II

Нет лучшего средства уберечь индивидуума от того, что прежде постигло других, нежели обладание тайной, которую он хочет или обязан хранить. Уже в начале процесса создания общества потребность в тайных организациях давала о себе знать. Где не существовало никаких тайн, хранимых по веским причинам, «тайны» создавали либо извращали надлежащим образом, а затем они делались «известными» и «понятными» привилегированным посвященным. Так было с розенкрейцерами и во многих других случаях. Среди этих ложных тайн — как ни смешно — есть немало неизвестных посвященным истинных тайн, например, в тех обществах, которые заимствовали свои «тайны» преимущественно из алхимической традиции.

Потребность в сотворении тайн на первобытной ступени развития имеет жизненно важное значение, поскольку общая тайна есть средство для объединения. На социальной ступени тайна становится полезной компенсацией при отсутствии единения отдельных личностей, которые посредством постоянного возврата снова и снова отбрасываются к исконно бессознательному отождествлению с другими. Достижение цели — а именно осознающего собственное своеобразие индивидуума — тем самым превращается в долгий, почти безнадежный труд воспитания, когда связь отдельных индивидуумов, возвысившихся благодаря инициации, снова осуществляется лишь через бессознательное отождествление, если речь идет также и о некоем социально дифференцированном объекте отождествления.

Тайное общество представляет собой промежуточную ступень к индивидуации: человек* пока уступает коллективной организации, чтобы иметь возможность отделаться от нее, т. е. человек еще не осознал, что, вообще говоря, задача каждого — стоять на собственных ногах, независимо от всех прочих. Ощущение наличия тайной задачи преграждает путь всякому отождествлению с коллективным, как-то: принадлежности к организации, признанию какого-либо «изма» и тому подобному. Это — костыли для хромого, щит для пугливого, ложе отдохновения для лентяя, детская для безответственного; особенно же — приют для бедных и слабых, спасительная гавань для потерпевших кораблекрушение, лоно семьи для сироты, страстно прославляемая цель для утратившего надежду, заблудившегося путника и усталого пилигрима, стадо и надежный загон для сбежавшей овцы и своего рода мать — что означает пищу и опеку. Было бы поэтому неверно считать такую промежуточную ступень помехой; она, напротив, означает единственную на долгое время возможность существования индивидуума, которому теперь, кажется, более чем когда-либо прежде угрожает лишение самого имени. В наше время она столь важна, что многие с известным правом считают ее конечной целью, когда каждая попытка обратить внимание человека на возможность дальнейших шагов по пути к самостоятельности кажется дерзостью или заносчивостью, фантазией или невозможностью.

Но вопреки этому может оказаться, что кто-то по зрелом размышлении видит себя вынужденным проделать этот путь собственными ногами, поскольку во всех предложенных ему личинах, формах, пределах, укладах жизни, атмосфере не находит нужного ему. Он отправится в путь один, сам являясь собственным обществом. Он станет своим собственным многообразием, состоящим из множества различных мнений и тенденций. Но и они не движутся с необходимостью в одном и том же направлении. Он окажется в разладе с самим собою и обнаружит большие затруднения в том, чтобы свое собственное многообразие свести воедино для совместных действий. И даже если он защищен на этой промежуточной ступени социальными формами, то вместе с тем он не располагает никакой защитой против внутреннего многообразия, которое ссорит его с самим собою и подталкивает на ложный путь к достижению тождества с внешним миром.

Если посвященного тайна его общества увлекает на этот ложный путь, к недифференцированной коллективности, то и уединившийся на своей одинокой тропе также нуждается в тайне, которую по какой-то причине нельзя или невозможно открыть. Подобная тайна обрекает его на изоляцию в том, что касается его собственных намерений. Весьма многие индивидуумы не в состоянии вынести подобную изоляцию. Это невротики, поневоле играющие в прятки с другими, как и с собою, не имея возможности принять действительно что-либо всерьез. Они, как правило, жертвуют индивидуальной целью ради потребности в коллективном уравнивании, к чему их побуждают все взгляды, убеждения и идеалы окружающих. К тому же против последних нет разумных аргументов. Лишь тайна, которую нельзя выдать, т. е. такая, которая пугает или которую невозможно 'постигнуть, описав словами (и которая потому кажется принадлежащей к категории «безумных»), может предотвратить неизбежное отступление.

Потребность в такого рода тайне во многих случаях столь велика, что внушает мысли и действия, за которые невозможно отвечать. Чаще всего за всем этим стоит не произвол и надменность, а какая-то неясная самому индивидууму dira necessitas[827], какую унаследовали люди с тяжким долгом перед судьбой и которая, возможно, впервые в жизни показывает ему ad oculos[828] существование в его собственных владениях, где он мнил себя господином, чего-то сильного и чуждого ему.

Наглядным примером является история Иакова, который боролся с ангелом и, получив рану в бедро, избежал тем самым смерти. Но тот Иаков был в выгодном положении, ибо всякий верил в его историю. Какого-нибудь нынешнего Иакова встретили бы лишь многозначительными улыбками. Он предпочтет лучше не рассказывать о подобных происшествиях, особенно если должен составить частное мнение о посланнике Яхве. Тем самым он nolens volens вступает во владение некоей не подлежащей обсуждению тайной и удаляется из круга коллективности. Естественно, что его «reservatio mentalis»[829] все-таки станет явной, если ему не удастся лицемерить всю свою жизнь. Но неврастеником станет каждый, кто попытается разом преследовать обе цели — индивидуальность и возможность приспособить себя к коллективности. Такой «Иаков» не согласится, чтобы ангел оказался сильнее, ибо еще никто не слышал, чтобы ангел тоже захромал хоть немного.

Таким образом, кто, побуждаемый своим даймоном, решится сделать шаг за пределы промежуточных ступеней, тот поистине достигнет «нехоженого, недоступного», где его не поведет ни единый надежный путь, где ни единый дом не раскинет над ним свой спасительный кров. Не найдется также никакого закона, если он вынужден будет очутиться в такой ситуации, которую не предусмотрел (например, коллизию долга), от чего так просто не отделаешься. Обычно экскурсия в «no man's land»[830] длится лишь до тех пор, пока коллизия такого рода не заявит о себе, и скорехонько оканчивается, как только ее удалось почувствовать загодя. Если затем кто-то пустится наутек, я не могу поставить это ему в вину. Но и то, что он собственную слабость и малодушие вменит себе в заслугу,— этого я тоже не одобряю. А поскольку мое презрение не доставит ему в дальнейшем никаких неприятностей, я могу спокойно высказать его.

Если кто-либо отважится разрешить коллизию долга исключительно на свою ответственность и перед судьей, день и ночь занимающимся этим, то в этом случае он попадет в ситуацию «одиночки». Он владеет тайной, которая не терпит никакой официальной дискуссии,— хотя бы потому, что он сам поручил самому себе и нелицеприятное обвинение, и упорную защиту,— и ни один духовный или светский судья не смог бы вернуть ему возможность спокойно спать. Если бы он уже не был сыт по горло такими решениями, то никогда не пришел бы к коллизии долга. Последняя всегда предполагает обостренное понимание ответственности. Но именно эта добродетель — из тех, которые запрещают ему признать принятое коллективом. Потому суд внешнего мира переносится во внутренний, где решение будет принято при закрытых дверях.

Но такая защита придает индивидууму несвойственную ему прежде значительность. Тут не одно лишь известное и социальное определение Я, но и приговор о том, чего оно стоит само по себе. Не только обвинение выкладывает на стол дотоле незамеченные факты — защита тоже вынуждена поразмыслить над аргументами, о каких прежде никто не думал. Тем самым, с одной стороны, не только заметный кусок внешнего мира переносится во внутренний, и внешний мир тем самым обедняется на этот кусок или освобождается от него; но, с другой стороны, внутренний мир настолько же прибавляет в весе, когда возводится в ранг трибунала, выносящего решения по вопросам этики. Прежнее, так сказать, однозначное, Я теряет прерогативу простого обвинителя, а взамен получает тягостную обязанность быть также и обвиняемым. Такое Я становится амбивалентным и неоднозначным, и даже оказывается между молотом и наковальней. Человек начинает замечать повелевающую им противоречивость.

Далеко не все коллизии долга, а возможно, и ни одна, на самом деле окажутся «разрешенными», даже если о них дискутировать и аргументировать до второго пришествия. В один прекрасный день решение просто объявится, очевидно, как результат своего рода короткого замыкания. Практическая жизнь не может позволить себе застыть в каком-то вечном противоречии. Но пары противоположностей и противоречия не исчезнут, хотя в какой-то момент они отодвинутся назад импульсом к действию. Они постоянно угрожают единству личности и снова и снова опутывают жизнь противоречиями.

Оценивая такое положение вещей, можно сделать вывод, что самое разумное — это остаться среди своих, т. е. никогда не покидать коллективного загона и дома, поскольку лишь они обещают какую-то защиту от внутренних конфликтов. Кто не должен покинуть отца и мать, тому, действительно, лучше всего остаться с ними. Но немало и таких, которые будут вытолкнуты на этот индивидуальный путь. Они очень скоро узнают о Да и Нет человеческой натуры.

Подобно тому как всякая энергия происходит от противоположности, так и душа обладает внутренней полярностью как непременной предпосылкой ее жизнеспособности, что было известно еще Гераклиту. Теоретически, равно как и практически, она свойственна всему живому. Это важное условие противостоит легко разрушаемому единству Я, которое постепенно, в течение тысячелетий, сохранялось лишь с помощью бесчисленных мер защиты. То, что Я вообще стало возможным, похоже, проистекает из того, что все противоположности стремятся выравняться. Это происходит в энергетическом процессе, который берет свое начало в столкновении горячего и холодного, высокого и низкого и т. п. Энергия, лежащая в основе сознательной жизни души, предшествует ей и потому непознаваема. Если же она приближается к тому, чтобы достичь сознательности, то проявляется теперь, проецируясь в такие фигуры, как мана, боги, демоны и т. д., чье могущество кажется источником силы, обусловливающим жизнь, а потому практически им и является, покуда наблюдается в такой форме. По мере же того как эта форма расплывается и становится недейственной, появляется Я, т. е. эмпирический человек, в чьем владении и оказывается такой источник силы, правда, в самом полном значении этого двусмысленного слова: с одной стороны, эту энергию он пытается обуздать, достигнуть овладения ею или даже мнит, будто овладел, с другой — она овладевает им самим.

Такая гротескная ситуация, конечно, может осуществиться только там, где лишь содержания сознания признаются формой психического бытия. Где это так, инфляции невозможно избегнуть путем обратного проецирования. А где признают существование некоей бессознательной души, там содержание такого проецирования может быть воспринято в форме врожденных инстинктов, предшествующих сознанию. Тем самым сохраняется их объективность и автономия и предотвращается инфляция. Архетипы, существующие прежде сознания и обусловливающие его, проявляются в роли, какую они играют в действительности, а именно как априорные структурные формы инстинктивного фундамента сознания. Они изображают вещь отнюдь не как таковую, а, скорее, в тех формах, в каких она является и познается. Естественно, архетипы — не единственные основания сознания. Они составляют основу лишь коллективной части восприятия. Как свойства инстинктов, они присутствуют в их динамической природе и обладают вследствие этого специфической энергией, которая вызывает или даже вынуждает определенные действия или импульсы, т. е имеет при случае непререкаемую властную силу (божественность!). Понимание ее как демона гарантируется поэтому ее природой.

Если кто-то может подумать, будто посредством таких формулировок что-то меняется в природе вещей, он должен будет отнести это на счет своей веры в слово. Сущность действительности не изменяется, если ей дают иное наименование. Воздействию этого подвергаемся лишь мы сами. Когда кто-либо понимает «Бога» как «чистое Ничто», это решительно никак не воздействует на содержание какого-либо высшего принципа. Мы владеем им точно так же, как и прежде; посредством смены наименования мы ничего не удалили из действительности, самое большее — неверно настроили самих себя, если новое наименование заключает в себе отрицание; наоборот, положительное обозначение неизвестного приносит успех, давая нам соответственно положительную ориентацию. Если мы поэтому Бога обозначим как архетип, то о его истинном существе еще не сказано ничего. Но мы выскажем тем самым признание того, что «Бог» запечатлен в нашей душе, существующей прежде сознания, а потому не может считаться результатом осознания. Тем самым он не только не удаляется или упраздняется, но даже делается более доступным опыту. А последнее обстоятельство совсем не безразлично, ведь недоступная опыту вещь легко может внушать подозрение в том, что не существует. Такое подозрение напрашивается тем более легко, что при моих попытках реконструировать первобытную бессознательную душу так называемые верующие в Бога достаточно быстро склонялись к атеизму, а если не к нему, так к агностицизму, но не к такой психической реальности, как бессознательное. Если в этом вообще что-то есть. То оно должно состоять из исторически меняющихся ранних ступеней развития нашей сознательной души. Почти все согласны с'тем, что предположение, будто человек во славе своей был создан без всяких ранних ступеней на шестой день творения, все-таки несколько упрощенно и архаично, чтобы все еще удовлетворять нас. Но архаические представления души сохраняются: она не имеет никаких архетипических предпосылок, она — tabula rasa, возникающая наново при рождении, и она такова, какой сама делает себя.

Сознание в фило- и онтогенетическом отношениях вторично. Этот несомненный факт следует, наконец, принять к сведению. Подобно тому как тело имеет долгую историю, длившуюся миллионы лет, точно так же обстоит дело и с психической системой, и подобно тому как тело современного человека в каждой своей части представляет собой результат такого развития и все еще всюду позволяет увидеть ранние ступени своего существования, точно так же обстоит дело и с душой. Как в каждом из нас исторически развивающееся сознание начинается с бессознательно проявляющегося звероподобного состояния, так и каждый ребенок повторяет те же самые частности. Душа ребенка в ее состоянии, предшествующем сознанию,— не более чем tabula rasa: она уже, видимо, пребывает в особом зачаточном состоянии и потому наделена всеми специфическими инстинктами человека, как и априорными основами более высоких функций.

На таком сложном базисе Я возникает и проходит с его помощью через всю жизнь. Где эта основа не оказывает воздействия, там начинается холостой ход и смерть.

Жизнь и реальность этой основы — витально необходимое условие. Напротив, даже внешний мир имеет второстепенное значение, ибо что может он, если у меня нет идущего изнутри желания покорить его себе? Никакая осознанная воля не заменит надолго желания жить. Это желание идет изнутри нас как какой-то долг, или воля, или повеление; и если мы — как пошло, что называется, с давних пор — обозначаем его наименованием личного божества, то психологическую сторону дела мы выражаем тем самым довольно удачно. И даже если мы попробуем посредством понятия архетипа точнее описать то место, где это божество соприкасается с нами, мы ничего не устраним, а лишь сами приблизимся к источнику жизни.

Нет ничего более естественного, нежели то, что мне как психиатру (что означает «врачующий душу») близки подобные понятия, ибо меня в первую очередь интересует, как я могу помочь моим больным снова обрести здоровую основу. Для этого, как я убедился, нужно многое знать!" Да в медицине вообще иначе ничего и не получится. Она добилась успехов не тем, что отыскала, наконец, секрет здоровья и тем самым решительно упростила свои методы. Напротив, она погрязла в необозримых сложностях, и не в последнюю очередь потому, что делала заимствования из всех возможных областей. Мне тоже отнюдь не чуждо желание подкрепить кое-что данными иных дисциплин, но я лишь пытаюсь сделать их сведения применимыми в моей области. Естественно, мне следует сообщить о таком применении и его последствиях. Открытия делают именно тогда, когда данные, полученные в одной области, переносят с целью практического применения в какую-нибудь другую. Сколь многое осталось бы неизвестным, если бы в медицине не применили рентгеновские лучи на том основании, что они были открыты физиками? Если в определенных условиях лучевая терапия может иметь опасные последствия, это интересно для врача, но безразлично физику, который использует эти лучи совсем иным способом и в иных целях. Но он не станет придерживаться мнения, будто медики желают учить его, когда обращают внимание на неблагоприятные или полезные последствия использования рентгеноскопии.

Когда я, например, использовал в психотерапии исторические или теологические данные, они, естественно, получали несколько иное освещение и приводили к иным заключениям, нежели в том случае, когда они оставались ограниченными своей специальной областью, где служили иным целям.

Итак, тот факт, что в основе динамики души лежит некоторая полярность, приводит к тому, что проблематика противоречий в самом широком смысле слова попадает в русло филологических дискуссий со всеми их религиозными и философскими аспектами. Последние утрачивают при этом особый характер, свойственный их специальным областям, и это неизбежно, поскольку они касаются психологической постановки вопроса, т. е. не рассматриваются здесь более под углом зрения религиозной или философской истины, но исследуются, скорее, в смысле их психологической обоснованности и значимости. Вопреки их притязаниям на независимость истины имеет место именно тот факт, что эмпирически, т- е., с точки зрения естественных наук, они в первую очередь являются психическими феноменами. Этот факт кажется мне неоспоримым. То, что они тщатся найти обоснование в себе и через себя, относится к способам исследования, известным в психологии,— не только не исключаются ею как неправомерные, но, напротив, рассматриваются здесь с особой тщательностью. Психология не знает таких суждений, как «лишь религиозное» или «лишь философское», в противоположность тем упрекам в «лишь психическом», какие слишком часто слышатся именно со стороны теологов.

Все высказывания, какие вообще мыслимы, возникают в душе. Они возникают, между прочим, как динамический процесс, происходящий на основе противоречивости души и ее содержаний и представляют собой разряд между ее полюсами. Поскольку принципы истолкования не следует умножать сверх необходимого, а энергетический способ рассмотрения доказал свою надежность как общий принцип истолкования естественных наук, то мы и в психологии ограничимся им. Неизвестны никакие надежно установленные факты, которые вынуждали бы предполагать другое понимание более необходимым, да к тому же противоречивость или полярность души и ее содержаний оказались одним из важных результатов эмпирической психологии.

Если, таким образом, энергетическое понимание души утверждено в своих правах, высказывания, в которых пытаются переступить границы, установленные такой полярностью, например, высказывания о метафизической реальности, возможны лишь как парадокс, если претендуют на какую-то степень достоверности.

Душа не может прыгнуть выше самой себя, т. е. не может устанавливать какие-либо абсолютные истины; ибо ее собственная полярность обусловливает релятивность ее высказываний. Когда душа провозглашает абсолютные истины, как, например, «вечная сущность есть движение» или «вечная сущность есть Единое», она nolens volens впадает в те или иные противоречия. Ведь с одинаковым успехом могли бы значиться: «вечная сущность есть покой» или «вечная сущность есть Все». В своей односторонности душа разрушает себя и утрачивает способность познавать. Она сводит все к нерефлектируемому (поскольку оно не поддается рефлексии) изменению физических состояний, каждое из которых надеется обосновать в себе самом, ибо не видит или еще не видит других.

Эти высказывания, само собой разумеется,— ни в коем случае не оценки, но, скорее, констатации фактов, что очень часто и даже с неизбежностью приводит к нарушению границ, ибо «все есть переход». За тезой следует антитеза, а между ними возникает как лисис нечто третье, что прежде не воспринималось. Посредством такого процесса душа лишь еще яснее обнаруживает свои противоречия и фактически ни в чем не превосходит себя.

Несмотря на все мои усилия показать ограниченность души, я как раз не думаю, что существует лишь душа. Мы просто не можем увидеть ничего сверх души, пока и поскольку речь идет о восприятии и познании. О том, что имеются непсихические трансцендентные объекты, естественные науки предпочитают хранить молчание. Но им известно также, сколь затруднительно познать действительную природу объекта, особенно там, где орган восприятия отказывает или даже вводит в заблуждение и где нет подходящих форм мысли, а соответственно они лишь должны быть еще созданы. В тех случаях, когда реальный объект скрыт и от нашего органа мышления, и от его искусственного вспомогательного аппарата, трудности возрастают до предела, так что некоторые пытаются даже утверждать, будто никакого реального объекта тут вообще нет. Такого поспешного заключения я никогда не делал, ибо не придерживаюсь мнения, будто наше восприятие способно охватить все формы существования. Тут я даже выдвинул постулат, что феномен архетипического вида — т. е. данность более тонкая, нежели психическая,— основан на существовании некоего психоидного базиса, т. е. чего-то лишь обусловленного психически, но принадлежащего соответственно к иной форме существования. Из-за недостатка эмпирических сведений у меня нет ни знаний, ни представлений о подобных формах существования, которые обычно называют «духовными». С точки зрения науки безразлично, что я понимаю под этим. Я вынужден довольствоваться своим незнанием. Но пока архетип оказывается действующим, он для меня действителен, даже если я не знаю, какова его истинная природа. Это, естественно, относится не только к архетипам, но и к природе души вообще. То, что она сама может высказать о себе, никогда не превосходит ее самое. Все понимание и все понятное само по себе — психологического характера, и до сих пор мы безнадежно заключены в исключительно психическом мире. Несмотря на это мы имеем основание предположить существование за этой завесой действующего и влияющего на нас, но неизвестного абсолютного объекта, и как раз в таких случаях, особенно в психических явлениях, когда невозможно осуществить его эффективную констатацию. Высказывания о его возможности или невозможности вообще имеют значение только в пределах дисциплин, а вне их это — пустое самомнение.

Хотя, с объективной точки зрения, запрещено делать высказывания наугад, т. е. без достаточных оснований, тем не менее допустимы такие высказывания, которые можно, видимо, сделать без объективного основания. Но в таком случае речь идет о некоем психодинамическом обосновании, которое обычно называют субъективным и рассматривают как чисто личностное. Тем самым впадают в ошибку: будто нельзя различить, исходит ли высказывание действительно от единственного субъекта и вызвано исключительно личностными мотивами либо имеет общее происхождение и проистекает из коллективно существующих динамических «patterns»[831]. В последнем случае оно понимается не как субъективное, а как психологически объективное, поскольку у некоторого числа индивидуумов была возможность по внутреннему побуждению сделать идентичные высказывания и соответственно воспринять и известное представление как жизненно необходимое. Поскольку архетип — не просто лишенная активности форма, но также заряжен какой-то специфической энергией, его, пожалуй, можно рассматривать как causa efficiens[832] подобных высказываний и понимать как их субъект. Не человек самолично делает такое высказывание, но архетип выражает себя в нем. Если эти высказывания не делаются либо не принимаются в расчет, это вызывает — как показывает врачебный опыт, а равно и обычное человеческое знание — болезненные психические явления. В отдельных случаях это невротические симптомы, а там, где дело касается людей, невосприимчивых к какому-то неврозу, возникают коллективные галлюцинации.

Архетипические высказывания основаны на инстинктивных представлениях, и им нечего делать с разумом; они разумно не обоснованы и не могут быть опровергнуты разумными аргументами. Они были и являются некоторой частью картины мира, «representations collectives»[833], как верно назвал их Леви-Брюль. Несомненно, большую роль играют здесь Я и его воля. Но то, чего желает Я, в значительной мере и часто неведомым для него образом расстраивается автономией и высшей силой этого архетипического процесса. Практический его учет и составляет сущность религии, коль скоро она может быть подвергнута исследованию средствами психологии.