3.4. «Числа»

Это стихотворение датируется по-разному: 1912 годом[198] и 1911, 1914[199](первая публикация – 1913, вторая, с изменениями, – 1914):

1. Я всматриваюсь в вас, о, числа,

2. И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

3. Рукой опирающимися на вырванные дубы.

4. Вы даруете – единство между змееобразным движением

5. Хребта вселенной и пляской коромысла,

6. Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.

7. Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы

8. Узнать, что будет Я, когда делимое его – единица [ХлТ: 79].

Начиная с пионерской работы Барбары Леннквист[200] хлебниковедение не перестает в него всматриваться. Оно замечает в нем многое, включая оригинальное мировидение[201], цитату из пушкинского «Пророка» (1826)[202] и «звериное число» из Откровения Иоанна Богослова[203]. Не замечает оно только символистского скелета, спрятанного в этом всё еще ученическом шкафу[204].

Каков же этот скелет? Начнем с заглавия. «Числа» и его разновидности – «Семь»[205], «Восемь», «Тринадцать», «Звериное число», «Змеиное число» и др. – вошли в символистский репертуар, по-видимому, благодаря авторитету Брюсова, в 1898 году написавшему свои «Числа» (?. 1898)[206]:

Не только в жизни богов и демонов раскрывается могущество числа.

Пифагор

Мечтатели, сибиллы и пророки

Дорогами, запретными для мысли,

Проникли – вне сознания – далеко,

Туда, где светят царственные числа. <…>

Вам поклоняюсь, вас желаю, числа!

Свободные, бесплотные, как тени,

Вы радугой связующей повисли

К раздумиям с вершины вдохновенья!

[Брюсов 1973–1975, 1: 133].

«Числа» Брюсова in nuce содержат всю нумерологию Хлебникова. Они оснащены и ссылкой на Пифагора, и мотивом чисел, правящих миром (оттого числа царственные), и набором жизнетворческих ролей для математика (ср.: сивилла и пророк). Что касается пророческого самообраза, то Хлебников выразил соответствующий смысл пушкинской фразеологией, а именно вещими зеницами. Написанием «Чисел» и еще ряда математических стихотворений Брюсов получил признание как тонкий знаток нумерологического письма, и Андрей Белый в цикле «Брюсов. Сюита», точнее, во втором его стихотворении «Грустен взор. Сюртук застегнут…» (1904–1929), набросал общую для себя и Брюсова программу символистского познания мира так:

Неизвестную туманность

Нам откроет астроном: —

Мира каменная данность

Мысль, стверженная числом.

В строфах – рифмы, в рифмах – мысли

Созидают бытие:

Смысли, сформулируй, счисли, —

Стань во царствие твое!

Числа, рифмы, сочетанья

Образов и слов, поэт, —

Становленья, расставанья

Всех вселенных, всех планет!

Все лишь символ… Кто ты? Где ты?.. <…>

С быстротою метеора

Оборвавшийся к нам маг

[Белый 2006, 2: 311].

«Числа» (п. 1903) Зинаиды Гиппиус предвещают еще один мотив хлебниковской нумерологии. Он, правда, представлен не в разбираемом тексте, а в ряде других. Речь идет об уравнении, связавшем трех единомышленников датами их рождения. Так, стихотворение Гиппиус строится на том, что Дмитрий Мережковский появился на свет 2 августа, она – 8 ноября, а Дмитрий Философов – 26 марта (все даты – по ст. ст.)[207]:

Бездонного, предчувственного смысла

И благодатной мудрости полны,

Как имена вторые, – нам даны

Божественные числа.

И день, когда родимся, налагает

На нас печать заветного числа;

До смерти наши мысли и дела

Оно сопровождает.

И между числами – меж именами —

То близость, то сплетенье, то разлад. <…>

В одеждах одинаковых нас трое.

Как знак различия и общности, легло

На ткани алой – белое число,

Для каждого – родное.

Наш первый – 2. Второй, с ним, повторяясь,

Свое, для третьего, прибавил – 6.

И вот, в обоих первых – третий есть,

Из сложности рождаясь.

Пусть нет узла – его в себе мы носим.

Никто сплетенных чисел не рассек.

А числа, нас связавшие навек, —

2, 26 и 8

[Гиппиус 1999: 128–129][208].

Попутно отмечу, что, взяв за основу такого рода абстрактные формулы, Хлебников насыщает их конкретными деталями своей жизни:

«Уравнение моей жизни: я родился 28 октября 1885 + 3⁷+ 3⁷= 3 ноября 1921 я предсказал в “Красной звезде” в Баку Советское Правительство. 17 декабря 1920 = 2 ? 3⁷ – 317 выбран председателем Земного Шара на 3⁷+ 3⁷– 3⁶ – 48.

20 / XII 1915 от <рождения> или 2 ? 3⁷ – 3⁶ в день Цусимы задумал мыслью победить государство» (Из записных книжек, [ХлСП, 3: 268]).

В точности следует «Числам» Гиппиус нумерологический «веник» Хлебникова, соединивший его и трех собратьев по кубофутуризму датами рождений:

Отмечу еще, что та теоретическая канва, которую Григорьев предлагает для описания Хлебникова, релевантна для Гиппиус и ряда других символистов.

«Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк может быть не были друзьями в нежном смысле, но судьба сплела из этих имен один веник» и т. д. (Из записных книжек, [ХлСП, 5: 269]).

С одноименным хлебниковским стихотворением «Числа» Гиппиус перекликаются не только заглавием, но также материализацией чисел и мотивом одевания (правда, у Гиппиус одежды – атрибут людей).

Было у Гиппиус и стихотворение «13» (1903):

И, чтоб везде разрушить чет, —

Из всех союзов и слияний,

Сплетений, смесей, сочетаний —

Тринадцать Дьявол создает.

Он любит числами играть.

От века ненавидя вечность, —

Позорит 8 – бесконечность, —

Сливая с ним пустое 5.

Иль, чтоб тринадцать сотворить, —

Подвижен, радостен и зорок, —

Покорной парою пятерок

Он 3 дерзает осквернить.

Порой, не брезгуя ничем,

Число звериное хватает

И с ним, с шестью, соединяет

Он легкомысленное 7.

И, добиваясь своего,

К двум с десятью он не случайно

В святую ночь беседы тайной

Еще прибавил – одного

[Гиппиус 1999: 129–130].

Тут много от будущей топики Хлебникова. Это, в первую очередь, чет и нечет[209]; составление одного числа из других; и 13 апостолов – как отдаленное предвестие 317 Председателей земного шара. В продолжение гип-пиусовских «Чисел» и «13» в «Числах» Хлебникова звериное число 666[210] появляется прикрытым звериными шкурами, в чем можно видеть парономасию и метафору. Затем от звериных шкур поэт переходит к картинам дикой природы[211].

До Хлебникова в русской модернистской поэзии чемпионом-нумерологом был Бальмонт[212]. Уже в его программном стихотворении «Будем как Солнце! Забудем о том…» (сб. «Будем как солнце», 1902) звучит гимн числам: <…> нас манит число роковое / В Вечность <…> [Бальмонт 2010, 1:316]. Кстати, подобных программных высказываний немало и у Хлебникова, но только на фоне приводимого топоса их авангардное звучание перестает ощущаться.

В нумерологическую копилку Хлебникова как автора «Чисел» наверняка попали и бальмонтовские коромысла, в двух разных стихотворениях поставленные в пару к числам. Пара эта образована не только благодаря сюжету, но и (внутренней) рифме. В одном случае это – ‘стрекоза’, ср. «Коромысло» (сб. «Только Любовь», 1903)[213]:

Коромысло, коромысло,

С нежными крылами <…>

Прилетает, улетает

В ласковой лазури.

Для него она рождает

Блески, а не бури.

Коромысло, коромысло,

Почему мы пленны?

Если б знать, какие числа

Для тебя священны.

Наши числа приковали

Нас к земле угрюмой.

И в просторах вольной дали

Мы скользим лишь думой

[Бальмонт 2010, 2: ЗЗ][214].

В другом же, «Люди Солнце разлюбили, надо к солнцу их вернуть…», открывающим сб. «Литургия красоты» (п. 1904/1905), – ‘созвездие’, то ли Большая медведица[215], то ли рычаг «Весов»:

В тюрьмах дум своих, в сцепленьи зданий-склепов, слов-могил

Позабыли о теченьи Чисел, Вечности, Светил.

Но качнулось коромысло золотое в Небесах,

Мысли Неба, Звезды-Числа, брызнув, светят здесь в словах.

Здесь мои избрали строки, пали в мой журчащий стих,

Чтоб звенели в нём намёки всех колодцев неземных

[Бальмонт 2010, 2: 111][216].

Попутно отмечу еще один релевантный прецедент интересующего нас соединения чисел с коромыслами, одновременно сюжетного и рифменного, – «Созвездия» (1908) Максимилиана Волошина. Это стихотворение восходит к Гете, на что указывает его эпиграф, ср.:

Так силы небесные нисходят и всходят, простирая друг другу золотые бадьи.

Гёте

Звенят Весы и клонят коромысла.

Нисходит вниз, возносится бадья…

Часы идут, сменяя в небе числа,

Пути миров чертя вкруг остия.

Струится ночь. Журчит и плачет влага.

Ладья скользит вдоль тёмных берегов <…>

Все имена, все славы, все победы

Сплетались там в мерцаниях огней.

Над головой жемчужной Андромеды

Чертил круги сверкающий Персей

[Волошин 2003: 115–116].

В рамках заданной Бальмонтом и Волошиным парадигмы в недозарифмованных хлебниковских «Числах» числа и коромысла образуют одну из трех рифменных пар. Кроме того, пляской коромысла, наряду с другими символистскими образами – в частности, качелями, поэт придал своему закону времени художественное обличье: пляска коромысла вторит движению хребта вселенной как управляемая теми же числовыми ритмами. При этом коромысло можно понимать трояко[217]. Если это утварь’[218], то тогда оно не только имеет конфигурацию, близкую к хребту, но также соотносится с ним метонимически. Если же это ‘стрекоза’[219], то тогда изоморфность с хребтом пропадает, однако взамен появляется отсылка к бальмонтовскому «Коромыслу» – кстати, повлиявшему на хлебниковское «Зверь + число» (1915): Когда мерцает в дыме сел / Сверкнувший синим коромысел /<…>// Огляните чисел лом. / Ведь уже трепещет буря, / Полупоймана числом [ХлТ: 100][220]. При интерпретации коромысла в звездном коде интертекстуальная привязка к Бальмонту тоже сохраняется, а кроме того, появляется привязка к Волошину. Возможно и четвертое прочтение коромысла, при котором все три его предметные референции (с привязанными к ним бальмонтовскими интертекстами) оказываются наложенными друг на друга.

Еще одним претекстом «Чисел» Хлебникова можно считать бальмонтовские «Числа» (сб. «Зарево зорь», ?. 1912[221]), с нумерацией в пределах 10:

Ты знаешь: 8 есть число

Того, чье имя – Вечность.

Направь ладью, возьми весло,

Путь чисел – бесконечность.

Лик чисел – звездный небосвод,

Там числа в звездной пляске.

Растет их многозвездный счет,

Заданью нет развязки.

Задача чисел – тайну плесть,

Сквозную сложность сеток.

И 2, и 3, и 5, и 6

Суть вехи для отметок.

В веках раскинутое 7,

Во все концы 4,

Ведут к рассвету через темь,

К углам устоя в мире.

Сложи – и 8 пред тобой

Являет лик змеиный,

Как дух в пустыне голубой,

Над нашей дольней глиной.

Из глины – красный лик, Адам,

Двоякий образ – Ева.

Весь Мир есть сад, что отдан нам,

Направо и налево.

И восьмииногий нам паук,

Чтоб лик явить загадок,

Из паутины создал круг,

Весь полный тонких радуг

[Бальмонт 1912: 130–131].

Общими для двух поэтов являются: змеиная образность; тайна, сопровождающая число; и рифма числа: коромысло.

Зоометафорика, примененная Хлебниковым для чисел, тоже укоренена в символистских сочинениях. В интертекстуальную параллель к хлебниковским «Числам» просится, например, «Цифра 2» (п. 1906) Людмилы Вилькиной, где двойником, или, точнее, образной репрезентацией графического написания цифры 2, сделан лебедь:

Средь чисел всех милей мне цифра – два.

То – лебедь белая средь темных знаков,

Цветок душистый средь поникших злаков,

На длинном теле сфинкса голова.

Земля и небо – оба естества —

В ней слиты тайной всех лучей и мраков.

Она – обетованье вечных браков,

И там, где дышит жизнь, она жива.

В ней таинство зачатья и порока,

В ней отдых от единого добра,

В ней веры и сомнения игра,

В ней пестрый шум и разноцветность рока.

Она – достойный образ божества,

Языческая лебедь – цифра два

[Вилькина 1908: 26–28].

С хлебниковским стихотворением «Цифра 2» сближается еще и перетеканием числовой – научной – тематики в языческую.

У символистов число правит миром абстрактно, ср. «Перебои» (1905) Гиппиус:

И опять болит душа,

И опять над ней закон

Чисел, сроков и времен

[Гиппиус 1999: 156][222],

чем, кстати, поддерживается русская традиция, идущая из XVIII века, состоящая в том, чтобы упоминать числа через запятую с мерами и весами. Хлебников, напротив, мыслит конкретными проекциями чисел, или вещеобразно, как сказано в «Числах» по другому поводу, а в «Зангези» как раз по этому (Запах вещей числовой [ХлТ: 489])[223]. Но даже и тут не обходится без обращения к символистским прецедентам. Из еще не отмеченных – троп века как зубы, модифицирующий брюсовское представление веков и цивилизаций нанизанными на одну нитку, т. е. образующими единый ряд, из «Фонариков» (1904):

Столетия – фонарики! о, сколько вас во тьме,

На прочной нити времени, протянутой в уме! <…>

Ассирия! Ассирия! мне мимо не пройти!

Хочу полюбоваться я на твой багряный свет:

Цветы в крови, трава в крови, и в небе красный след.

А вот гирлянда желтая квадратных фонарей.

Египет! сила странная в неяркости твоей! <…>

Но что горит высоко там и что слепит мой взор?

Над озером, о Индия, застыл твой метеор. <…>

Но вам молюсь, безвестные! еще в ночной тени

Сокрытые, не жившие, грядущие огни!

[Брюсов 1973–1975, 1: 435–436].

В «Числах» Хлебникова не ложится на символистские модели, а потому остается загадочным, только уравнение с Я, поделенным на единицу. Возможно, перед нами операция типа извлечения из себя мнимого числа. Согласно остроумным комментариям Е. Р. Арензона и Р. В. Дуганова в [ХлСС, 1: 487], тире перед единицей можно прочитывать не синтаксически, а как ‘минус’; тем самым речь идет о ‘нет-единице’. Ее также можно прочитывать с опорой на символистский дискурс тайны: скрытое от читателя, оно попадает в интеллектуальное поле зрения лирического героя как обладающего зрением пророка.

В разборе «Чисел» стоит вспомнить еще и о том, что в русской поэтической традиции единица символизировала Бога и человека как индивидуальность.

Примером, когда единица соотносилась с Богом, может служить «Истина» (1810, п. 1811) Г. Р. Державина:

Источник всех начал, зерно

Понятий, мыслей, чувств высоких,

Среда и корень тайн глубоких,

Отколь и кем все создано,

Числ содержательница счета,

Сосференного в твердь сию,

О Истина! о голос Света!

Тебя, бессмертная, пою. <…>

О Истина! трилучный свет,

Сый, – бывый, сущий и грядущий!

Прости, что прах, едва ползущий

Смел о Тебе вещать свой бред;

Но Ты, – коль солнцев всех лампада,

Миров начало и конец,

От корней звезд до корней ада

Объемлешь все, – всего Творец! <…>

Слиянный в узел блеск денниц,

Божественная лучезарность,

Пространств совокупленна дальность,

Всех единица единиц!

О правость воль неколебимых!

О мера, вес, число всего!

О красота красот всезримых!

О Сердце сердца моего!

[Державин 1864: 61–64][224].

Примеры на второе осмысление единицы, которые могли прийти на память Хлебникову, гораздо более многочисленны. Это, прежде всего, знаменитое место из «Евгения Онегина» (1823–1831):

Мы почитаем всех нулями, /А единицами – себя. /Мы все глядим в Наполеоны; / Двуногих тварей миллионы /Для нас орудие одно [Пушкин 1977–1979, 5: 36].

Это и манифест эгофутуристов, которых кубофутуристы относили то к единомышленникам, то к конкурентам:

«АКАДЕМИЯ ЭГОПОЭЗИИ (Вселенский Футуризм)» (1912)

19 Ego 12

Предтечи:

К. М. Фофанов и Мирра Лохвицкая.

СКРИЖАЛИ:

I. Восславление Эгоизма:

1. Единица – Эгоизм.

2. Божество – Единица.

3. Человек – дробь Бога.

4. Рождение – отдробление от Вечности.

5. Жизнь – дробь Вне Вечности.

6. Смерть – воздробление.

7. Человек – Эгоист.

II. Интуиция. Теософия.

III. Мысль до безумия: безумие индивидуально.

IV. Призма стиля – реставрация спектра мысли.

V. Душа – Истина.

РЕКТОРИАТ:

Игорь Северянин

Константин Олимпов (К. К. Фофанов)

Георгий Иванов

Грааль-Арельский» [РФ: 130].

Учитывая ницшеанские установки Хлебникова на замещение собой Бога, единица, фигурирующая в его «Числах», могла транслировать и смысл ‘Бог’, и особенно смысл ‘человеческое эго’, и, как это делалось эго-футуристами, более сложный смысл: ‘человеческое эго – единица, перенимающая полномочия Бога, чей традиционный символ – единица’.

Есть у уравнения с единицей и «я», выстраиваемого в «Числах», и еще одно интертекстуальное измерение – толстовское, о чем см. параграф 4.2.1[225].

Таким образом, нумерологические произведения Хлебникова типа «Чисел», рассмотренные на фоне современной им художественной нумерологии, приоткрывают свою зависимость от русских символистов, досконально разработавших дискурс числа[226].