Одна ночь

Одна ночь

Нечто глубоко символическое видится мне в том, что Виктор Астафьев и Натан Эйдельман умерли в один день — 29 ноября, хоть и с разницей в 12 лет. Эйдельман — в 1989 году, не дожив до конца горбачевской эпохи; Астафьев — в 2001-м, пережив ельцинскую и застав путинскую.

Астафьева и Эйдельмана — кажется, почти не пересекавшихся лично, — свел один малоприятный контекст: в 1986 году они вступили в переписку, ходившую по Москве во множестве копий, а в 1990 году опубликованную в 6-м номере «Даугавы». Поводом к обмену инвективами послужили два астафьевских текста — «Печальный детектив», где филфак местного пединститута состоял из «десятка местных еврейчат», и пресловутая «Ловля пескарей в Грузии», вызвавшая раскол на Восьмом съезде писателей СССР, уход грузинской делегации, извинения Гавриила Троепольского (Астафьев его извиняться не уполномочивал) и горячий восторг почвенной части Союза. Эйдельман указывал Астафьеву и на то, что Гога Герцев из «Царь-рыбы» — подозрительно нерусский, то ли из еврейчат, то ли из кавказцев, а главной ошибкой писателя считал то, что в бедах русского народа Астафьев прежде всего винит горожан, туристов, а также инородцев.

Ответ Астафьева в самом деле состоял из чрезвычайно сильных выражений. В короткой ответной записке Эйдельман признал, что «говорить не о чем». Переписку анализировали многие, подробней других — Константин Азадовский, чья статья «Переписка из двух углов империи» не только обвиняет Астафьева в антисемитизме и ксенофобии (думаю, не совсем справедливо), но и во многом оправдывает его. Мне почему-то кажется, что в дальнейшем споре они бы избавились от непримиримости, а там, глядишь, познакомились бы, выпили водки и признали обоюдную правоту (и неправоту) во многом; но в середине 80-х люди многого не знали.

Можно спорить о том, имел ли Эйдельман моральное право предавать переписку гласности (думаю, это было излишне, потому что обоим ничего, кроме неприятностей, не принесло). Антисемитизм и грузинофобия плохи в любом случае. Не стоит лишний раз прикасаться к «каленому клину», как назвал Солженицын русско-еврейскую проблему. На наших глазах в каленый клин превращается проблема русско-грузинская, а русско-кавказская стала им давно. Заметим лишь, что в «Ловле пескарей» Астафьев высказал немало верного, продиктованного не столько ксенофобией, сколько оскорбленной любовью, и даже в Грузии многие нашли мужество с ним согласиться. Реальная республика все больше расходилась с той обаятельно-застольной, романтически-раздолбайской Грузией, которую, по сути, выдумали Думбадзе и Габриадзе, Иоселиани и Данелия, Квирикадзе и Джорджадзе. Под этой оболочкой зрела катастрофа, национальный характер выхолащивался, земля поэтов, крестьян и чудаковатых аристократов на глазах превращалась в землю чванливых торгашей, и о причинах этого перерождения Астафьев написал раньше и честней многих. Не для того, чтобы Грузию оскорбить, а для того, чтобы спасти — в конце концов, в том же «Печальном детективе» и последующей публицистике о русских им сказано куда больше страшных слов, да и с почвенниками Астафьев скоро поссорился. И нас занимает не национальный вопрос, поскольку снят оказался и он.

Эйдельмана и Астафьева объединяет сейчас нечто гораздо большее — и более страшное, — нежели то, что разъединяло.

Оба умерли, и оба — в предпоследний день осени, в преддверии долгой и пустынной зимы. Исчезла страна, в которой они родились и работали. Обоих посмертно чтут, но мало читают. Покажите мне сегодня людей, особенно из тех, кому до 40, в чей регулярный читательский обиход входили бы «Большой Жанно», «Царь-рыба», «Последний летописец» или «Печальный детектив». «Всех ожидает одна ночь», писал в конце 90-х Михаил Шишкин; эта «одна ночь» и объединила сегодня всех, кто спорил в 70-е, беря сторону Сахарова или Солженицына, Амальрика или Шафаревича. И даже тех, кто делился в 80-е на астафьевцев и эйдельманцев. Ночью красок нет, все кошки серы. И страх, что на свету противоречия всплывут опять, становится главным аргументом тех, кому ночь жизненно необходима — ведь в темноте удобнее воровать, душить подушкой, в темноте не так заметно убожество и вообще все одинаковы, а это ли не стабильность.

Так называемая перестройка была торпедирована, а по сути погублена национальным вопросом. Попытка усовершенствовать, реформировать и очеловечить сложную систему была убита самым архаичным и примитивным — «голосом крови». Она свелась к распаду СССР, разрыву культурных связей и уничтожению единственно ценного, что в этой империи было, — ее наднациональной, сильной и талантливой интеллигенции, ее могучей и разветвленной культуры. Обращение к национальной проблематике, к выяснению, кто каких кровей, кто прав, а кто виноват, — как раз и есть признак распада и деградации; свобода принесла не развитие, не новые возможности, а радикальное упрощение, возврат к имманентным данностям, выпустила наружу духов земли и огня, развязала споры о базисе, а не о надстройке. Эти пресловутые марксистские понятия не так глупы, если понимать под «базисом» не социальные отношения, а те самые изначальные данности: пол, возраст, нацию, место рождения, происхождение. Человек осуществляется только в той степени, в какой поднимается над ними и делает сам себя. Во второй половине 80-х это было забыто, и самая умозрительная из стран превратилась в одну из самых примитивных, распродающую недра, неспособную предложить миру ничего другого. Дискуссия между почвенниками и западниками выродилась в дискуссию между русскими и евреями, а потом и в примитивный лай с обеих сторон. А там рухнула и вся советская культура, оставив нам «Comedy Club». И сегодня Эйдельман и Астафьев волей-неволей опять оказались в одной лодке. Как заметил однажды Михаил Швыдкой, национальные противоречия в России всегда снимались под общим имперским гнетом — научиться бы договариваться без него!

Сегодняшний гнет — не столько имперский, сколько энтропийный: смерть, пожалуй, будет пототалитарнее всякого тоталитаризма. В требованиях соблюдения законности, в протестах против необоснованных запретов и подтасовок, в борьбе с официозным враньем и оглуплением страны едины западник и славянофил, националист и интернационалист, а письмо в защиту Лимонова подписывают Иртеньев и Проханов, куда уж дальше. Обращение к национальному вопросу — признак торжествующей простоты, но есть простота и покруче: и русский, и еврей, и грузин едины в том, что дышать надо воздухом. Так что снять нацвопрос может не только имперская сложность, но и постимперская убийственная простота, для которой что Эйдельман, что Астафьев — одинаково тьфу.

Государство нам, конечно, отвечает, что это объединение губительно, что скинхеды только и хотят обрушить государство, чтобы уже безнаказанно мочить инородцев, что само это государство — наша последняя защита. Но, положа руку на сердце, признаем, что и национальной вражды не было бы, если бы это самое государство не создавало для нее предпосылки; не отнимало у людей возможность созидательной работы, которая всегда сплачивает, не лишало их будущего… В словах о том, что царское правительство наталкивало русских на евреев, чтобы взоры их не обратились на другого, более могущественного врага, — больше правды, чем в пресловутой мольбе Гершензона «благословить штыки»: эти «штыки» охраняют нас от того, что сами же и разжигают. Эйдельман бы подтвердил, он историю знал.

И думается мне, что в конце концов Эйдельман с Астафьевым договорились бы. Как договорились сегодня, например, непримиримые в конце 80-х Каспаров с Карповым. Они ведь оба — что Натан Яковлевич, что Виктор Петрович, — были умные и честные. Это, как мы знаем, объединяет сильней всего.

25 ноября 2009 года