Осознанный выбор Аркадия Аверченко
Как утверждают некоторые исследователи, знаменитый писатель Аркадий Аверченко, в отличие от Марины Цветаевой, выбрал для своей эмиграции чешскую столицу осознанно, считая, что русский писатель может сохранить себя как творца за пределами родины, только живя в стране с родственными России славянскими корнями, традициями и языком. Но вполне может статься, что общеизвестные остроумие и юмор чехов тоже сыграли свою роль в определениях Аверченко.
Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881–1925) поселился в Праге в июне 1922 года, будучи уже известным писателем, драматургом, театральным критиком. Он был общепризнанным «королем русского юмора». Бессменный редактор сатирического еженедельника «Сатирикон» и «Нового сатирикона» прославился своими юмористическими рассказами, фельетонами, театральными обозрениями, сатирическими миниатюрами, в которых было много задора, веселья, смеха.
Он высмеивал многие нелепые стороны российской действительности, доводя ситуации до абсурда. Юмором Аверченко можно было вылечить человека от уныния, тоски и безверия. До Октябрьской революции в России он много печатался. У него вышли книги рассказов: «Веселые устрицы», «Рассказы», «Зайчики на стене» — 1910 год; «Крути по воде», «Рассказы для выздоравливающих» — 1912 год; «Сорные травы» — 1914 год; «Синее с золотом», «Подходцев и двое других» — 1917 год и многие другие работы.
Исследователь творческой биографии Аркадия Аверченко Л. Спиридонова писала: «Творчество Аверченко отразило стихийный протест демократических слоев русского общества против политики насильственного "успокоения" России. Свой задорный "краснощекий" юмор писатель предложил как лекарство от безверия, тоски и уныния в период реакции… Аверченко пытался отвлечь читателя от сложных жизненных проблем, вылечить Россию с помощью жизнерадостного веселого смеха. Идеал писателя — любовь к жизни во всех ее будничных проявлениях, основанная на "простом здравом смысле"…»
«Да черт с ним, с этим социализмом!..»
Аркадий Аверченко
Если Февральскую революцию в России писатель приветствовал восторженно, то октябрьский переворот большевиков воспринял резко отрицательно. В своих работах он высмеивал «хлопотливого большевика» и печалился о «раздетых людях». «Дьявольской интернационалистской кухней» называл он большевистскую власть, которая «чадит на весь мир».
В 1918 году журнал Аверченко «Новый Сатирикон» был закрыт большевиками. Одной из причин этому послужил сатирический памфлет писателя «Моя симпатия и мое сочувствие Ленину». Новая власть не могла простить высказывания независимого редактора: «Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как ребята от ложки касторового масла…»
Так Аверченко, спасаясь от ареста, оказался на Юге России, занятом белогвардейцами. Здесь он организовал собственный театр под названием «Гнездо перелетных птиц», в одном из спектаклей которого играл самого себя — роль «Аркадия Аверченко». По прошествии многих лет это действо приобрело необычайно символичное значение в судьбе писателя. Театр стал вехой в мироощущении творца.
В Константинополе, куда вместе с войсками генерала Врангеля в октябре 1920 года эмигрировал Аркадий Тимофеевич, по словам Л. Спиридоновой, он из насмешливого созерцателя превратился в непримиримого врага власти большевиков-творцов, по его словам, «горе-революции», и обвинял их в «кровавом балагане», устроенном в России. В ответ на сборник памфлетов Аверченко «Дюжина ножей в спину революции», изданный в Париже в 1921 году, вождь большевиков В. И. Ленин, отдавая должное таланту автора, назвал Аверченко «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем».
Его юмор преодолел границы
В Праге Аверченко прожил всего три года. Но по насыщенности и востребованности он побил все рекорды. Наверное, многие собратья по эмигрантскому перу ему завидовали: ведь он и его творчество нравились не только русским, но и чехам, полякам, немцам, румынам, сербам, болгарам. Его произведения переводились на многие европейские языки. Веселое остроумие писателя пользовалось успехом на многочисленных выступлениях Аверченко в Праге, Германии, Польше, Румынии, Болгарии, Прибалтике. Его оригинальный юмор преодолевал государственные границы и языковые барьеры.
Многие исследователи жизни и творчества Аверченко считают, что «пражский период» писателя отмечен ярко выраженным циничным отношением к действительности. При этом, как правило, приводится одна из последних, написанных в Праге, книг, само название которой «Рассказы циника» якобы за себя говорит.
Возможно ли категорично называть цинизмом горькую правду эмигрантской жизни, описанную талантливым сатириком? И разве не прав Аркадий Тимофеевич, изображая эмигрантов как людей, у которых все самое важное и прекрасное — уже в прошлом, настоящее — неопределенно, а впереди маячит неизбежный конец?.. «Циничной пройдохой» Аркадий Тимофеевич называет саму историю, которой и делать-то больше нечего, как только разыгрывать с людьми всяческие глупые штучки. А не так ли уж далек от истины талантливый писатель?.. Ведь только чувство юмора порой и помогает человеку преодолевать перипетии предначертанной Богом судьбы…
«Вот как нужно было делать…»
Аверченко любил Прагу. Он писал рассказы и фельетоны для пражской немецкоязычной газеты «Prager Presse», устраивал многочисленные собственные творческие вечера и встречи с жителями города. В пражский период его жизни было издано на русском, чешском и других европейских языках около двадцати его литературных сборников и отдельных книг: «Шутка мецената», «Исторические нравоучительные рассказы», «Пантеон советов молодым людям на все случаи жизни», «Отдых на крапиве» и другие. Особое место среди публикаций занимают «Записки простодушного: Я в Европе. Турция — Чехословакия», в которых ряд рассказов Аверченко посвятил русской эмиграции в Чехии.
Писатель незлобливо, но очень метко и едко подмечал и высмеивал нелицеприятные ситуации, случающиеся с «голодными» эмигрантами, в особенности из России, которые, попадая за границу, оказываются зачастую совершенно не готовыми к адекватному восприятию чуждой им культуры и быта. К слову сказать, гиперболизированные образы сатиры Аверченко на «русских за границей» не потеряли своей актуальности и сегодня.
В сборнике «Чехо-Словакия» он писал: «Всякому… известно, что если человека, долго голодавшего или томившегося жаждой, — сразу накормить до отвала или напоить до отказа — плохо кончит такой человек: выпучит глаза и, схватившись исхудалыми руками за раздутый живот, тихо отойдет в тот мир, где нет ни голодных, ни сытых…
Будь моя власть, я бы на границах, через которые переваливают беглые советские граждане, стремясь в Белград, Прагу и прочие места, — я бы на всех таких границах понастроил этакие предбанники, нечто вроде карантина, где беглецы подготовлялись бы к предстоящей сытой, безопасной жизни — постепенно, исподволь…
Скажем так: голодный, жаждущий… бедняга с разбегу перелетел границу и ввалился прямо в мои объятия.
Такого беднягу надлежит, прежде всего, схватить за шиворот и дать два-три тумака, чтобы переход от советской жизни к обыкновенной был не так резок…
Ночью рекомендуется разбудить спящего скитальца, произвести у него легкий пятиминутный обыск и ткнуть штыком или прикладом в бок.
На следующий день федеративный беглец перевозится в более удобное помещение. Хлеб ему дается менее черствый, пиво прокисшее чуть-чуть, а вместо тычка штыком — пара снисходительных оплеух.
Когда вы заметите, что у беглеца… взор сделался более спокойным…рискните к мягкому белому хлебу прибавить немного жареного мяса…стаканчик казенной водки и полбутылки вкусного, свежего, пражского пива. Вместо побоев — легкий щипок или щелчок по голове, нечто среднее между болевым ощущением и игривой лаской…..накормите беглеца супом, судаком, гусем и пирожными и, потрепав по плечу, можете уже выпустить его на свободу: вы приготовили его достаточным образом к восприятию прелестей спокойной, нормальной, сытой жизни.
Вот как нужно было делать…»
«У нас… дело поставлено из рук вон плохо…»
Аркадий Тимофеевич с детства страдал заболеванием глаз. Но этот физический недостаток никак не сказывался на глубине и широте его видения жизни как сатирика и юмориста. Насмотрелся и наслушался он в эмиграции многого, подмечая детали, которые отнюдь не радовали и не смешили его самого. Из наблюдений рождались сатирические образы, над которыми, благодаря таланту писателя, люди смеялись, порой не осознавая, что смеются над собой, а, впрочем, возможно, втайне надеясь, что личности героев Аверченко «списаны» не с них. «Андрюшей Перескокиным» из едкой сатиры Аверченко никому не хотелось выглядеть…
Но, очевидно, «Перескокиных» в эмигрантской колонии в Праге 20-х годов было много, раз Аверченко не мог пройти мимо этой стороны жизни русских за границей. «…Ау нас в Константинополе, Белграде, Праге — это дело поставлено чрезвычайно плохо… — сетовал писатель-сатирик. — (Я говорю "у нас", потому что я теперь чувствую себя всюду у себя — Прага ли, Лондон или Мельбурн — это все мои летние виллы, в которых я спасаюсь от советской духоты)… Так вот, я и говорю — у нас дело поставлено из рук вон плохо: перескочил человек границу, почувствовал приволье и свободу, съел 10 фунтов белого хлеба, уписал поросёнка и…»
Рожденный фантазией гениального сатирика обобщенный образ, — некий русский беглец Андрюша Перескокин, — очевидно, тоже не прошел «предварительной подготовки» перед выездом за рубеж. Вот так — разом и вдруг — он очутился в Праге и — ошалел… В таком шоковом состоянии и повстречал его знакомый, приехавший ранее в Прагу из России и, очевидно, сумевший успешно «адаптироваться» в новых условиях жизни.
«— Андрюша, голубчик! Ты! Не чаял и видеть тебя в живых! Давно из Совдепии?.. — обрадовано воскликнул знакомый.
— Только сегодня, родной. Пешком в Прагу добрел, не успел еще очухаться… Фу-фу!.. — устало ответил Андрюша Перескокин.
Увидев в руках у Андрюши свертки, в которые были завернуты живой поросенок и мотки бечевки для упаковки, знакомый поинтересовался:
— Зачем это тебе?
— Замечательно дешево. Купил на всякий случай. У нас ведь в Москве бечевок совсем нет. А о поросятах даже забыли, какой он и есть. А тут за 80 крон…
— Да зачем тебе сырой? Ты бы лучше жареного купил…
— Вот оригинал! Да ведь совсем даром!..»
Увидев помутневшие от жажды накопительства глаза соотечественника и обеспокоившись состоянием его рассудка, знакомый стал уговаривать Андрюшу остановиться и перестать покупать в немыслимых количествах уголь, прессу, автомобили, сосиски… Однако соотечественник Андрюша Перескокин не послушался.
«Леденящий душу хохот» Аверченко
Спустя некоторое время знакомый увидел Перескокина «едущим по одной из окраинных улиц Праги на возу с сеном (купил Андрюша сено очень дешево, совсем даром); в одной руке Андрюша держал жареного гуся (ошеломляющая дешевизна — сто крон!), в другой руке бутылку водки (а у нас в Совдепии за водку — расстрел!). Сидя на возу с сеном, Андрюша лихорадочно пожирал гуся, запивал — водкой прямо из горлышка, а в промежутках между жевательным и глотательным процессом на всю улицу горланил "Боже, царя храни!". Увидел меня, загадочно подмигнул — и его леденящий душу хохот огласил улицу.
— Видал-миндал?! Дорвался я теперь… Гуляй душа! В гостиницу с сеном не пускают, так я теперь тово… Крейсирую! Си-иль-ный, державный ца-арствуй на славу…
— Доктора! — крикнул чей-то озабоченный голос. — Готов паренек! Скапустился.
Сняли Андрюшу с сена… Повели…»
А далее следует не до конца расшифрованная современными исследователями фраза гениального Аверченко-сатирика, обращенная ко всей русской эмиграции того времени, в том числе и к самому себе: «И сидит он теперь в компании Наполеона Бонапарта, стеклянного человека и человека-петуха, хлопающего над самой Андрюшиной головой ладонями и оглушительно кукарекающего…»
Небезынтересной для иммиграционных служб государств представляется вывод, сделанный Аркадием Тимофеевичем в заключение истории о сошедшем с ума соотечественнике за границей: «…выдержи Андрюшу в проектированном мною подготовительном карантине — ничего бы этого и не было…
Нет того, чтобы позаботиться о приезжающих…»
«Нет человека деликатнее…»
За какую бы тему ни брался Аркадий Тимофеевич в период пребывания в Праге, из-под его пера выходили блистательные, наполненные глубоким философским смыслом, сюжеты, выводы и уроки из которых во многом полезны и для современников. Пожалуй, хрестоматийным для дипломатов, разведчиков и создателей разнообразных объединительных «миссий», «идей» и «платформ» мог бы стать рассказ Аверченко о том, как он однажды задался целью вывести из себя чеха.
«Нет на свете человека деликатнее и воспитаннее чеха… — писал Аверченко. — Он ласков. Он заботлив. Он внимателен. Невозмутим. Всегда прекрасное расположение духа. Исключительно любит нас, русских. Я никогда не видел, чтобы чех в обществе вышел из себя. А для меня нет ничего приятнее, как взваливать на свои плечи самую трудную задачу в мире. Поэтому я решил вывести чеха из себя…».
Первым выпадом в адрес чеха была голословная фраза: «Мне ваше правительство не нравится…» В ответ, — вместо расхожего «Сам дурак!», — чех неожиданно кротко начал оправдываться: «Видите ли, у нас правительство еще молодое. В будущем оно сделается старше, опытнее и, вероятно, не будет делать тех ошибок, которые вы имеете в виду…»
Интересно, что подразумевал сам Аверченко под «ошибками», которые совершало чешское правительство в те времена?..
Дальнейшие нарочитые провокационные «нападки» не возымели действия. Чех по-прежнему, очень деликатно, защищал и свою любимую старую Прагу, и старался доказать преимущества хорошей перины для человека в холодную погоду, с извинениями защищал «непросвещенность» пражских кельнеров, которые, в нарушение русских традиций, «норовят притащить водку к сладкому» во время обеда, а в оправдание нарушения порядков объяснял исторически сложившейся привычкой следовать правилам употребления чешского «национального напитка» — пива…
«Я кричал, жестикулировал, выдумывал самые тяжелые вещи — чехи были неизменно вежливы, кротки и безмятежны…» Их терпимости, казалось, не было предела…
Как возникают порой международные скандалы
Герой рассказа Аверченко — русский «нарочитый провокатор» — еще долго бился о «каменную стену» чешской деликатности, охрип даже, бедняга, пока наконец, «не найдя больше других недостатков, ворчливо сказал:
— И потом мне совершенно не нравятся ваши…..боюсь даже написать произнесенное… слово, потому что — едва это слово прозвучало — с моими компаньонами произошла разительная, волшебная перемена… Лица их налились кровью, глаза засверкали негодованием, и мужественные кулаки, как молоты, застучали по безвинному столу.
— Вы у нас в Чехии гость! — загремели голоса. — И поэтому невежливо говорить в Чехии такие вещи! Если вам не нравится — уезжайте к себе в Россию!..
"Господи! — недоумевал горе-экспериментатор. — За что они так на меня напали? Ведь я только сказал, что мне не нравится такая простая вещь, как… кнедлики!!!!!"
Вот то слово, которое привело в возмущение и ярость моих друзей-чехов…
— Позвольте, господа, — оправдывался я. — Ну что в них хорошего? Что такое — кнедлики?! Это вареный, тяжелый, как свинец, хлеб, который кирпичом ложится в желудке. Ведь если я буду есть кнедлики каждый день — у меня в желудке будет кирпичный дом!
— У вас не в желудке кирпич, — кричал мой сосед по столу, — а в сердце у вас кирпич! Да ели ли вы когда-нибудь настоящие кнедлики?!
А другой чех, — самый деликатный, — сказал:
— Я и забыл, что мне нужно домой…
— Пойду и я, — встал другой…
Я остался в грустном одиночестве…
…Неужели такой пустяк может повести к международным осложнениям и к разрыву дипломатических сношений?..»
В бесхитростных «бытовых» сюжетах Аверченко, возможно, сформулировал свою личностную «миссию» изгнанника поневоле: чтобы не превратиться в замкнутом эмигрантском пространстве в «стеклянного человека» с «наполеоновскими комплексами», он старался больше любить Россию в себе, а не себя — в России. Аркадий Тимофеевич с громадным почтением и уважением относился к стране, которая дала ему приют. А искрометный юмор писателя стал безотказным ключиком к пониманию его творчества не только в русской среде, но и чешской общественностью.
«Какой я теперь русский писатель?..»
Пражские почитатели и друзья-чехи хорошо знали и любили Аверченко не только за то, что он с большим уважением относился к их гастрономическим приверженностям и национальным традициям. Еще задолго до его эмиграции, с 1908–1909 годов, здесь появились первые переводы его рассказов. И, пожалуй, с тех пор мало нашлось бы в Чехии печатных органов, которые не публиковали произведения Аверченко. После его переезда в Прагу появились переводные сборники писателя.
Николай Брешко-Брешковский
Аверченко неоднократно заявлял о своих намерениях обрести в Праге тихую гавань, а также о том, что Чехия стала для него второй родиной. Друг Аркадия Тимофеевича критик Петр Моисеевич Пильский отмечал, что Аверченко «был очень прилично устроен в Праге».
«Недавно я прогуливался в сопровождении своего импресарио по улицам Праги, погруженный в тихое умиление, — писал Аверченко о своем восприятии приютившей его Праги. — О, прекрасная старуха, милая сердцу каждого художника… сколько веков копила ты свои каменные сокровища и как ты ревниво бережешь их, подобно скупому рыцарю…». Аркадий Тимофеевич в Праге постоянно жил на Вацлавской площади в гостинице «Злата Гуса». Внешне — неприступный франт в пенсне, визитке и галстуке-бабочке, Аверченко в общении с людьми был всегда доброжелательным и контактным.
Но тоска не покидала удачливого и знаменитого писателя. Литератор Николай Брешко-Брешковский отмечал: «Чехи носили его на руках. Много переводили, щедро платили. По всей эмиграции шли пьесы, приносили авторские. Жилось хорошо! Внешне Аверченко оставался прежним. Тот же мягкий юмор, то же любвеобильное отношение к людям, но угадывалась какая-то надтреснутость. Он скорбел по России, замученной, истерзанной, и порой эта скорбь трагически откликалась в его новых рассказах…»
Летом 1924 года здоровье Аркадия Тимофеевича ухудшилось. После операции по удалению глаза начало давать серьезные сбои сердце: оно болело не то от физического недомогания, не то от одиночества, не то от горечи неосуществленных творческих планов…
«Какой я теперь русский писатель? — с горечью размышлял Аверченко незадолго до смерти. — Я печатаюсь главным образом по-чешски, по-немецки, по-румынски, по-болгарски, по-сербски, устраиваю вечера, выступаю в собственных пьесах, разъезжаю по Европе как завзятый гастролер…».
«Омываю свою грешную совесть…»
В марте 1924 года в газете «Эхо» было опубликовано интервью А. Аверченко о его впечатлениях от очередного турне по Румынии и Югославии, в котором за внешней формой легкого юмора просматривалось не только свидетельство востребованности и полнокровной жизни и творчества писателя пражского периода, но и поистине глубинные переживания Аркадия Тимофеевича. Корреспондент газеты К. П. Бельговский встретился с писателем в пражской гостинице «Злата Гуса», где, как обычно, остановился Аверченко сразу по возвращении.
Журналист застал писателя «за энергичным писанием многочисленных писем».
«— Уже за работой? — спросил Бельговский.
— Нет, это я принимаю еженедельную "ванну": омываю свою грешную совесть перед корреспондентами, — ответил с присущим ему юмором Аверченко.
— Вы только что вернулись из большого турне…
— Турне — это верно. Но почему же из большого? Всего два государства. Прошлый раз я объехал одним взлетом пять стран. Вот это турне! А сейчас — только Румыния и Сербия!..
— Говорят, в Румынии у вас были недоразумения?
— Ну уж и недоразумения. Просто хотели меня выслать из страны, как врага Румынии…
— А вы… действительно?..
— Даю вам слово, что нет! У меня столько своих дел, что еще быть чьим-нибудь врагом — это хлопотливо… "Постарался" русско-сербско-молдаванский шпион д-р Душтяк — сотрудник "Универсула": когда он напечатал свой донос — вся страна закричала, будто ее ножом ткнули… Но несколько умных дальновидных румын… сумели доказать, что меня обижать не следует. И я остался и дал еще ряд спектаклей по Бессарабии и Старому Регату…Исключительно горячее, благородное и бескорыстное участие… приняло в этом деле чехословацкое посольство во главе с посланником г. Веверка и первым секретарем д-ром Гавелка.
— Какие города вы объехали?
— Кишинев, Бендеры, Аккерман, Измаил, Рении, Болград, Бельцы, Килию, Галац и Букарест… Из Румынии я перепорхнул в Сербию…
— Что вы написали в последнее время?
— Роман "Игрушка мецената" и несколько рассказов. Роман вышел на немецком языке и выходит на чешском, сербском и венгерском…»
«Впереди… возвращение в Россию»
Однако, как бы ни был знаменит и востребован Аркадий Аверченко в европейских странах, размышления о России и всепоглощающее желание вернуться на родину жили в нем постоянно. Он об этом говорил и в своих выступлениях, и в личных беседах, и в интервью журналистам.
Журналист, литератор, критик, пражский корреспондент рижской газеты «Сегодня» Константин Павлович Бельговский, высоко ценивший произведения талантливого писателя, не мог в беседе с Аверченко обойти вниманием тему взаимоотношений Аркадия Тимофеевича с родиной — самую животрепещущую и ранимую для любого русского эмигранта тех времен. Журналист поинтересовался у Аверченко о перспективах выхода на русском языке романа «Игрушка мецената».
«— На русском!.. — огорченно воскликнул в ответ писатель. — Сейчас… иностранцы знакомятся с русскими писателями раньше русских. Я, например, написал комедию "Игра со смертью", и она ставится на каких угодно языках, кроме русского. В России я не могу ее поставить.
— Почему?
— Потому что советское правительство конфисковало в свою пользу все авторские писателей-эмигрантов. В таком же положении находятся Чириков, Сургучев, Арцыбашев и многие другие. Не обязаны же мы обогащать Третий интернационал. Да вот вам пример: выпустил я книгу по-русски: "Записки Простодушного". А Госиздат сейчас же выпустил ее в России. А выпущу я книгу на венгерском или чешском языке — и спокоен. Хотя некоторых и это не останавливает: мои рассказы в "Прагер Прессе" на немецком языке переводятся некоторыми варшавскими газетами на польский, а бессарабскими русскими газетами с польского обратно — на русский… Когда это было видно, чтобы русского писателя переводили на русский язык?!
— Ваши ближайшие планы на будущее?
— Я получил предложение от одной американской газеты сотрудничать; конечно, это опять перевод — но что же делать? Вероятно, придется ехать в Америку, но если возможно будет "говорить с места", то засяду с весны в Италии и буду в промежутках писать новый роман. Должен сознаться, что писание романа — превеселое занятие: нет никаких рамок, в которых поневоле заковывается небольшой рассказ. Ощущение воли и могущества — будто плаваешь в небольшой лодочке по необозримому океану, где миллионы путей, — поворачиваешь свою ладью куда хочешь, никто тебе не указ. А как подумаешь, что впереди еще возвращение в Россию, то… хорошо жить!..»
«Разучились мы смеяться…»
В марте 1924 года, давая интервью газете «Эхо», Аверченко еще был уверен, что перед ним — «необозримый океан» жизни и творчества с «миллионами путей», по которому ему предстоит плыть, «поворачивая свою ладью» туда, куда ему захочется. Конечным пунктом назначения он видел для себя — возвращение в Россию.
Но судьба распорядилась по-иному. Через год его не стало.
Аркадий Аверченко скончался в марте 1925 года в одной из пражских городских больниц. Его похоронили на Ольшанском кладбище, возле еще не достроенной в то время церкви Успения Богородицы. Провожала своего любимца в последний путь вся пражская колония русских эмигрантов. Говорят, он завещал перевезти свое тело в Россию.
В некрологе на смерть Аверченко Надежда Александровна Тэффи — прозаик, поэт, драматург, давнишний друг и соратник Аркадия Тимофеевича по работе в «Сатириконе» и «Новом Сатириконе» (постоянный автор с первого номера в 1908 году до закрытия журнала в 1918 году), — писала: «Многие считали Аверченко русским Твеном. Некоторые в свое время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное, я бы сказала — единственного русского юмориста.
Место, оставленное им, наверное, долгие годы будет пустым. Разучились мы смеяться, а новые, идущие на смену, еще не научились…»
По утверждениям некоторых исследователей, после своего переезда в Прагу Аверченко хотел встретиться с чешским писателем Ярославом Гашеком. Наверное, им было о чем поговорить. Ведь они очень импонировали друг другу и своим творчеством, и отношением к действительности, и поразительным чувством юмора, и блестящими литературными способностями.
Доподлинно неизвестно, состоялась ли их земная встреча, но то, что после смерти в начале 20-х годов прошлого века двух великих талантливых юмористов и в Чехии, и в России стало меньше поводов для веселья, — это неоспоримо.