культуры вина… Вот французы говорят, что человек – это то, что он ест. Я, как автор книги “Красное сухое”, добавил бы, что человек – это еще то, что он пьет. А вот вместе с Петром мы могли бы еще сказать, что человек – это то, что он ест, то, что он пьет, и то, что он читает. И здесь у нас такой был перекресток, где мы были союзниками.

Это как мода – бывает прикладная, а бывает высокая. Гастрономия тоже бывает прикладная, она стоит на столе, мы ее можем попробовать, лизнуть. А может быть высокая гастрономия – это когда мы принимаем гастрономию как часть культуры. И мне очень нравится, как он работал с продуктами. Во-первых, он крупный мужчина, грузный мужчина, но за плитой он был очень элегантен. Кроме того, он всегда понимал суть того, что он делает, природу каждого продукта. Скажем, он соблюдал и русскую традицию, а я считаю, русская традиция не синтетическая, это как раз гениальная эксплуатация, использование сырых материалов. В этом есть какая-то находчивость ленивого гения. За этим есть даже целая философия.

Он очень хорошо работал с грибами, отдельно – с рыбой, причем это была рыба по-русски, то есть соленая рыба. Англичане, например, терпеть не могут такую рыбу, они называют ее знаете как по-английски? “Фиши”, то есть тавтология – “рыбная рыба” получается. Очень русский вкус, эти все рыбы. Вот это он замечательно готовил.

И вторая его слабость, она же сила – это, конечно, средиземноморская кухня. Тут уж мы могли спеться, поскольку где средиземноморская кухня, там и белые вина, и легкие вина, пряные, и красные.

И конечно, оба мы понимали, поскольку мы оба не курили… Вы знаете, табачный дым никогда не портил нашу трапезу. И к тому же, искренне скажу, у нас большой гастрономический и винный опыт – мы понимали, что где вино, там нет уксуса, где вино, там нет орехов. У нас были одни правила. Дорожная карта винно-гастрономическая – мы ее оба знали и соблюдали.

И. Т. Но я все-таки поймал, кажется, ваш взгляд, брошенный на краешек письменного стола, и хочу воспользоваться этим. Как писатели вы были одной натуры, были из одних ясель? Как вы чувствовали? Не как кошка ли с собакой?

И. П. Нет, мы все-таки люди не одного теста или, если угодно, текста. Я писал и продолжаю писать стихи, а Петр был литератор в лучшем смысле этого слова, он писал о литературе, о культуре, он был публицистом, эссеистом, поэтому не было точек соприкосновения. За столом были, а в литературе не было. Нет, у нас были дружеские отношения, мы играли на разных полях, работали с разными материями.

Но было такое, по-моему, метафизическое легкое противостояние. Мне всегда казалось, что он торопится. Вы знаете, у каждого человека есть какой-то внутренний хронометр, ощущение срока жизни. И мне казалось, что Петр немного торопится, он немного форсирует, что он слишком идет навстречу литературному успеху.

Я ошибался, у него был свой метафизический хронометр, и он получил успех, он получил признание при жизни, чему я очень рад. Но это не мешает мне прислушиваться к своему собственному хронометру и жить в соответствии со своими секундными, минутными, годовыми стрелками.