13.1.2. Своеобразие бытия культуры в XX–XXI вв

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

13.1.2. Своеобразие бытия культуры в XX–XXI вв

Попытки и проблематичность воплощения культуры в разных сферах жизнедеятельности

Культура так или иначе реализуется или не реализуется в жизни в зависимости от того, насколько человек в разных сферах жизнедеятельности оказывается целью, а не средством экономики и хозяйства (о чем писал С. Булгаков[381]), политической и правовой деятельности, бытовых отношений. Одним из показателей состояния и уровня культуры общества является степень гуманизации этих и иных сфер деятельности, их содержательная культурная оформленность. И поскольку для современности характерно стремительное цивилизационное развитие, существенно затрагивающее всю человеческую деятельность, постольку значимым оказалось то, насколько культура становилась или не становилась основой цивилизационных сдвигов, стала или не стала она целью цивилизации либо все–таки в большей мере использовалась как одно из средств ее ускоренного движения. Своеобразие бытия культуры и сейчас обнаруживается при рассмотрении того, как и в каких отношениях в этом столетии проявилось облагораживающее человека и его жизнь действие ценностей культуры: Добра, Красоты, Любви, Милосердия и т. д.

Следует отметить: в ХХ столетии (при всей неоднозначности того, что в нем происходило, что оно оказалось полным драматизма и даже трагизма, мучений и бедствий, постигших миллионы людей), особенно к концу тысячелетия, выявилась тенденция к действительному утверждению гуманизма как реальной заботы о человеке, в частности, к гуманизации производственной сферы жизни. Тенденция выявилась ярко, хотя реализовывалась неполно и противоречиво.

Так, в развитых странах существовало стремление к изменению условий и характера производства для освобождения человека от грубой физической и примитивной умственной работы. Речь шла не просто об облегчении труда, а о том, что человеческий труд должен стать деятельностью творческой, интересующей человека, дающей ему радость даже тогда, когда эта деятельность трудна. Вместе с этим облагораживали производственную среду производственные помещения. Грязные уродливые заводы и фабрики уходили в прошлое. Промышленный дизайн был направлен не только на получение большей прибыли, но и на то, чтобы красота окружала человека, воплощаясь в результатах труда, изделиях. Борьба за все это шла в ХХ в. с переменным успехом. С одной стороны, производство все более автоматизировалось, труд человека как будто бы облегчался и становился привлекательнее, продолжительность рабочего дня сократилась до 8 часов, стали длиннее выходные и отпуска. С другой стороны, человек попадал в ситуацию все большей зависимости от сложных технических систем, требующих супервнимательного контроля, ибо возможные производственные ошибки в ряде случаев влекут за собой тяжелейшие последствия для людей и целых регионов Земли (катастрофы на АЭС, на транспорте, в химической промышленности и т. д.). В процессе умственной работы люди стали уставать гораздо больше, чем в процессе тяжелой физической. Человек оказывался в системе технических устройств живым роботом, индивидуальность которого не могла и не должна была проявляться, целью которого было не творчество, а четкое и быстрое исполнение определенных функций и принятие решений с выбором из заранее определенного стандартного набора.

Работа клерков и работников разросшейся сферы обслуживания при меньшем нервном напряжении стала нисколько не менее узкофункциональной. Компенсацией за все эти «издержки» служили сравнительно хорошие внешние условия производственной деятельности и внепроизводственной жизни, обеспечиваемой приличным заработком. Оставались при этом и творческие виды трудовой деятельности: занятия фундаментальной наукой, искусством, социальной практикой.

Попытки гуманизации социальной сферы жизни были направлены к достижению социальной защищенности людей всех слоев общества и разных социальных групп. В обществах, в большей мере в развитых, богатеющих странах стали высоко цениться проявления милосердия, терпимость (до известных пределов) к инакомыслию, к различным формам поведения. В целом уважение не только собственности, но и прав и свобод каждой личности, свободы слова, печати, совести, наконец, действительно утверждалось в мироощущении широких слоев населения. В течение всего ХХ столетия постепенно изменялось положение женщин в обществах (не только европейских, но и азиатских, африканских) в сторону все большего их социального равенства с мужчинами. Во всем мире признанной нормой бытия стала забота о детях, стариках, инвалидах. Это отразилось не только в ряде государственных действий, законодательств и программ, но и в создании множества благотворительных фондов и общественных организаций.

Но все это происходило на фоне и во время ужасных мировых войн, социальных, национально–этнических и религиозных конфликтов, конфликтов поколений. Кроме того, давление государственных структур и финансовых групп частного капитала ограничивало реальное утверждение прав и свобод и приводило к тому, что добрые побуждения и даже действия оказывались на деле их имитациями, используемыми в корыстных или политических целях. На благотворительности, например, очень быстро научились наживаться, причем как в прямом, так и в переносном смысле получения политических дивидендов.

Проникновение культуры в сферу политики – и ранее, и в ХХ столетии – оказывалось весьма проблематичным. Очевидно, конечно, стремление ХХ в. к демократизации и либерализации государственного управления. В Манифесте–2000, опубликованном в журнале «Здравый смысл»,[382] отмечается, что в ХХ в. снизилась угроза тоталитаризма, идеалы демократизации, свободы и открытого общества получили широкое распространение в Восточной Европе, Латинской Америке, Азии и Африке. Хотя это и так, но демократия как таковая реализуется неполно и неоднозначно. Дж. Сорос, развивающий идеи К. Поппера, считает, что современному открытому обществу грозят две опасности. Первая – со стороны тоталитаризма, против которого Поппер и направлял свою книгу «Открытое общество и его враги», вторая – со стороны чрезмерного индивидуализма.[383] В политической жизни государств ХХ столетия обе эти опасности реализовались. В странах, где существуют политические режимы, объявившие себя демократическими, даже тех, которые добились значительных успехов на путях либерализации жизни, зачастую торжествуют политическая беспринципность, беспрецедентная коррумпированность властей, их продажность. Жажда власти и жажда наживы, связанные воедино, подрывают основания достаточно полной реализации либеральных идей.

Разумеется, лучше всего дело обстоит там и тогда, где и когда власть ограничивается законами, строгим гражданским контролем. Сфера права тесно связана со сферой политики, хотя несводима к этой сфере. Что касается правовых идей и отношений, они в ХХ столетии также в известной мере окультуриваются, облагораживаются. В упоминавшемся Манифесте–2000 авторы отметили, например, что «большинством стран мира в настоящее время принята Всеобщая Декларация прав человека (если не на деле, то хотя бы на словах).[384] Судебные системы в ряде западных стран формально независимы от властных структур. В принципе любой человек может защищать себя через суд. Однако на деле это не совсем так. Деньги и власть по–прежнему дают преимущества везде, в том числе и в суде.

Во всех сферах жизни, как и раньше (может быть, даже более, чем прежде), нет человеческих устремлений сильнее, нежели корыстные. Они пронизывают собой и всю сферу быта, бытовых отношений. В этой сфере жизни по сравнению с прежними эпохами и веками ХХ столетие обеспечило большую раскованность в чувствах и поведении людей, более богатую гамму человеческих отношений, возможно, более тонкую чувствительность. Но, с другой стороны, произошла утрата оформленности ряда бытовых отношений и действий, их освященности традициями, верованиями. Устойчивость ценностных ориентиров в быту явно поколеблена отсутствием ранее действовавших табу, ограничителей, норм, пределов. Очень ярки и распространенны формы неуважительного, наплевательского отношения младших к старшим, мужчин к женщинам, и наоборот. Как ни странно, это, помимо всего прочего, – следствия уважения к свободе каждого, которая, несмотря на видимое осознание необходимости внешних (но содержательных) проявлений уважения к другому человеку, реализуется в качестве индивидуальной свободы, граничащей со вседозволенностью и распущенностью. Порой складывается печальное впечатление, что в современном обществе нет богов выше, чем собственная свобода и независимость, и денег, которые в большой мере обеспечивают эту свободу.

Метаморфозы религиозности

Кажется, что пророчества мыслителей середины–конца XIX в., которые касались «смерти Бога», угасания веры, – сбылись. Мировые религии, укрепившие свое официальное положение в обществах и устоявшиеся в качестве достаточно могущественных церковных организаций, усилили моменты своей рационализованности. Приспосабливаясь к смыслу, характеру и формам происходивших цивилизованных сдвигов, эти организации отказались от конфронтации со светскими властями, с наукой и техническими нововведениями.

Они модернизировались и внутренне и внешне. Раньше и очевиднее других католицизм, но не только он. В середине 60–х гг. ХХ века монах или монашенка, едущие на мотороллере, воспринимались вполне обычно. К концу века не только электричество и телевидение, но и компьютерная техника вошли в жизнь церквей и монастырей. Самое современное авангардное искусство (архитектура, музыка, живопись, скульптура и т. д.) стало использоваться в церковных сооружениях, в религиозных ритуалах. Бога совсем перестали представлять в виде старика с бородой: его абстрактный лик искали на фотографиях звездного неба, которые делались астрономами с помощью самой совершенной техники. От прихожан в жизни не требовалось и не ожидалось страстно–эмоциональных выражений религиозного рвения, строгого соблюдения норм жизни, диктуемых религиозной верой. Никакой инквизиторской или особой надзирательной функции церкви не брали на себя, к атеистам относились спокойно. И в отношении к другим вероисповеданиям старались вести политику мирного сосуществования. Все крупные мировые церкви и религиозные объединения, по крайней мере в конце ХХ столетия, подчеркивали, что Вера как высшая ценность воплощает в себе истинные ценности жизни и культуры, и поэтому не противостоит культуре светской в ее порой странных зигзагах развития.

Но при всей этой кажущейся умиротворенности религиозной жизни людей ХХ в. эта жизнь была «так бурна и яростна, что многие» пророчили «XXI веку бесконечные религиозные войны».[385] На деле религиозность в ХХ столетии пошла как бы «вразнос» в напряженности противоречий и поисков. Прежде всего потому, что активна была оппозиция ранее отмеченной внешней рационализованности и формализованности веры. В противовес этому существовал и распространялся атеизм, а также появилась тенденция к увлечению самыми разнообразными формами мистицизма. Атеизм порой обретал государственный характер, как в бывшем СССР и других странах социализма. Что касается мистицизма, то А. Генис заметил:

Сегодня гороскопов составляют больше, чем триста лет назад, каждый третий американец верит в реинкарнацию, каждый четвертый – в ангелов, почти все остальные сомневаются в способности науки создать убедительную картину мира.[386]

Существующие традиционные религии не удовлетворяли очень многих. При видимом количественном доминировании мировых церквей возникло множество сект и течений внутри и вне каждой из них. Кроме того, чрезвычайно активными были и так называемые «новые религии», некоторые из них собирали и собирают миллионы последователей, будучи порой весьма агрессивными в своей противопоставленности традициям религиозным и светским.

Наряду с прогрессами модернизации верований, религий и церквей шли и процессы их архаизации. Основания современной веры искали в древних культах. Для Западной Европы и США особый интерес в этом плане приобрели культы восточные. Кроме того, в мире массового монотеизма стало теоретически и практически воспроизводиться язычество, а также «гремучие смеси» язычества с монотеизмом и новейшими идеологическими построениями. Так, в Советском Союзе гонениям подвергалась православная вера (и другие монотеистические верования), считавшаяся проявлением крайнего невежества, суеверий, бескультурья. На этих основаниях вполне оправданными казались действия властей, взрывавших храмы, превращавших их в клубы и склады. Но в то же время возник и укрепился культ вождей с массовым поклонением их многочисленным изображениям, со «священными» текстами (марксистско–ленинской догматикой), со своими «пророками» (мучениками), с отработанными ритуалами (приема в пионеры, в комсомол, в партию), с верой в возможное построение коммунистического общества, очень напоминавшей веру в царство Божие на Земле.

Помимо всего этого, в мировых религиях в ХХ и в начале ХХ1 в. не только продолжали существовать, но и активизировались наиболее ортодоксальные их течения (исламский фундаментализм, ирландский католицизм и др.).

В связи с этим очень трудно говорить о реализации религии в качестве момента современной культуры. Бог, конечно, остается высшей ценностью для верующих. Но вера в Бога настолько проявляет себя как культура, насколько именно она действует в сторону облагораживания, одухотворения жизни. Пестрота и неоднозначность проявлений религиозности, которая в XX столетии, да и в этом, не помешала совершаться самым гнусным и бесчеловечным деяниям, а порой и оправдывала совершение зла (хотя часть духовенства и многие верующие примыкали к тем, кто активно противился злу, отстаивая гуманность), – все это не позволяет определенно связывать религиозность вообще с культурностью. Может быть, отчасти и поэтому каждое из вероучений в ХХ в. претендовало на роль истинной, единственно возможной нравственной основы жизни в мире, полном безнравственности, жестокости, лжи и насилия. Это касалось и христианства, и мусульманства, и буддизма (в том числе и дзен–буддизма), и большинства новых религиозных и псевдорелигиозных течений и сект. Это не удивительно, ибо проблемы нравственности, нравственной культуры были чрезвычайно обострены.

Современная нравственная культура и нравственные ценности

В XIX в. нравственная культура теоретически обосновывалась в морали так называемого «разумного эгоизма». Практически же она реализовывалась в рационализованных нормах буржуазной морали, базировавшихся на христианских заповедях. На первый план при этом выдвигалось уважение к жизни, собственности, жене (тоже как собственности), кошельку ближнего. Поведение человека, входящего в приличное общество, было более или менее регламентировано. Чтобы не «выпасть» из такого общества, человек должен был вести себя внешне благопристойно. Все, или почти все, уже продавалось и покупалось, но приличия требовали делать даже гнусности не слишком явно, не обсуждать их публично и откровенно. К концу XIX в., однако, в этических учениях явно обозначились две тенденции. Одна – устремленная к пропаганде сверхчеловеческих религиозных ценностей в качестве единственного надежного фундамента морали. Другая – отрицающая саму возможность обоснования нравственных идеалов, нормативность этики, являющая собой вроде бы апологию этического нигилизма (Ницше, Гюйо и др.). На самом деле это было скорее предощущение этического субъективизма ХХ в. и действительного, реализуемого нравственного нигилизма. ХХ век стал веком срывания всех и всяческих масок, обнажения всего того, что скрывалось, торжества открытой торговли всем: идеями, верованиями, чувствами, идеалами, красотой и даже милосердием. Это век откровенного индивидуализма, наглых и открытых извращений во всех сферах бытия. Не будем забывать, что это и век расцвета средств массовой информации, свободы слова, печати, совести и, к сожалению, бессовестности. Свобода слова и печати, например, нередко оборачивается свободой клеветы, лжи, всяческого хамства. Свобода индивидов оказалась связанной с размыванием моральных норм, с утратой традиционных форм культуры отношений, в основе бытия которых содержанием было все же не лицемерие, а действительное внимание к другим людям. Деформация культуры, тенденция к нравственной деноминированности как моменту утверждения свободы человека фактически подрывали основы критериев общественной морали, без которых многие люди оказывались в состоянии нравственной неопределенности. Это – с одной стороны. С другой же – именно ХХ в. стал веком мощнейшего развития нравственного сознания. Люди, которых называли «святыми» (не в религиозном, а именно в нравственном смысле), такие как Толстой, Кропоткин, Ганди, Швейцер и др., выражали (кто в жизни, кто в творчестве, кто в том и другом) достигнутый человечеством уровень нравственной культуры. И не только выдающиеся люди, но и люди вполне обычные. В предчувствии и противодействии всем формам тоталитаризма выросла нравственная оппозиция, выявившаяся во французском Сопротивлении, в жертвенности борцов с фашизмом в Испании, Югославии, Советском Союзе и т. д., в движении «диссидентов», оппонировавших тоталитарному социализму, и т. д. Все действия такой разноплеменной оппозиции имели в своей основе одно нравственное ядро: убеждение в ответственности личности за все происходящее вокруг, убеждение, которое во многом продуцировало развитие философии экзистенциализма. В ХХ в. остро встала и проблема нравственной ответственности ученых, о которой впервые заговорили они сами в связи с созданием и применением оружия массового уничтожения, атомной и водородной бомб. Философами ХХ в. была заострена проблематика «другого» как ценности и выработано аксиологическое понимание культуры. Важнейшим критерием культуры и культурности становится ценность человеческой личности, реализованность прав и свобод (но не произвола) человека, ориентированность на духовное совершенствование. Согласно А. Швейцеру, главным принципом бытия должно стать благоговение перед жизнью в любых ее проявлениях. Таким образом, культуру начали отождествлять прежде всего с ее нравственной составляющей. Не случаен поэтому особый интерес, проявленный в ХХ в. к практической, прикладной этике. Развивая так называемую «этику общественного служения», в Западной Европе и США в последней трети ХХ столетия уделяли особое внимание практическим аспектам. Применяя последние достижения психологии, образовательные технологии, пытались внести нравственный элемент непосредственно в практику образования, медицинского обслуживания, управленческих, производственных и даже политических отношений.

По–видимому, повышенный интерес к нравственной культуре проявился потому, что в ХХ в. бесчеловечность в целом ряде отношений достигла необычайных масштабов. Это обнаружилось уже в начале века, когда разразилась Первая мировая война (русско–японская прямо не задела европейскую культуру). А за ней последовала революция и гражданская война в России. В войну 1914–1918 гг. оказались втянутыми многие страны. Прошедшая по всей Европе, это была война, в которой применялись пулеметы, дальнобойная артиллерия, танки и авиация (хотя и несовершенные) и даже химическое оружие. Эта война, в которой действовали огромные армии, всерьез затронула мирное население, испытавшее на себе тяготы военного времени: кровь, антисанитария, сбои в снабжении продуктами. На этой войне уже были хороши все те средства, которыми ранее военные брезговали;от «рыцарского духа» не осталось и следа. На этой войне откровенно наживались спекулянты и торговцы оружием. Первая мировая обернулась разрушениями и горем для множества городов и сел, для массы семей. Лучшая часть европейской интеллигенции считала войну грязной. Но у значительной части населения воюющих стран она пробудила милитаристский дух и патриотически–шовинистские настроения.

Революция в России (а также быстро закончившиеся венгерская и германская) началась с пафоса прекращения этой империалистической войны и с призывов к братству и свободе. Но почти сразу же сама революция перешла в братоубийственную гражданскую войну, породила белый и красный террор, а позже – и геноцид в отношении своего же населения. Российская революция и то, что происходило после нее в СССР, показательны в том плане, что на основе призывов к братству пролетариев всех стран в борьбе за справедливое будущее общество оказалось допустимым и, более того, одобряемым нарушение всех норм человеческой морали, которые вырабатывались тысячелетиями. Сначала – нарушения в отношении к непролетариям (врагам), а затем и к пролетариям (и их союзникам – крестьянам), только лишь заподозренным в измене или равнодушии к общей борьбе. Обман, доносы, оговоры, мучения, пытки, тоталитарная слежка, чтение чужих писем, подслушивание и т. д. – все было оправданным, если представлялось полезным для строительства социализма и коммунизма, для укрепления социалистической партии и государства. Шло постепенное формирование у населения рабской приспособленческой психологии, прикрываемой идеологическим флером верности, преданности делу строительства нового общества. Моральный кодекс строителя коммунизма 1960–1970–х гг. ничем особенным (кроме словесной оформленности) не отличался бы от библейских заповедей, если бы не два обстоятельства. «Богом», давшим заповеди, оказывалась коммунистическая партия, а главной ценностью – не любой человек (ближний), а только верный идеалам коммунизма, причем верность его удостоверялась и проверялась той же партией, а точнее, ее руководством. Несогласных с этим не считалось безнравственным отправлять в лагеря, психиатрические клиники или, в лучшем случае, в вынужденную эмиграцию. Социалистический Китай и другие страны социализма, народной демократии или социалистической ориентации, каждая на свой манер, творчески применяли и развивали советский опыт.

Однако тоталиризация жизни шла в ХХ в. не только в русле социалистической государственности. Диктатуры возникали в странах капиталистических, более развитых, менее развитых и вовсе отсталых. В разное время складывались жестокие диктаторские режимы в латиноамериканских, азиатских и африканских странах. К середине века тенденция к тоталиризации особенно ярко проявилась в Европе в возникновении и деятельности национал–социализма и фашизма в Испании, Италии, Германии. Фашизм привел мир ко Второй мировой войне, в которой были использованы новые средства массового уничтожения военной силы противника и мирного населения, в том числе и атомная бомба. Вторая мировая война велась с целью поработить страны и народы, проводилась политика геноцида в отношении прежде всего евреев и славян, да и всех непокорных. Эта война выявила, казалось бы, всю меру безнравственности, на которую стало способно человечество к исходу второго тысячелетия: концентрационные лагеря, газовые камеры, химические вещества и т. д., и все это – для массового уничтожения людей.

Поэтому борьба с фашизмом объединила людей самых разных стран, наций, вероисповеданий, политических убеждений. И после победы над фашизмом какое–то время казалось, что человечество, создавшее Организацию Объединенных Наций, не только не допустит повторения, но даже не приблизится к тому, что происходило в 1939–1945 гг. Но очень скоро бывших союзников разделила холодная война. Мир начал жить в условиях угрозы новой, уже термоядерной, войны между сверхдержавами. Хотя до большой войны дело, к счастью, не дошло, то тут, то там возникали вроде бы частные, но мощные и затяжные локальные войны (в Корее и Вьетнаме, в Афганистане, Югославии, Чечне); бушевали национальные и конфессиональные конфликты (в Ирландии, в турецком и иранском Курдистане, на Ближнем Востоке).

В конце ХХ в. не видно было конца войнам, массовым убийствам. В связи с распространением ядерного оружия увеличилась опасность термоядерной войны. Усовершенствовалось оружие массового уничтожения. Расширились международный терроризм, торговля оружием и наркотиками. Человек оказался практически беззащитен перед всем этим и к тому же принципиально одинок, освобожденный от сословных, групповых, даже от прямых семейных связей.

Относительно процветающий западный мир, отрицающий тоталитаризм и называющий себя свободным, столкнулся в своем развитии по меньшей мере с двумя существенными трудностями. Во–первых, материальное благополучие людей само по себе не создает стимулов к их духовному, в частности, к нравственному, совершенствованию.

Оно в известной мере даже ограничивает возможности такого совершенствования, заставляя человека тратить все силы (в том числе и душевные) на поддержание этого самого благополучия и делая его жизнь активной, деловой, расчетливой и поневоле пресной. Во–вторых, сомнительными оказались ценность и содержательная полнота свобод, достигнутых людьми ХХ в. Свобода все время норовит выйти за рамки существующих порядков, устремляясь к насильственной борьбе за права и социальные возможности тех или иных групп (расовых, этнических, религиозных, половых, возрастных), к освобождению от диктата общества через преступления, нарушение законов, норм, отступление от традиций. Если даже выход «за рамки» осуществляется не путем насилия, вооруженной борьбы, бандитизма, терроризма, то и тогда находятся возможности противопоставить себя обществу, уходя от его проблем индивидуально или в группе. Групповой массовый «уход» молодежи 1960–х гг. продемонстрировали «дети–цветы», хиппи, протестовавшие против лицемерия и фальши заевшегося буржуазного общества. Индивидуальное «бегство» или «бегство» малыми группами совершается через наркоманию, вхождение в религиозные секты, через меломанию, связанную с определенным образом жизни, стилем поведения (рокеры, металлисты, панки), а в некоторых случаях – даже через самоубийства. На потребности в средствах, символах, атрибутах, поддерживающих особенности бытия «уходящих», моментально среагировал свободный рынок, производящий и поставляющий все модное, в том числе и запретное и опасное. В ХХ в. торговали уже всем, спекулировали на всем, на интересе ко всему: к музыке, одежде, мотоциклам, алкоголю, наркотикам, оружию и т. д. Бессмысленность жизни поддерживалась вполне организованно и обдуманно.

Торговали в том числе и тем, что называлось раньше любовью, теперь чаще сексом, эротикой. Отношения между полами в ХХ в. изменились: женщины во всем мире (но особенно в западной цивилизации) добились существенного уравнения своих социальных прав с правами мужчин, занимаются наряду с мужчинами самыми разнообразными видами деятельности, продолжая борьбу за полную эмансипацию. В то же время проституция (уже не только женская, но и мужская) стала вполне легализованной. Явная и неявная торговля девушками и женщинами для увеселительных заведений приняла широкие масштабы. Вместе с освобождением женщин, с ослаблением диктата над ними в семьях и социальных группах исчезли и зачастую фальшивый пуританизм, лицемерная забота о нравственности в сфере половых отношений. Одновременно с этим исчезло почти все, что сдерживало откровенные проявления безнравственности в этой сфере. В современности гораздо меньше ханжества в половых взаимоотношениях и гораздо больше неприкрытой эротомании, вплоть до порнографии и всякого рода половых извращений. Еще совсем недавно откровенное изображение обнаженных или полуобнаженных тел, постельных сцен в живописи, в газетно–журнальной продукции, на кино–и телеэкране, в рекламе, эротические описания в литературе шокировали публику, запрещались цензурой. К концу ХХ в. стали свободно торговать обнаженностью. И далеко не просто стало провести грань между действительной красотой в изображении, художественной необходимостью постельной сцены и тем, что диктуется просто невзыскательным вкусом любителей «клубнички» и поэтому легко и хорошо покупается и продается.

Что касается настоящей любви, то вряд ли она в ХХ в. стала принципиально иной, чем в былые времена. Она по–прежнему оставалась одной из самых высоких ценностей жизни и культуры. Но все же именно в этом веке стало распространенным выражение «заниматься любовью». Любовь слишком многие стали понимать только как секс. Пока трудно сказать, к чему привела сексуальная свобода. Но очевидно, что в ХХ в. начал существенно меняться характер такой важной социальной группы, как семья.

Проблемы нравственной культуры проявлялись в ХХ столетии порой как бунт (тихий или яростный) против ограничений, норм, лицемерия, фальши. Вопрос, правда, в том, во имя чего бунтовали и к чему привело или приведет это бунтарство.

Ярче всего перипетии «бунтарства» ХХ в., как и обычно, воплотились в метаморфозах эстетической и художественной культуры и их антуража.

Изменения эстетической и художественной культуры

В ХХ столетии эстетическая и художественная культура и все, что с ними связано, изменялись кардинально. В Европе XIX в. художники были явно озабочены тем, что происходило в обществе, хотя к концу века часть их пришла к мистицизму и эстетизму. Общество XIX в. порой относилось к художникам, артистам как к людям второго сорта, порой к некоторым из них как к пророкам. Искусство в целом было уважаемым, так как считалось нужным и полезным или для пробуждения добрых чувств (о чем с гордостью писал А. Пушкин: «И чувства добрые я лирой пробуждал»), или хотя бы для украшения жизни, для порождения в ней красоты.

В ХХ в. возникла проблема не только «смерти» Бога, но и смерти искусства. О. Шпенглер в 1918 г. в книге «Закат Европы» отмечал, что западноевропейское искусство умирает от старческой слабости.

В 1950–е гг. французский социолог искусства Мишель Дюфренн констатировал, что искусство в его традиционном понимании доиндустриального общества уже умерло. В 1972 г. на VII международном эстетическом конгрессе в Румынии действовала секция, обсуждавшая проблемы смерти искусства. Очень много и по–разному писали и говорили о кризисе художественной культуры. И хотя кризисные явления наблюдались в развитии всех художественных эпох, направлений, стилей, то, что происходило в веке ХХ, было совершенно необычным, хотя начиналось все с вроде бы характерной для любого переходного периода борьбы с академизмом, с окостеневающими традициями. Однако борьба эта пошла столь интенсивно, приобрела такие формы и имела такие последствия, что действительно стало возможным говорить о смерти искусства, конце художественности, да и культуры вообще.

Дело в том, что на этот раз бунтовали не просто против традиций и застоя в искусстве, а против всей сложившейся буржуазной цивилизации и культуры в целом. Слово «художники» употребляется в широком смысле, обозначая творцов эстетической и художественной жизни: живописцев, скульпторов, архитекторов, писателей, композиторов и т. д. Они с начала века выражали неприятие торгашеских отношений, ведущих к грязным войнам, тенденций к стандартизации жизни на основе рассудочности, рациональности, пошлой разумности, объективизма и утилитаризма. Они выступали против лицемерия, фальшивой красивости, прикрывающей истинное безобразие действительности, против буржуазного прогресса и культуры, порожденной им и благословляющей этот прогресс, против всякого натурализма и реализма, но в то же время и против эстетического искусства, якобы возвышающегося над жизнью.

Поэтому в своих художественных поисках они ориентировались на безрассудство в противовес рассудочности, на иррациональность в пику рациональности, на субъективизм и непрактичность вместо объективизма и утилитаризма. Они акцентировали свое безразличие к красоте как гармоничности, пропорциональности, соразмерности и т. д. В связи с этим в художественном творчестве активизировались попытки выявления бессознательного, теоретически обоснованные фрейдизмом. Художники искали новые, не столько изобразительные, сколько выразительные, средства для более или менее непосредственного выявления скрытого за пеленой видимости, тайного, более значительного (как им казалось), чем видимое. В поисках необычных выразительных средств они обратились к диссонансам, дисгармонии красок, звуков, слов. Воздействуя таким образом на публику, они пытались «взорвать» обычное в ее восприятии и заставить ее не просто смотреть, слушать и читать, а чувственно мыслить. Их волновали именно новые способы выражения художественной мысли. Пикассо прямо заявлял, что он пишет объекты не такими, как их видит, а такими, как мыслит.

В этом проявлялось стремление сделать ту же живопись «размышляющей», хотя и не стандартно. Но при этом она все–таки рационализовывалась едва ли не больше, чем традиционная. Абстракционисты, футуристы, особенно сюрреалисты (а среди них Сальвадор Дали!) по–разному пытались избежать опасности новой рационализации, доходя до идей «чистого психологического автоматизма», когда художник творит спонтанно, «как во сне», «как в бреду». Но именно «как», а не в бреду. Такие попытки приводили к частным интересным художественным решениям, но не снимали проблемы «слишком умного» искусства.

При этом, несмотря на очень разные социальные и художественные установки, творцов нового искусства объединял пафос отрицания традиций, содержавшихся в эпигонско–классической живописи, литературе и т. д. Они были едины в признании необходимости поиска новых художественных форм и приемов. Многих их них объединяли антибуржуазные настроения, антииндустриализм, пафос борьбы с «механизированным злом», очень ярко выраженный Пикассо в его «Войне в Корее», «Гернике», «Девушке на морском берегу». Объединяла всех художников–авангардистов и их озабоченность социальными проблемами, стремление не столько отражать реальность, сколько формировать новый мир или по меньшей мере содействовать его кардинальному преобразованию. Поэтому авангардистов и модернистов ХХ в. иногда совершенно напрасно критиковали за их якобы уход от действительности, от социальных проблем. Все модернистские направления и течения: фовизм, экспрессионизм, абстракционизм, дадаизм, сюрреализм, поп–арт, оп–арт и т. д., самые разнообразные постмодернистские группы до настоящего времени социально активны, заражены не просто формотворческим бунтарством. Представители крайнего абстракционизма в живописи П. Мондриан и К. Малевич (творец знаменитого «Черного квадрата»), достигшие, казалось бы, предела в отстранении от изображения реальности, пытались таким образом с помощью искусства реализовать каждый свою социальную утопию, помочь разрушить старый мир и создать новый, лучший, в котором, правда, уже не было места искусству в его прежнем, классическом понимании, но который должен был быть весь пронизан новыми художественными началами.

До Второй мировой войны бунтарями были художники–изгои, полунищие, полуголодные, произведений которых не понимала публика. Их не покупали ни она, ни даже знатоки (за исключением самых прозорливых). После Второй мировой войны ситуация резко изменилась. Новое искусство вошло в моду, было разрекламировано искусствоведами. И даже то, что не признавалось художественным с точки зрения самих творцов, попадая в музеи и на выставки, эпатируя публику, вызывая ожесточенные споры критиков, стало считаться явлениями новаторского искусства, новой художественной культуры. Сработало то, что Арватов назвал «рамкой», Беньямин – «аурой». Помещенный в музей предмет может обретать качество как бы художественности, даже несмотря на ее полное отсутствие. Изобретение ready–made, коллажей, создание в поп–арте «произведений» из хлама, в постмодернизме даже «из ничего», сама реализация возможности «художественного творчества» человеком без всякой специальной подготовки, без холстов и кистей в живописи, без музыкальных инструментов в «шумовой музыке» – все это породило самые разнообразные спекуляции, подделки под новое в искусстве. Начал теряться смысл слов «искусство», «художественное творчество», «художественная культура». Зато новизна околокультурных, околохудожественных явлений стала приносить солидные барыши. Искусство в качестве прежде всего предмета любопытства и развлечения, как считал К. Ясперс, приближалось скорее к спорту, нежели к художественной деятельности.[387] Превалировал при этом игровой элемент, а не серьезно–содержательный. Ясперс отмечал общее движение к состоянию, когда «в искусстве исчезнет не только дисциплинирующее, но и содержательное ремесленное образование…».[388] Реклама сделала, казалось бы, невозможное: придала престижность, ценность многому из того, что не было действительным художественным достижением и даже не задумывалось как произведение искусства, но хорошо продавалось и покупалось в этом качестве. Произошло любопытное: антибуржуазный протест использовался самой буржуазной действительностью.

Возникли большие проблемы с критериями художественности. И это касалось не только изобразительных искусств. В музыке, которая называется серьезной, авангардисты «сломали» традиционный мелодизм и гармонию звуков. Шумовая атональная музыка, додекафония стали и протестом против устаревших музыкальных форм, и музыкой «размышляющей», создаваемой вовсе не для наслаждения, не для услаждения слуха.

Наряду с музыкой, считавшейся «классической», серьезной, в жизнь ворвалась иная музыкальная стихия, сначала вроде бы развлекательная. Так называемая «легкая» музыка, в частности, танцевальная, была всегда, и в XIX в., и в начале ХХ. Но уже в начале ХХ в. в нее вошли необычные для европейской традиции мелодии и ритмы (африканские, латиноамериканские). Даже джаз все еще колеблется между откровенной легкостью, танцевальностью и тяготением к созданию серьезных, на манер классических, но джазовых музыкальных произведений (например, «Симфония в стиле блюз» Дж. Гершвина).

Принципиально новой музыкой стал рок, определивший место музыки в цивилизации и культуре. Рок стал чуть ли не новой религией прежде всего молодежи, и уж во всяком случае, – новым «языком» для выражения чувств, настроений, пронизанных опять–таки бунтом против всего устоявшегося, консервативного. С появлением рока Бах и Бетховен должны были «посторониться». Рок–стихия заняла ведущее положение в массовом интересе к музыке и стала новым явлением в художественной культуре, да и вообще в культуре. Поначалу рок казался просто еще одним увлечением тинейджеров (подростков). Но постепенно и рок–музыкантов потянуло к серьезности, масштабности, к социально–заряженной проблематике. Они стали перерабатывать шедевры классической музыки, как бы соревнуясь с традиционной оперой, создали рок–оперу (например, «Иисус Христос – суперзвезда»). Знаменитые рок–ансамбли (такие как «Битлз») волновали миллионы слушателей самого разного возраста, пробуждая в них самые разные чувства от безыскусных радости и печали до возмущения и гнева, потому что пели обо всем: о любви, об одиночестве, о том, что творится в обществе.

Для творчества рок–музыкантов характерны динамизм, ритмичность, иногда прекрасный мелодизм, возможность решения самых разных художественных задач и в то же время – дешевая популярность однодневок–шлягеров, легкость тиражирования. Действие рок–музыки было чем–то сродни наркотическому опьянению. Масса людей, прежде всего молодых, боготворила рок–звезд как кумиров, ждала от них все более острых, кричащих, пронизывающих тела и души мелодий, ритмов, воплей, звуковых содроганий.

Бунтарский, особенно поначалу, рок очень быстро стал коммерчески–выгодным, повсеместно распространенным, динамично–меняющимся стилистически (диско, металлический рок и т. д.). Динамизм вообще стал неотъемлемой чертой всех видов искусства ХХ в. Это коснулось и нового балета, и новой литературы с ее «пулеметной прозой», и театра, который соревновался с кино и телевидением. Существенными стали и попытки во всех видах художественного творчества активизировать позицию публики, вовлекая ее в музыкальное, театральное действо. В современном театре зритель то становится участником спектакля (хеппенинга), то спектакль разворачивается вокруг него.

На изменение характера художественной культуры ХХ в. повлияли, конечно, технические новинки, часть из которых изменяла средства художественного творчества и восприятия, часть способствовала возникновению новых видов художественной и близкой к ней деятельности. Речь идет о фотографии, кино, телевидении, звукозаписи, видеозаписи, компьютерной технике, рекламе, видеоклипах и т. д.

Интересно, что все суперсовременные средства и формы, виды «искусства», активно используют то, что, по выражению А. Гениса, располагалось раньше в «подвале» культуры: суеверия, ритуалы, слухи, легенды, всяческую архаику. Все это воплощается в кинобоевиках, комиксах, телесериалах, разнообразных «ужастиках» с вампирами, оборотнями, кумирами–супергероями. Причем всюду в зрелищных и звуковых искусствах на первое место по значимости среди творцов начал выходить режиссер со звуко–и видеооператорами. Именно режиссер, как шаман, «дирижировал» реакциями публики в кино, на телевидении, в театре, в разнообразных шоу. В ХХ и ХХ1 вв. при этом все время есть стремление вызвать не только реакцию, но и возможное сотворчество толпы: шумящей, притопывающей, подпевающей. «Массовое искусство, как и первобытный синкретический ритуал, строится вокруг зрителя, а не художника».[389] Искусство действительно преобразуется как бы в некий ритуал, соединяющий разные виды художественного творчества и с помощью технических устройств преобразующий обыденную жизнь в грезу, будни – в праздник. В ХХ столетии все время рос удельный вес внесловесной художественной культуры. Это касается бурного развития музыки, танцев, шоу, рекламы, дизайна. Доступность внесловесных форм культуры представителям разноязычных культур создала некоторые новые возможности для культурного объединения планеты.

Но вместе с тем происходило и то, что описывал Т. Зэлдин, – усиление неоднородности культурной жизни разных слоев и групп общества, замыкание отдельных социальных групп в культурной изоляции, что предопределило эффект мозаичности культуры.[390] Так, во всяком случае, во Франции ни живопись, ни литература уже не являлись предметом всеобщего интереса. По некоторым подсчетам, на широко понимаемую культуру тратилось в среднем 2,5 % доходов французской семьи, в то время как на развлечения – 20 %. Зэлдин отметил, что «классическую культуру по–прежнему ценят только те, кто претендует на респектабельность».[391] А что же ценили остальные и почему? Все явно оригинальное, ибо культура, по общему мнению, должна была противостоять оболванивающему воздействию средств массовой информации, стимулировать проявления оригинальности, нестандартности личностей. Поэтому даже французское Министерство культуры заметно колебалось между признанием необходимости спасать и сохранять традиционную культуру и стремлением к поощрению (и финансированию) всяческого обновления.

Конечно, старая традиционная художественная культура, традиционное искусство не умерли вовсе, не перестали действовать. Традиции великих романов XIX в. были продолжены, например, русскими прозаиками Шолоховым, Булгаковым, Набоковым, хотя на Западе развился совершенно иной тип романа, воплотившийся в «Уллисе» Джойса, а позже в еще более современных образцах «эпической» прозы. Впрочем, и на Западе, помимо Джойса, был Хемингуэй и другие романисты, не повторявшие, но развивавшие (так же как Булгаков и Набоков) традиции классической прозы.

Классические музыкальные формы по–новому зазвучали в творчестве Прокофьева и Шостаковича, Карла Орффа и многих других композиторов. В изобразительном искусстве и киноискусстве встречались талантливые вариации неореализма и даже неоклассицизма. Ставились классические оперы и балеты, в которых выступали потрясающие исполнители: Анна Павлова, Вацлав Нижинский, Федор Шаляпин, Марио Ланца, Лучано Паваротти, Галина Уланова, Майя Плисецкая, Михаил Барышников и т. д. И тем не менее на всем традиционном, особенно к концу ХХ века, был уже явный отпечаток «музейности»: то, что ценно, необходимо сохранять, как сохраняют полотна старых мастеров или античную скульптуру, «Комеди Франсез» или шекспировский «Глобус». Но ни писать, ни живописать, ни создавать музыкальные и театральные шедевры так, как это делалось в XIX, даивХХв., уже невозможно. Все, в чем не хватает динамизма и остроты (даже кино 50–70–х гг. ХХ в.), перестало смотреться, читаться, слушаться с живым интересом. Идеал красоты вроде бы все еще остается там, в прошлом. Но художественность уже не такова; эстетические и художественные вкусы претерпели существенные изменения. Суть, конечно, та же, но формы воплощения иные и восприятие требует этих новых форм. В красоте, по–новому воплощаемой, присутствует обострение некоторых черт реальности, придающее динамику и свежесть образам (как в скульптурах Джакометти). В красоте совмещаются нечто от той былой гармонии и добавочные штрихи и символы из других культур. Черты архаических, средневековых, азиатских и африканских культур переходят в европейскую, европейских – в азиатские и африканские.