d. Приближение к бессознательному

Не знаю, сколько найдется сегодня людей — много или мало, которые вообще могут вообразить себе нечто вроде «разбирательства с бессознательным». Боюсь, их очень немного. Со мной, наверное, согласятся, что вторая часть гётевского «Фауста» в довольно сомнительной степени представляет собой чисто эстетическую проблему, но в гораздо большей — проблему человеческую, которой поэт был захвачен вплоть до глубокой старости. То было алхимическое разбирательство с бессознательным, сопоставимое с «labor Sophiae» Парацельса. Это, с одной стороны, попытка постичь mundus archetypus души, с другой — борьба против грозящей разуму завороженности неизмеримыми высотами и глубинами, парадоксальностью непосредственной душевной истины. Более плотный, конкретный дух дневного мира достигает здесь своих границ; для Ceduruni, «<homines> crassiorum ingeniorum» (Дорн) закрыт путь в «исхоженное, заповедное... к непрошенному, неиспрашиваемому» — «neque hunc locum infringet aquaster»[501], в место это не проникает и водный дух, родственная материи влажная душа, утверждает Парацельс. Дух человеческий сталкивается здесь со своим собственным первоистоком, своим архетипом; конечное сознание — со своими архаическими основаниями, смертное Я—с вечной самостью. Антропос, Пуруша, Атман — множество имен дала человеческая спекуляция этому коллективному предсознательному состоянию, внутри которого обретается и из которого вырастает индивидуальное Я. Ощущая разом родственность и отчуждение, оно узнает и не узнает незнакомого брата, который выступает ему навстречу, неосязаемый и все же реальный. Чем больше оно увязло и заблудилось во времени и пространстве, тем скорее будет воспринимать этого другого как «difficilis ille Adech», который перечеркивает любую попытку Я свернуть с верного пути, придает его судьбе неожиданный поворот и ставит перед ним задачей именно то, чего оно страшится и избегает. Здесь мы вместе с Парацельсом должны прочувствовать проблему, которая в кругу нашей культуры никогда прежде не ставилась отчетливо и в открытую, частью из-за неосознанности, частью же из-за священного трепета. Помимо всего прочего, это тайное учение об Антропосе опасно, ибо не имеет ничего общего с церковной доктриной, ибо в нем Христос оказывается отображением — всего лишь отображением — внутреннего Антропоса. Поэтому найдется сотня добрых причин на то, чтобы всячески маскировать эту фигуру всевозможными не поддающимися расшифровке криптонимами.

С учетом только что сказанного мы, возможно, сумеем понять еще одно темное место из заключительной главы. Звучит оно так: «Поэтому если согласно некролиям <"адептам" или "тайному знанию"> внедряешься в Скайолы <scaiolae или scaioli, "возлюбленные премудрости'^ — это, по-моему, именно то, что и следовало бы сделать, однако тот великий Адех сему препятствует и придает замыслам нашим, но не методу, иное направление. Вам, теоретики, оставляю обсудить это»[502].

Создается впечатление, будто Адех почти враждебен адепту или, по крайней мере, каким-то образом срывает его замыслы. Наши собственные соображения, основанные на практическом опыте общения с реальными людьми, позволили нам увидеть всю проблематичность отношения Я к самости. Остается лишь предположить, что Парацельс имеет в виду то же самое. Сдается мне, это именно так: он «внедряется в Скайолы», т. е. причисляет себя к Scaioli, философам, или же укореняется в Scaiolae, четверичности Прачеловека, что кажется мне вполне возможной идеей, коль скоро другими синонимами четверичности выступает рай с его четырьмя реками и вечный город, Метрополис, с его четырьмя воротами[503] (алхимическое соответствие — domus Sapientiae и квадратура круга). Так он получает возможность оказаться в непосредственном соседстве с Адехом и стать гражданином вечного города — что опять-таки весьма созвучно христианским представлениям. То, что Адех не придает работе (modus здесь означает, по-видимому, «метод, род метода», в противоположность propositum, «намерению, замыслу») иного направления, вполне понятно, поскольку речь, несомненно, идет об алхимическом Деянии, которое в качестве всеобщего метода всегда остается одним и тем же, тогда как цели его могут быть самыми разными: иногда это изготовление золота (хрисопоэйя), иногда — эликсир жизни, иногда — aurum potabile, или, наконец, таинственный filius unicus. Да и сам алхимик (operator) может занимать либо более корыстолюбивую, либо более идеалистическую установку в отношении Деяния.