d. Церковное таинство и алхимическое деяние

Парацельс, как и многие другие, не мог воспользоваться христианской символикой, потому что христианская формула неизбежно подсказала бы христианское же решение, подведя тем самым именно к тому, чего требовалось избежать. Природа и ее особенный «свет» — вот что следовало признать, вот с чем нужно было жить наперекор тому воззрению, которое нарочито закрывало на них глаза. Происходить это могло лишь под покровом тайны (arcanum) Но мы не должны представлять себе дело так, будто Парацельс или другие алхимики просто взяли да и выдумали некую арканную терминологию с целью зашифровать свое новое учение. Подобная затея предполагает наличие ясных воззрений и четко сформулированных понятий Но об этом не было и речи: ни один алхимик никогда не знал ясно, о чем, собственно, говорит в конечном счете его философия Это лучше всего доказывает тот факт, что всякий маломальски оригинальный мыслитель измышлял собственную терминологию, так что ни один из них не понимал другого вполне, и для одного Луллий был обскурантом и шарлатаном, а Гебер — авторитетом, другому же Гебер казался неким сфинксом, а Луллий, напротив,— источником всяческого просвещения Так и с Парацельсом; нет никаких оснований предполагать, что за его неологизмами стоят какие-то ясные, но сознательно скрывае- R мые понятия. Напротив, вероятнее то, что своими бесчисленными арканными терминами он пытался уловить нечто для него непостижимое и при этом хватался за любой символический намек, который предлагался бессознательным. Новый мир естествознания все еще пребывал в дремотном состоянии становления — некий чреватый будущим туман, в котором неведомые фигуры искали для себя подходящей словесной оболочки Пара- I цельс вовсе не цеплялся за прошлое и изначальное; скорее, за неимением чего-либо подходящего в настоящем, он использовал все оставшееся от прошлого, чтобы придать новую форму обновленному архетипическому со- держанию Если бы алхимики чувствовали серьезную потребность в реанимации прошлого, то их ученость легко позволила бы им воспользоваться неисчерпаемым кладезем ересиологии. Но я обнаружил лишь одного автора (XVI века), который с внутренним содроганием сознается в том, что ему пришлось прочитать «Panarium» Епифания. Не обнаружить нам и тайных следов гностического словоупотребления, хотя от бессознательных параллелей буквально в глазах рябит.

В нашем тексте ясно дается понять, что описываемая процедура ведет к обретению не более и не менее чем бессмертия («affirmo eum immortalem esse» и «ad annum aniadin immortales perveniamus»[530]). Но ведь есть лишь один путь к этой цели, и проходит он через Таинства Церкви. В тексте этому пути — меньше словом, чем делом — противопоставлено «таинство» алхимического Деяния, впрочем, без малейших признаков размежевания с христианской точкой зрения.

Какой же путь Парацельс считал истинным? Или истинными в его глазах были оба пути? Видимо, верно последнее, а все прочее он «оставляет обсудить теоретикам»

Остается неясным, что именно подразумевается под «characteres Veneris» Столь ценившийся Парацельсом сапфир[531], желтофиоль (petraea lutea), ladanum, ambra и muscus принадлежат, согласно Агриппе[532], Венере. Богиня в нашем тексте ставится, несомненно, на более высокую ступень, соответствующую ее античным эпитетам docta, sublimis, magistra rerum humanarum divinarumque и т п[533] К ее characteres, безусловно, принадлежит и любовь в самом широком смысле, так что Дорн не ошибается, истолковывая «знаки Венерины» как amor. «Щит и панцирь», однако, больше подходят Марсу — но, в конце концов, была ведь и Venus annata[534]. Дорн, хотя он и был последователем Парацельса, занимал тем не менее решительную христиански-полемическую позицию по отношению к некоторым основоположениям алхимии, в частности, противопоставляя троичность четверичности, так что ему очень кстати оказалась христианская amor proximi, вооруженная против всяческого зла. Но если говорить о самом Парацельсе, то такое толкование сомнительно; термин «Venus» указывает в совсем ином направлении, и притом христианские дары благодати были неотъемлемой частью его католического вероисповедания, так что ему незачем было христианизировать amor. Какая-нибудь Venus magistra или Афродита Урания, даже София, как будто лучше вяжутся с мистерией света природного. Слова «minime tamen usurpatis»[535] могли бы также означать намек на скромность, тогда эпизод с Венерой из «Химической свадьбы» приобрел бы для толкования этого темного места больший вес, нежели благонамеренная попытка Дорна замять суть дела.

Заключение трактата с упоминанием «бесконечной» жизни под владычеством Аниада снова очень напоминают «Откровение» 20, 4: «Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет». Как мы знаем, vita longa длится тысячу лет; тогда annus aniadin будет соответствовать «тысячелетнему царству» «Апокалипсиса».

Подводя итог, я хотел бы отметить, что обзор тайного учения Парацельса, который я попытался здесь наметить, показывает вероятность того, что наряду с врачом и христианином в нашем авторе громко заявлял о себе и философствующий алхимик, который, стремясь добраться до последних следствий и аналогий, пытался проникнуть в божественные тайны. Параллелизм с mysteria fidei christianae, который мы можем воспринимать лишь как опаснейший конфликт, не казался ему какой-то гностической ересью, несмотря на ошеломляющее сходство с таковой; для него, как и для всех алхимиков, параллелизм этот свидетельствовал, скорее, о вверенной человеку задаче довести до совершенства вложенную в природу волю Божью — поистине сакраментальный труд. На вопрос «Hermeticus es, ut videris» он вместе с Лазарелло мог бы ответить: «Christianus ego sum, о rex, et Hermeticum simul esse non pudet»[536]