VII. Разговор о ветре (Хлебников в мандельштамовском восьмистишии «Скажи мне, чертежник пустыни…»)[350]

Настоящая глава посвящена тому, как поэты, пережившие Велимира Хлебникова, в стихах продолжали вести с ним нумерологические диалоги. Первый по времени образец такого дискурса – эпитафия Сергея Городецкого «Велимиру Хлебникову» (1925, п. 1925):

За взлетом розовых фламинго,

За синью рисовых полей

Все дальше Персия манила

Руками старых миндалей.

И он ушел, пытливо-косный,

Как мысли в заумь, заверстав

Насмешку глаз – в ржаные космы,

Осанку денди – в два холста.

Томился синий сумрак высью,

В удушье роз заглох простор,

Когда ко мне он ловкой рысью

Перемахнул через забор.

На подоконник сел. Молчали.

Быть может, час, быть может, миг.

А в звездах знаки слов качались,

Еще не понятых людьми.

Прорежет воздух криком птичьим,

И снова шорох моря нем.

А мы ушли в косноязычье

Филологических проблем.

Вопрос был в том, вздымать ли корни,

Иль можно так же суффикс гнуть

И Велимир, быка упорней,

Тянулся в звуковую муть.

Ч – череп, чаша, черевики.

В – ветер, вьюга, верея.

Вмещался зверь и ум великий

В его лохматые края.

Заря лимонно-рыжим шелком

Над бархатной вспахнулась тьмой,

Когда в луче он скрылся колком,

Все рассказав – и все ж немой.

И лист его, в былом пожухлый,

Передо мной давно лежит.

Круглеют бисерные буквы

И сумрачные чертежи.

Урус-дервиш, поэт-бродяга

По странам мысли и земли!

Как без тебя в поэтах наго!

Как нагло звук твой расплели!

Ты умер смертью всех бездомных.

Ты, предземшара, в шар свой взят.

И клочья дум твоих огромных,

Как листья, по свету летят.

Но почему не быть в изъяне!

Когда-нибудь в будой людьбе

Родятся все же будетляне

И возвратят тебя в себе

[Городецкий 1974: 382–383].

Перед нами – классическая эпитафия, с воспоминаниями о реально случившемся эпизоде и похвалами ушедшему. Ее «изюминкой» являются сциентистский дискурс и – шире – та терминология, которой пользовался ее адресат. Городецкий касается, прямо или косвенно, трех главных аспектов хлебниковской нумерологии – арифметического, геометрического и жизнетворческого. Его обращение с чужим – нумерологическим – словарем и стилистикой производит впечатление неудачного: он с ними не справляется, а его стихотворение в целом выглядит небрежно написанным, несколько раздутым и полным общих мест о Хлебникове.

По всем перечисленным параметрам его противоположностью можно считать восьмистишие Осипа Мандельштама 1933 года. Оно восхитительно и лаконичным слогом, и герметизмом, и тончайшей словесной выделкой включая виртуозное обыгрывание нумерологических словечек:

Скажи мне, чертежник пустыни,

Арабских [вар.: сыпучих. – Л. П.] песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

– Меня не касается трепет

Его иудейских забот —

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет… [1: 187][351].

Над его разгадкой мандельштамоведческая мысль бьется вот уже несколько десятилетий. Дальше я изложу свое видение этого текста – как нумерологического диалога Мандельштама с Хлебниковым о ветре.