ПОД НЕБОМ ИТАЛИИ С РОССИЕЙ В СЕРДЦЕ
ПОД НЕБОМ ИТАЛИИ С РОССИЕЙ В СЕРДЦЕ
В Риме уже несколько лет находились пенсионеры петербургской Академии художеств Щедрин, Гальберг, Басин. Они сразу приняли в свою компанию братьев Брюлловых.
Щедрин, влюбленный в природу Италии и писавший ее так, как никто из римских и иностранных художников, взял на себя роль гида. Он не только показал своим новым друзьям достопримечательности Рима, но уговорил всю компанию отправиться в путешествие.
После странствия по Альбанским и Тускуланским горам молодые русские художники приехали в Тиволи. Здесь Щедрин и Брюллов объявили, что остаются писать с натуры в этом чудном месте. Темные каменные дома Тиволи, частые порывы ветра, рев величественных водопадов — все это пленило Брюллова, ибо виденное им до сих пор в Италии лишь ласкало глаз и постепенно погружало в изнеживающую лень…
Брюллов принялся за работу, но в досаде тут же уничтожал написанное. На картинах его появлялись застывшие каскады воды, а ему хотелось, чтобы картины воспроизводили стремительное движение воды и шум водопадов. Брюллов был недоволен тем, что сам писал, и восхищался тем, что писал Щедрин.
Глядя на его «Вид Тиволи», Брюллов чувствовал, что он слышит рев водопада, и водяная пыль как бы покрывает его лицо, руки, платье…
Часто, стоя со Щедриным на мшистых скалах, окружающих Анио, недалеко от виллы мецената, Брюллов повторял:
— Не он один любил искусства, и на севере умеют любить их!
Новые друзья говорили о России. Щедрин уже пять лет жил вдали от родины и о событиях в Петербурге питался лишь скудными сведениями.
Брюллов рассказывал об академии, о профессорах, о стихах Пушкина, волновавших все русское общество. И на берегах Анио звучали стихи, сложенные Пушкиным на берегах Невы.
Вокруг громоздились скалы, рев водопадов повторяло горное эхо, воздух вокруг друзей белел от водяной пыли, заросли лавров тянулись из каменных щелей, строгие кипарисы задумчиво стремились к небу… А Брюллов вдруг запел:
Ни сосенки кудрявые, ни ивки близ него…
А когда кончил петь, сказал со вздохом:
— Хотя здесь вместо сосен растут лавры и вместо хмеля — виноград, — все мило, прелестно! Но без слов. Молчат. И даже кажется все вокруг умирающим для тех, кто думает о родине… Эх, вместо копирования в Ватикане для почтенного Петербургского общества поощрения художников обуревает меня сильнейшее желание произвести картину из российской истории.
Необычайно красива Италия, природа ее роскошна, восхитительны города, любовью к свободе и веселью отличается ее сердечный, гостеприимный народ. И как ни пытались австрийцы, оккупировавшие часть Италии, и многочисленное воинство католических монахов угрозами и преследованиями вытравить из народа его свободный, веселый нрав, им это не удалось.
Даже в Риме, подальше от центра города, в местах, куда редко заглядывали папские гвардейцы, собирались целые толпы уличных музыкантов и развлекали народ. А ночами по Риму разгуливали бродячие певцы и распевали веселые песни.
Ничего не могли поделать полки монахов в белых и черных одеждах со знаменитым римским кафе делла Поста. Это кафе не запиралось ни днем, ни ночью, у него поэтому и дверей не было. В нем собирались вольнолюбивые певцы-импровизаторы, исполнявшие ими же сочиненные песни. А наутро новую песенку подхватывал весь Рим. Ее напевал трактирный слуга, подававший кушанье, портной и башмачник, франт, вырядившийся с самого утра, юноши и девушки, даже детвора…
Рим захватил Брюллова. Первое время он ходил по его улицам опьяненный прозрачным воздухом, светом, сверкающими красками, песнями, лишь урывками рисуя со статуй и фресок, находящихся в Ватикане.
Вскоре он приступил к картине, которую был обязан написать для Общества поощрения художников. Ее сюжет был навеян прогулками по Риму. В ней Брюллов изображал девушку-итальянку, умывающуюся у фонтана. Девушка подставила свои ладони под струю воды. Солнце уже взошло и освещает стену водопровода, а отраженный свет падает на лицо и грудь девушки, в то время как голова и спина сзади освещены солнцем.
Первое впечатление от картины — это ощущение чистоты и свежести, свойственных раннему утру, тому часу, когда на деревьях и цветах еще не высохла роса. Брюллов и назвал свою картину «Итальянское утро». Она принесла русскому художнику признание и успех в среде римских и иностранных художников.
Брюллов отправил «Итальянское утро» Обществу поощрения художников.
Брюллов становился известным не только среди художников. Русские аристократы, находившиеся в Риме, начали заказывать ему картины и портреты. Но главное занятие Брюллова в то время состояло в копировании Рафаэлевой «Афинской школы». Это произведение было создано более трехсот лет назад, в 1511 году. От времени оно сильно пострадало, так что даже трудно было распознать некоторые лица. Полный пламенного преклонения и благоговения перед великим творением и его великим творцом, Брюллов решился на дерзновенный шаг — восстановить оригинал. Он мечтал, чтобы копия со временем заменила потомству оригинал в его первоначальном виде.
Брюллов писал в Петербург Обществу поощрения художников:
«Три века признали сие творение единственным из произведений Рафаэля, и смею утвердительно сказать, что не надеюсь никогда принесть большей пользы Отечеству, как скопировав сей оригинал с должным терпением и прилежанием, к чему немало будет поощрять меня мысль быть полезным Отечеству…»
С думою быть полезным отечеству Брюллов начал копировать «Афинскую школу». Он не только копировал, но отгадывал и восстанавливал то, что похитило безжалостное время.
В «Афинской школе» Рафаэль изобразил величайших ученых и мудрецов, живших в разное время. Здесь были Платон, Аристотель, Сократ, Алкивиад, Эпикур, Пифагор, Архимед, Птоломей, Гераклит, Диоген… На картине изображено более пятидесяти фигур, а в центре, на самом светлом фоне — Платон и Аристотель. Платон указывает рукой на небо, а рука Аристотеля обращена к земле. Это знаменовало спор идеализма и реализма.
Брюллов не только переводил на холст в величину около пяти сажен образы античных мыслителей. Он размышлял… В те дни на столе у Брюллова одна книга сменяла другую. То были фолианты сочинений историков и философов.
Работая, Брюллов не оставался безучастным к опорам персонажей «Афинской школы», собранных волею и гением Рафаэля воедино.
Как порой Брюллов завидовал Рафаэлю: в правом углу картины скромно примостились два наблюдателя всего происходящего — сам Рафаэль и его помощник Содома. Воспроизводя их фигуры, Брюллов мечтал, что когда-нибудь он создаст собственное большое полотно и там среди народа изобразит и себя с ящиком красок на голове.
В те дни, когда Брюллов копировал в Ватикане «Афинскую школу», вдохновляемый мыслью, что своим трудом он принесет пользу отечеству, в Петербурге ради пользы отечества лучшие люди пошли на великое, святое дело… В студеный декабрьский день офицеры-революционеры вывели свои полки на Сенатскую площадь.
Новый царь Николай Первый жестоко подавил восстание декабристов, пятерых вождей восставших — Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского — повесил, сотни офицеров сослал на каторгу в Сибирь, а солдат отправил на Кавказ под пули горцев…
Курьер из Петербурга привез в Рим русскому посольству известие о вступлении на всероссийский престол Николая I. Брюллов был близко знаком с поверенным в делах Григорием Ивановичем Гагариным, от него и узнал подробности о трагедии ка Сенатской площади. Воображение рисовало художнику огромную площадь и лужи алой крови на снегу…
Брюллов забросил работу и заперся дома. Вид беспечной римской толпы теперь вызывал у него раздражение.
В эти дни художник многое передумал. Брюллов вспоминал Петербург, свою юность. Будь он в этот декабрьский день в Петербурге, он, возможно, оказался бы с теми бесстрашными на Сенатской площади.
Когда художник вернулся к прерванному труду, к копированию «Афинской школы», он еще зорче вглядывался в лица античных мудрецов, особенно Платона и Аристотеля. Губы Брюллова тихо шевелились, он шептал стихи:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Эти стихи он знал еще будучи в Петербурге. Они распространялись тайно, в списках, и молва приписывала их Пушкину. Брюллов повторял пушкинские стихи в Ватикане у картины Рафаэля и глядел на Платона и Аристотеля. Ему казалось, что Аристотель, обращенный всеми мыслями к земным людям, внимательно слушает его и явно сочувствует.
Дни шли за днями. Недели сменялись месяцами, а там прошел и год, и другой вступил в свою пору. Брюллов продолжал копировать «Афинскую школу», но часто оставлял свой труд для других работ. По требованию Общества поощрения художников он под пару «Итальянскому утру» написал картину «Итальянский полдень».
Картина изображала яркий итальянский полдень в саду и девушку, стоящую на лестнице и срывающую кисть винограда.
Для более верного расположения света и теней Брюллов работал в саду, под сенью настоящего виноградника.
В этом же году Брюллов написал восхитительную картину «Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя». В этих картинах изображены счастливые, здоровые люди. Они тесно слиты с природой, над ними голубеет высокое южное небо.
Брюллов писал итальянских девушек с натуры. Когда от выбирал натурщиц, он не забывал наставлений своих академических профессоров о прекрасном. А в своих наставлениях профессора требовали во всем следовать античным образцам. Брюллов все это понимал. Но в жизни итальянские девушки обычно отличались от античных образцов и, ей-богу, Брюллову это даже нравилось.
Не раз бывало, когда писал он с натуры этих веселых, жизнерадостных, шаловливых римлянок или неаполитанок, ему казалось, что за его спиной стоит профессор Алексей Егорович Егоров и строго напоминает:
— Ты учился рисовать антики? Должен знать красоту и облагораживать форму, которую видишь в натуре.
Но Брюллов не слушается своего бывшего профессора. Для него эти итальянские девушки — воплощение обаяния, каждая из них живая, неповторимая, и он ничуть не намеревается исправлять их по классическим образцам и превращать в античные статуи.
Пусть приверженцы академического искусства упрекают его в отступлении от идеальной красоты, от условной красоты форм, он не поступится чистой натуральностью, он не вытравит из своих картин здоровое чувство радости жизни.
Но как ни славил Брюллов в своих картинах радость бытия, как ни живописал колорит роскошной итальянской природы, его никогда не покидали раздумья о Петербурге. Нередко случалось, что во время веселого обеда в кафе Греко, где постоянно собирались художники, или на загородной прогулке с друзьями, он внезапно вспоминал героев-мучеников, и тут же обрывался его смех, умолкали шутки, Брюллов замыкался в себе или совсем оставлял друзей и уходил куда-нибудь один.
Друзья, особенно итальянцы, никогда не укоряли его за эти внезапные приступы меланхолии. Они знали, что Брюллов в таких случаях вспоминал о карбонариях своего несчастного отечества. Ведь в Италии свободолюбивые карбонарии были также заточены в тюрьмы по воле римского папы и австрийских оккупантов.
Брюллов, как только мог, выражал свое презрение российскому царствующему дому: писал портреты Гагариных, Нарышкиных, Виельгорского и других русских аристократов, а писать портрет великого князя наотрез отказался. Крест, присланный ему от императора Николая, Брюллов не хотел носить. Тут не возымели действия даже выговоры от князя Гагарина, назначенного в ту пору посланником.
В своих помыслах Брюллов все чаще и чаще возвращался к намерению создать картину из отечественной истории. Но Общество поощрения художников требовало от него произведений иного рода и в своих письмах предлагало ему отложить его намерение до возвращения в Россию.
Каждый раз, получая из Петербурга от членов Общества строгие напоминания о более быстром окончании итальянских картин, Брюллов уходил куда-нибудь в укромное место и облегчал душу тем, что тихо пел любимую песню, напоминавшую ему родину, — «Ни сосенки кудрявые, ни ивки близ него…»