2.2.4 Соотношение влияния этнического и религиозного факторов на (эпическую) социальную практику

2.2.4 Соотношение влияния этнического и религиозного факторов на (эпическую) социальную практику

В наиболее полном виде определение «своих» «по вере» демонстрируется богатырями по приезде ко двору князя Владимира.

А молилися они да Восподу Богу,

А ле кресты они кладут да по писаному,

А поклоны ведут, да по ученому,

А молитву творят полну Сусову,

Кланяются на все четыре стороны,

Князю с княгиней наособицу.

Аналогично этому при отсутствии подобной демонстрации «русского» вероисповедания (комплекса общепринятых норм поведения) неизбежно проявляется конфронтация:

И говорит старой казак Илья Муромец:

«Ох ты гой еси солнышко Владимир-князь!

Какой это зашел болван нетёсаной,

Нашим богам Богу не молится,

Князю с кнегиной поклон не даст!»[507]

Судя по всему, образ врага появляется при несоблюдении гостем общепринятого этикета, в состав которого неотъемлемой частью входит символ «русской» веры, включающий в себя помимо прочего обязательное почитание русского князя и княгини, то есть, фактически, проявление уважения (лояльность) и признание их власти (на русской земле). Следовательно, эпический образ «Веры» по своему смысловому наполнению (соблюдение установленных правил поведения) приближается к понятиям «Закон», «Правда» и, что особенно важно, «Истина». «Своя» вера является единственно «истинной», то есть настоящей.

Следует отметить еще и тот факт, что этноним «русский» по всей видимости, означает еще и принадлежность к «Русской земле». Понятие «Русской земли» в былинах довольно объемно. Оно сильно отличается от современного тем, что, по всей видимости, включает одинаковое вероисповедание, опять же в значении следования установленным нормам поведения.

«Земля Русская» и «Язык Русский», как правило, не совпадают по своей этнической осмысленности. В частности, в былине о Михайло Потыке[508] Илья Муромец отправляется «Корить языки неверные, прибавлять земельки да святорусские». Это показывает, что понятие «язык[509]» в эпосе приближается по своему смыслу к понятию «народ» (что может являться косвенным датирующим признаком), но эпитет «верный» (истинный) в отношении языка в ряде случаев означает: «настоящий». Языки «неверные» в данном контексте оцениваются соответственно как мнимые, то есть, не принадлежащие к числу «человеческих», понятных, «верных», «русских».

Земля «Святорусская» в данном контексте — та территория, на которой живут «верные» (Киеву) народы, но отнюдь не обязательно русскоязычные. Эпитет «верные» является многозначным понятием и его смысловое наполнение не сводится к подтверждению «истинности».

Как правило, прежде чем напасть на кого-либо, эпические герои пытаются выяснить этническую принадлежность и происхождение встреченных ими на поле всадников: «Уж ты гой еси добрый молодец, каково ты отца да есть матери?», «Какого ты роду-племени?», «коего города, коея страны?»

Аналогично поведению русских богатырей на заставе, пытающихся сначала выяснить происхождение путников (нахвальщиков), примерно так же ведет себя и Соловей-разбойник. Прежде чем напасть на богатыря, он пытается выяснить, не «свой» ли это, проверяя, понимает ли незнакомец «родную» речь:

А засвистел Соловей по-соловьиному,

А закричал Соловей по-звериному.[510]

Если учесть, что язык другой племенной группы может осмысливаться как «телячий»,[511] то конфликт в данном случае можно предполагать произошедшим на «языковой» почве.

В былинах такой важный признак русскости, как умение говорить по-русски, подчеркивается особо, например:

Тут выскочил бурза-мурза, татарович,

Умею я говорить русским языком, человеческим.[512]

Судя по всему, распознавание «свой-чужой» является возможным, только если противник понимает русский язык. Нежелание отвечать на родном (понятном для богатыря) языке — первый признак враждебности, поскольку такой ответ будет воспринят как проявление «звериной», нечеловеческой сущности незнакомца, и, следовательно, опознан как бесспорно «чужой»:

А вскричал поганый не по-доброму,

А вскричал поганый по-звериному,

А зашипел поганый по-змеиному,

А засвистал поганый по-соловьиному.[513]

Умение «говорить» — первое отличие от обычных животных. Герой не убивает даже ворона, если тот «опровещится».[514]

Эта способность особенно важна при встрече богатырей в поле для их идентификации, поскольку всех находящихся в поле богатырей часто называют просто «поляницами» из-за их «одежды опальной».

В этой связи фраза при первом знакомстве: «Коей ты земли, коей ты орды?» фактически может иметь дополнительную смысловую нагрузку — какой ты земли (земля в былинных сюжетах может быть «верной» и «неверной») — (какой веры?[515]) и коего города — (как веруешь?) — ортодоксально или еретически.

Подобное отношение к восприятию земли «христианской» как «своей» можно сравнить с воззрениями создателей Повести временных лет:

«Мы же хрестиане елико земль, иже веруют въ святую Троицю, и въ едино крещенье, в едину веру, законъ имамы единъ, елико во Христа крестихомся и во Христа облекохомся».[516] Вероисповедание в былинах характеризуется обрядовой стороной (ритуалом) и, прежде всего его атрибутами. Илья Муромец, к примеру, считает «Русией» Царьград.[517]

Илья Муромец укоряет Иванище, принесшего эту весть:

«Зачем же ты не выручил Констянтина Боголюбова?»… «Прощай-ка ныне ты, сильное могучее Иванище! Впредь ты так да больше не делай-ка, А выручай-ка ты Русию от поганыих».

По сути дела, в данном случае совпадают основные признаки и элементы обрядности (атрибуты вероисповедания) Святой Руси, которую призваны защищать богатыри:

Стерегли-берегли они красен Киев-град,

Стояли за веру христианскую,

Стояли за церкви за божие,

Как стояли за честные монастыри.[518]

Понятие «Вера» в эпосе имеет сразу несколько значений. Как правило, оно может означать вероисповедание, но, вместе с тем, не сводится к нему полностью. Иная «вера», прежде всего, иной «закон», мнимый, воспринимаемый в качестве противоположного единственно верному. Это фактор ожидания враждебных (противозаконных) действий.

Определяющим фактором признания «своим» или «чужим» героя былины является вера, но, вместе с тем, далеко не каждый «неверный» признается врагом. Противник «верного» — русского богатыря всегда должен иметь враждебные намерения в отношении «Русской земли» и всего, что понимается как ее неотъемлемые и характерные черты-символы. Так, например:

А стоит собака Калин-царь,

а стоит со войсками великима,

Разорить хотит он стольный Киев-град,

Чернедь-мужиков всех повырубить,

Божьи церквы все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да со Опраксой-королевичной

Он рубить хочет буйны головы.

Вы постойте-ка за веру, за отечество.[519]

Важным раздражающим фактором является посягательство на «мирную» жизнь родной земли-Святой Руси: «Я служу службу дальнюю, Службу дальнюю заочную, Съезжу я в орды «немирные», Очищу дороги прямоезжие».[520] Успокаивая девушку-полонянку, татарин говорит ей: «Не скорби девица душа красная! Отдам за сына Любимова, За «мирнова» сына в Золотой Орде!».[521]

Все это свидетельствует о том, что с «татаровьями погаными» был возможен мир, а отношение к «мирным» нехристям отличалось от отношения к «немирным». Так, например, в ряде вариантов былины «Добрыня и Змей» русский богатырь братается со змеем (змеей), а уничтожает эту «тварь проклятую» только из-за нарушения условий договора с ее стороны.

Аналоги подобного рода поведения и их более подробное описание можно найти и в Повести временных лет:

«Рече же князь печенежский къ Прътичу: «Буди ми другъ» — Он же рече: «Тако створю». И подаста руку межю собою, и вьдаст печенежский князь Прътичу конь, саблю, стрелы, Онъ же дастъ ему бронь, щитъ, мечъ».[522]

Таким образом, под понятием «верных» в русском эпосе предположительно обозначены «свои», те, кому можно доверять, то есть «мирные». Действует принцип: «Если верной силы — побратаемся, а неверной силы — переведаемся».[523]

Вместе с тем, имеется упоминание «братов долгополых» на заставе (чаще всего устойчивое обозначение «долгополой» имеет «сорочина долгополая»). Об этих «братьях» иногда говорится прямым текстом:

А не от нашей земли они, от неверные,

А доспеют изменушку великую.[524]

Основная роль в судьбе представителя той или иной этнической группы отдается поведению, которое считается характерным для нее и, в свою очередь, зависит от вероисповедания: «у поганого сердце-то заплывчато».[525]

Социальный статус, судя по всему, был способен повысить любой дружинник, независимо от своего происхождения. Для эпоса не столь важно происхождение героя-победителя, он может быть хоть «Сухманом — Одихмантьевым сыном», но если выступил в бою за Русскую землю, то оценка действий этого героя ничуть не отличается от оценки русского по происхождению человека, сражавшегося за Русь. В то же самое время «Мишатычке Путятичу», или в другом варианте «Таракашке Заморянину» (в сюжете о Даниле Ловчанине), князь Владимир пожаловал «смолы котел».[526]

Представленный здесь случай отнюдь не единичен. Так, например, боярин Дюк Степанович, который происходил, судя по былинам, из «Волыни», «Индеи», «Корелы» («богатой» или «проклятой»), побеждает в споре киевского богатыря Чурилу. Немаловажен и тот факт, что:

По Чуриле Пленковиче всем городом Киевом ручаются,

Поручился князь с княгинею,

А по Дюке никто не ручается.[527]

За (иноземца) Дюка обычно вступается лишь его «крестовый отец», либо киевские «голи».[528] Все это показывает, что для социума, отраженного в эпосе, отношение «свой — чужой» далеко не является равнозначным отношению «свой — вражеский».

Вместе с тем, Соловей Будимирович воспринимается, несмотря на его «иноземное» происхождение из «той-то земли Веденецкие», как «руський» богатырь в противовес «неверному» царю, идущему свататься за дочь Владимира (более частый вариант — племянницу). Иногда Соловей Будимирович противопоставляется и местному русскому «щапу» — молодому Давыду Попову.

По всей видимости, былины зафиксировали то время, когда каждый союзник Руси против ее языческого окружения рассматривался в качестве христианина. В сюжете «о Скопине» в сборнике Кирши Данилова прослеживается преемственность такой точки зрения. Русь здесь показана в окружении нехристианских народов и только «Король Свицкий и Саксонский» присылает «силу ратную» на помощь.

В данном случае весьма показательно, что поход Скопина и его рати представлен как крестовый против окружения Руси, состоящего из «языческих» или «иноверных» народов: «Они вырубили… Чудь Белоглазую, Сорочину долгополую, Калмык с Башкирцами, Черкас Петигорскиех, прирубили Чукши с Олюторами, причем поход был на северную, восточную, полуденную, западную стороны и на ночь».[529]

В былинах раннего (Киевского) времени (цикла) трудно найти упоминания о вражде с христианскими народами. Существуют лишь не вполне ясные свидетельства эпоса о поединках с иноземными богатырями. Так, например, Илья Муромец победил «богатыря Лотаринского»,[530] но о вражде с народом «Лотаринского царства» или с другими европейскими (западными) народами замечаний нет. Где бы и с кем бы ни сражались русские богатыри, они воюют против «поганых», «проклятых», «еретиков», «басурман», «безбожников», «кумирников».

Так, в частности, при обращении былин к сюжетам, повествующим о насильственном увозе девушек богатырями, можно отметить два основных обстоятельства: первое — всегда в таких случаях имеет место борьба с иноземными богатырями либо «татарами», и второе — даже в тех случаях, когда девушку увозят из заведомо русской территории, эта территория осознается как «неверная». Характерный пример относится к сюжету об Иване Годиновиче, в котором Князь Федор Черниговский (чью дочь увозят), осознается исполнителем былины (в «типическом месте» приезда ко двору и приветствия богатырей) как иноверец «молиться у них право, некому[531]».

Таким образом, выражаясь языком героического эпоса древней Руси, основной враг для нее — «силы неверные». Былина здесь далеко не случайно употребляет обезличенное понятие «силы»:

«Под тем городом под Киевом сослучилося несчастьице великое: Обостала его «сила неверная»… Хочет красен Киев в полон взять, святые церкви в огонь спустить, А «силу Киевску» с собой взять».[532]

«Сила Киевская» и «Сила Неверная» представляют собой скорее различные категории культуры, но ни в коем случае не этнические и, зачастую, даже не связанные с религией (в современном ее понимании). Так, например, в былине об Илье Муромце говорится:

Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,

Не доехал добрый молодец до Индеи до богатыей,

И наехал добрый молодец на грязи на Смоленские,

где стоят ведь сорок тысячей разбойников,

И те ли ночные тати-подорожники…

Попытка разбоем отнять имущество у Ильи Муромца закончилась плачевно:

…Скричали тут разбойники да зычным голосом:

«Ты оставь-ка добрый молодец, хоть на семена».

Он пробил-прирубил всю силу неверную

И не оставил разбойников на семена.[533]

Смоленские разбойники попали под определение «сил неверных». В случае, если воспринимать это понятие только как религиозную категорию, без учета влияния культурных традиций и установок, будет непонятен смысл употребления всей фразы, поскольку упомянутые «Смольняне», по всей вероятности, являются христианами. Но это — не механический перенос из одной ситуации в другую, здесь имеется в виду именно разбой как поведение, противоречащее «нормальному», то есть «христианскому».

Упомянутый случай вовсе не уникален. Так, например, в былине о том, как Васька Буслаев молиться ездил, герой получает следующее напутствие матери:

«То коли ты пойдешь на добрые дела,

Тебе дам благословение великое;

То коли ты, дитя, на разбой пойдешь,

И не дам благословения великого,

А и не носи Василья сыра земля!»[534]

С этим же мотивом связано традиционное напутствие родителей Ильи Муромца при его первой поездке в Киев:

Отвечает старой крестьянин Иван Тимофеевич:

«Я на добрые дела тее благословенье дам,

А на худые дела благословенья нет.

Поедешь ты путем и дорогою,

Не помысли злом на татарина,

Не убей в чистом поле крестьянина».[535]

Разбой, судя по этим «типическим местам» эпоса (благословения родителей богатырю), является ничем иным как немотивированным убийством.[536]

Исходя из этих морально-этических установок, можно сделать вывод о восприятии былиной разбоя, как поведения категорически неприемлемого для «верной» силы и, следовательно, одного из отличительных признаков силы «неверной».

Национальность (этническое происхождение) и вера неравнозначны. Национальное происхождение (в отличие от вероисповедания) почти не оказывает влияния на восприятие брачных отношений.

Добрыня перед своим отъездом говорит Настасье, что после его смерти она может выйти замуж за любого, кроме Алеши Поповича:

«За князей поди, за Бояринов,

За славных за татаринов».[537]

Таким образом, нельзя говорить о том, что брак с представителями других этносов позорен, но с полной уверенностью можно сказать, что позорен неравный брак, уменьшающий престиж одной из сторон.

Так, например, жена Михаила Потыка Авдотья Лебедь Белая, а также жена Ивана Годиновича Настасья Митреевична предпочитают брак с царем, пускай даже и «неверным», браку с богатырем «святорусским». Причина этого проста:

За царем, за мною, быть — царицей слыть,

Панове все поклонятся, пановя все и улановя,

А немецких языков и счету нет;

За (богатырем) быть — холопкой слыть,

А избы мести, заходы скрести.[538]

Настасья Митреевична была жестоко наказана за связь с «неверным царем».

Стоит заметить, что за связь с христианином (Алешей Поповичем), Добрыня на Настасью Микуличну такого жестокого наказания, как на Маринку Колдаевну (которая была уличена в связи с явным нехристем — Змеем), не накладывает.

Все это показывает, что содержание термина «русский», по всей видимости, первоначально носило прежде всего религиозно-политическую окраску.